С.В. Прожогина

Вошедшие в Храм Свободы
(литературные свидетельства франко-арабов)

Часть I. Запад и Восток: итоги встречи

От истоков до устья: от Сахары до Сены

Подведение итогов почти векового развития франкоязычной литературы арабов и берберов Магриба естественно для начала нового столетия: ведь ее география значительно изменилась. В ее пространстве сегодня не только три страны Магриба – Алжир, Марокко и Тунис, простирающиеся от Сахары до берегов Средиземного моря, но и раскинувшаяся по другую сторону моря Франция, от юга до севера заселенная сейчас магрибинскими иммигрантами. А этот факт уже не может не подводить вплотную к проблеме возникновения новых явлений в мировом культурном процессе. Меняется и сам характер национальных культур и литератур "арабского Запада", меняется и лик европейской цивилизации, в недрах которой активно присутствует сегодня мусульманский субстрат. Не замечать эти явления невозможно, их необходимо изучать, ибо реальность современного мира свидетельствует о том, что встреча, диалог культур, их своеобразная современная метисизация, взаимодействие и взаимоотталкивание продолжаются. Эти процессы остановить уже нельзя, а значит, мой долг – как я себе его представляю – как можно объективнее и полнее засвидетельствовать их.

Само по себе это не сложно, если в руках – массивный корпус текстов франкоязычных магрибинцев, знание которых помогает представить многообразие современного мира. Да и сама история литературной географии того слоя культуры, который сблизил и североафриканский и европейский регионы, настолько логична, что позволяет понять и истоки, и почувствовать возможные последствия этих процессов в новом тысячелетии.
Но уже и сейчас с уверенностью можно сказать, что этнические арабы и берберы, населяющие территорию, условно названную нами "от Сахары до Сены", создающие художественные произведения на языке бывшей своей метрополии, – Франции, – фактор не только исторически обусловленный, но и оказавшийся плодотворным. Он обеспечил не только компенсаторность в процессе прерванной колониализмом эволюции традиционной (еще средневекового типа) магрибинской словесности, но и комплементарность в процессе сложения новой системы национальных культур и литератур стран Магриба, расширив тем самым их собственные границы и одновременно обогатив и сам франкоязычный культурный ареал в целом, внеся в него своеобразный восточный колорит.
В разных своих работах я пыталась показать, как, по каким основным проблемным, тематическим, художественным маршрутам шло развитие литературы франкоязычных магрибинцев и как оно вписалось сегодня в контекст Запада¹. Но прежде чем заинтересованный читатель осилит эту "панораму", охватывающую не только широкое пространство, но и значительный временной пласт, мне хотелось бы отметить важные для мировой культуры черты магрибинского "присутствия" в ней, которые, как мне представляется, сыграли основную роль в самом существовании франкоязычной литературы арабов и берберов.
Конечно, Магриб – прежде всего понятие географическое. Этимологически – это "Запад" для арабского "Востока" (Машрика); зонально (или регионально) – Северо-Запад для всего африканского континента; Юго-Запад для средиземноморского бассейна в целом; Восток для континента американского, как и метонимически (являясь частью общеарабского мира) – для Европы. Одновременно Магриб – это и часть общеафриканского мира, ибо коренное население Магриба – берберы – племена североафриканские, и часть ближневосточного – после арабского завоевания, но и часть мира европейского, ибо был достаточно долго населен и римскими завоевателями, и французскими, испанскими и итальянскими колонистами именно из-за близости географической.
Географический фактор, даже только в рамках местоположения Магриба в системе средиземноморской цивилизации, сам по себе – исключительно красноречив. Его порубежностъ, стыковое присутствие и в мусульманском, и христианском мирах (море никогда не представляло ни для магрибинцев, ни для европейцев непреодолимой границы) как бы уже априори "обрекли" эту часть африканского континента на роль связующего звена, "моста" в диалоге культур.
Но характеризовать магрибинскую географию только с точки зрения внешнего, пространственного размещения недостаточно. Совмещение в нем севера и запада Африки, юга Европы [Марокко от Испании, Тунис от Италии (Сицилии) отделяют только узкие проливы, да и Алжир, расположенный неподалеку от французских берегов, недаром считался почти полтора столетия заморским "департаментом" метрополии], а также прямого (историко-культурного, конфессионального и в некотором роде территориального) продолжения Востока, когда арабское завоевание Северной Африки, завершившееся к VIII в., как бы "протянуло" арабский мир от Аравийской пустыни до Атлантического побережья, – все это наложило отпечаток, породило уникальное сочетание в этом географическом регионе разных внутренних признаков, порой, казалось бы, несовместимых, взаимоисключающих начал. Противоречивость "слагаемых" в сумме своей и обозначила ту специфичность Магриба, которая и составляет некий своеобразный характер этого уголка Средиземноморья.
Здесь "схлестнулись" не только разные природные стихии – пустыня и океан, снег высоких гор и раскаленные пески, знойное солнце и холодный ветер, каменистые плато и цветущие оазисы, бурные ручьи и пересохшие русла рек; здесь "соседствуют" африканские пальмы и обычные для нас сосны и ели, необыкновенной величины субтропические плоды и скромные дары почти европейских лесов. Здесь, в Магрибе, живут и разные люди – черные и белые, и даже "синие" (так называют кочевников Сахары, туарегов, закутанных в плащи кобальтового цвета, оставляющие прочный след краски на коже людей); здесь звучат разные языки и наречия; здесь можно увидеть и палатки бедуинов, и первобытные жилища троглодитов, и древние селения горных племен, и застроенные небоскребами мегаполисы, окруженные атрибутами именно североафриканского городского быта – бидонвилями, своеобразными лачужными поселениями местных рабочих и сельских мигрантов с юга...
Здесь – особенно в Марокко, Тунисе и на западе Алжира – можно увидеть еще и деревни, и городские кварталы, заселенные потомками "андалусцев" – тех, кто хранит в своих домах огромные ключи от дворцов, в которых жили когда-то их предки в Гранаде, Севилье, Кордове... Здесь, несмотря на провозглашенную странами Магриба политическую независимость и естественный для эпохи национально-освободительных войн исход колонистов-европейцев, и до сих пор живет еще много коренных французов, испанцев, евреев, мальтийцев, итальянцев, предки которых родились на магрибинской земле...
Земля Магриба – такая разнообразная, но и такая целостная(не в последнюю очередь из-за конфессиональной доминанты – ислама, определяющего и общность традиций, как социальных, так и культурных) – сыграла особую роль в пространстве Средиземноморья, взрастив свои, особые плоды и в художественной культуре (литературе, в частности), связанной как с языком арабским, так и с французским, и испанским.
Географическая контрастность не могла не повлиять на возникновение особых черт магрибинского менталитета, а значит, и магри-бинской словесности, музыки, архитектуры, театра. Об этом – многочисленные свидетельства многих и европейских, и арабских исследователей, отмечающих специфику "магрибинской сущности". Среди ее атрибутов – взаимодействие и одновременность существования разных начал, сформировавших магрибинский характер. Не случайна в литературной магрибинской "топике" – константность таких разных мотивов, как "пустыня – море – солнце – горы – снег", в магрибинской словесности (особенно современной, которая является продуктом особого взаимодействия разных миров в колониальную эпоху) – одновременность возникновения и развития разных жанровых основ – эпики и лирики, драматургии и документально-хроникальной наррации, разных эстетических принципов (от бытописания до сюрреализма), разных стилистических традиций (от особых повествовательно-ритмических форм арабского народного романа до сложных авангардных конструкций "нового" европейского романа и "текстового письма"); почти равновеликая степень обращения и к собственному (берберскому и арабскому) фольклору, и к мотивам мировой литературы, запечатленным в искусстве слова разных народов.
Но даже и в рамках одного художественного произведения в магрибинской литературе характерны случаи совмещения признаков разных жанровых начал: так, нередки, особенно в XX в., случаи театрализации романного действия, появления "романа-поэмы", поэтической прозы, прозаизированной политической поэзии, "эпопеи субъективности", зафиксированных в "потоке памяти" или в "потоке сознания" лирически окрашенных, но эпически фундаментальных "фресок", воссоздающих картины национальной истории...
Возможно, именно разность географических начал предопределила своего рода художественную "проницаемость" магрибинцев или их способность к ассимиляции разнородного. Но в основе такой возможности (отбора и усвоения) – опять-таки именно эта разноликость, особость магрибинской земли, которая повлияла на интенсивность "притяжения" к ней взоров чужеземцев, с древнейших времен пытавшихся "освоить" ее своими набегами, войнами, захватами, – от римлян и финикийцев до турок, испанцев, французов, итальянцев и даже немцев, например, в Ливии, которую тоже относят к Магрибу…
География, история и политика, также "схлестнувшиеся" на магрибинской земле, – нераздельные элементы ее "сущности", определившие значительную степень присутствия Магриба в средиземноморской цивилизации.
Географический фактор как бы повлек за собой несколько компонентов "магрибинства", сыгравших историческую роль в формировании средиземноморской культуры и литературы в целом (особенно в эпоху арабского завоевания Испании), но Магриб и сам стал особой литературной зоной в эпоху военного и политического проникновения Европы, когда в результате только французского колониализма в Северной Африке, в странах, с давно сложившейся там арабской письменной традицией (Алжир, Марокко и Тунис), возникла совершенно особая литература новейшего типа на языке европейском (французском), став и особой литературной общностью, и особой подсистемой в системе национальных литератур этих стран, и новым видом франкоязычной словесности в целом.
Таким образом, очевидно изначальное переплетение географии, истории, политики как факторов "магрибинского присутствия" в пространстве соединения Востока и Запада. Но в XX в. к этим компонентам присоединяется еще и экономика, повлиявшая на эмиграционный процесс в Магрибе, из которого уже с начала XX в. уезжали тысячи арабов и берберов на заработки в Европу, спасаясь от нищеты и голода. Эти процессы интенсифицировались во время Алжирской войны (1954–1962), а после независимости, обретенной магрибинскими странами в середине 50-х – начале 60-х годов XX в., эмиграция еще больше активизировалась, усиленная политическим фактором, и теперь только в одной Франции живет несколько миллионов магрибинцев... Экономический и политический факторы повлекли за собой социопсихологический: мусульманское население Европы, став особым слоем, несколько отмеченным чертами "изгойства", породило и особый тип художественной культуры, преодолевающей либо подтверждающей свою "маргинальность", но так или иначе переживающей свою "окраинность" в пространстве культуры европейской…
Не останавливаясь на других слагаемых Магриба, "шагнем" через эпоху нумидийскую, римскую, пуническую прямо во времена арабского завоевания Северной Африки и скажем несколько слов о таком ярчайшем феномене средиземноморской цивилизации, как испано-мавританская Андалусия².
...Начатые пророком Мухаммедом в VII в. арабо-мусульманские завоевания достигли Магриба к началу VIII в., и уже в 711 г. полководец Тарик ибн-Зийяд (имя которого увековечено в названии Гибралтара: "Джабаль Тарик" – "Гора Тарика") переправился через узкий пролив с войском, состоявшим из бедуинской конницы и численно превосходившей ее берберской "пехоты" (в основном марокканского происхождения), и завоевал юг Испании. К концу 717 г. почти весь Пиренейский полуостров был во власти арабских халифов. Но постепенно на территории "мавританской" Испании образовались фактически независимые от багдадских правителей халифаты и эмираты, вначале Кордовский, потом Гранадский, в пространстве которых почти за восемь столетий арабо-мусульманского "присутствия" и сформировалась легендарная Андалусия (так называли завоеванную Испанию сами арабы). Это было особое полиэтническое, поликонфессиональное государство, где расцвели пышным цветом, слившись воедино, ремесла и искусство разных народов, где возникли до сих пор никем не повторенные музыка, архитектура, поэзия, где активно развивались точные науки и философия, где явственно проступал некий прообраз всечеловеческого "сообщества", гармонически представленной уммы, в недрах которой возник оазис особой цивилизации, в котором Европа, Африка и Восток как бы слились воедино…
Можно по-разному оценивать роль или вклад арабской и берберской культур в андалусскую. И хотя без испанского субстрата, разумеется, не обошлось, но именно здесь вплоть до конца XV в., когда осуществилась реконкиста Испании (отвоевание ее у мусульманского мира христианскими королями), развивались на языке арабском замечательная проза и поэзия, восходившие к домусульманской – бедуинской, сложившейся еще на Аравийском полуострове и процветавшей когда-то при дворах Дамаска и Багдада, и к фольклорной берберской – как песенной, так и нарративной традициям. Через Магриб со сменой династий (некоторые из них были собственно североафриканскими, берберскими, например Альмохады и Альморавиды) в Испанию проникали элементы культур Средиземноморья (сирийской, египетской, еврейской, греко-византийской), продолжалось и непрерывное взаимодействие с культурой Южной Европы, распространявшееся с Пиренейского полуострова на Прованс и Сицилию. В длившемся семь столетий "сплавлении" разноэтнических и разнокультурных традиций, несмотря на все политические и социальные потрясения, междоусобные войны и прочие исторические процессы, связанные с захватом "чужих" и отвоеванием "своих" территорий, так или иначе возникала метисная восточно-западная цивилизация, которая, возможно, и была призвана стать неким идеальным образом будущего мира...
О том, как смешалось в андалусской культуре "свое" и "чужое", как в литературный арабский язык инкрустировалась романская художественная традиция, в результате чего возникла особая строфическая поэзия – мувашшах, как развивалась на народном арабском, "переплавившем" в себе слова романских языков, поэзия заджаль, давшая исток провансальской лирике, поэзии трубадуров и труверов, как повлияла арабская классическая словесность на литературу испанского и итальянского ренессанса, написаны сотни специальных исследований³. Я же напомню только о великих андалусцах – писателях и поэтах, в которых, несмотря на мусульманское имя и арабский язык произведений, трудно угадать точную этническую доминанту: в них текла кровь разных народов, и имена их поэтому в равной степени принадлежат культурам разных средиземноморских стран. Аль-Газали, Ибн Хазм, Ибн Туфейль, Ибн Араби, аль-Харири, Ибн Заффер – это только наиболее выдающиеся "вершины" в истории средиземноморской литературы X–XV вв., но среди них – зачинатели и современной философской и любовной лирики, и современной новеллы, и научной и художественной прозы... Многочисленные жанры литературы и нового и новейшего времени немыслимы без рожденных в Аль-Андалусе (или Сицилии, также завоеванной арабами) описаний городов и путешествий, биографических хроник, любовных и политических посланий, различного рода аллегорий, сатир, коротких повестей. С исчезновением Андалусии как особого государства ее культура не исчезла бесследно: помимо и до сих пор поражающих воображение архитектурных ансамблей Гранады, Кордовы и Севильи, помимо и до сих пор услаждающей слух восточных народов "андалусской" музыки (нотной записи которой не существует, но которая из поколения в поколение передается в "звучащей" традиции исполнения) ее письменная литературная традиция стала фундаментом новой арабской, а значит, и магрибинской литературы.
Но главное, на чем мне хочется сосредоточить внимание, – это возникшая в Андалусии невероятная способность магрибинцев к толерантности "своего" и "чужого", усвоению всего того, что способно вызывать восхищение, к ассимиляции культурных достижений разных народов. Это и сегодня характерно для истинной культуры магрибинцев, культуры, не связанной с привнесенной извне религиозной нетерпимостью и все настойчивее звучащими требованиями религиозных фундаменталистов возвращения к истокам ислама, "очищения" его, освобождения исламской культуры от западных влияний...
На мой взгляд, именно расцветшая в Андалусии способность средиземноморцев к совмещению "своего" и "чужого", к усвоению того, что не мешает, но благоприятствует расцвету и развитию подлинного искусства, заговорила, ожила через много веков на другой, магрибинской, земле (хотя и захваченной чужеземцами) на языке европейском. Частично (в Марокко) на испанском, частично (в Ливии) на итальянском, но в основном – в Алжире, Тунисе, Марокко – на французском, который практически стал не только языком официальным в определенную политическую эпоху, но и одним из языков национальной культуры магрибинцев. Он стал их своеобразным "оружием", с помощью которого осуществлялась особая коммуникативная функция магрибинской литературы, "напрямую" заговорившей с миром и неожиданно быстро – после сравнительно долгой эпохи "застоя" арабской словесности (продолжавшей развиваться по еще средневековому типу), сразу вошедшей в ансамбль новых сформировавшихся в XX в. литератур Азии и Африки, пополнивших современный мировой литературный процесс.
Историческое прошлое как глубоко "взрыхленная" разными культурными "соприкосновениями" почва помогло магрибинцам в не терпевшую компромиссов эпоху. В те времена, когда рождавшееся и укреплявшееся национальное самосознание народов Магриба отметало и отвергало все, что было связано с колониализмом, был осуществлен разумный синтез "своего" и "чужого", преодолено презрение к "чужому" и героически и вдохновенно продолжена непрерывность трансмиссии мировых культурных ценностей и собственных достижений, свидетельствования миру о них на языке, связанном прежде всего с именами великих французских гуманистов и писателей…
Но прежде чем в Магрибе "сработал" фактор исторической памяти – своеобразный генетический код, определивший синтезирующую способность магрибинской культуры, прежде чем появилась возможность дифференциации новых национальных литератур в недрах общеарабской культуры, в недрах общей "средиземноморскости", о которой так любили вспоминать, к примеру, рожденные в Магрибе этнические французы, испанцы, итальянцы и другие европейцы "по крови", прежде должна была осуществиться самоидентификация магрибинских литератур (или их создателей – писателей) в общем ансамбле колониальной литературы.
Специфичность того особого пласта в европейской культуре, каким стала культура колониальная, определялась постепенно, еще задолго до собственно колониального захвата Магриба, который происходил (если иметь в виду только французский колониализм) в три этапа: Алжирская экспедиция 1830 г., затем, в 1911 г., – протекторат над Марокко и в 1912 г. – над Тунисом. Проникновение в эти края европейских туристов, путешественников, миссионеров началось давно, и земля Магриба еще раньше, чем французов, видела и португальцев, и испанцев, и мальтийцев. Но, конечно, Алжирская военная экспедиция французов, закончившаяся поражением алжирских племен, обеспечила быстрый приток в Северную Африку не только военных, но и гражданских поселенцев – колонистов, захвативших практически все плодородные земли; потом, когда первые европейские поселенцы-земледельцы пустили здесь свои корни, в Магриб стали приезжать учителя, врачи, рабочие из метрополии. Местное население, "автохтоны", жило обособленно от европейского communaute, почти не соприкасаясь с ним, отделенное непроницаемой "перегородкой", как религиозной, так и политической, – бесправные "туземцы" поначалу использовались только как неквалифицированная рабочая сила на самых тяжелых работах. С течением времени католические миссионеры открыли для автохтонов школы, оказывали им медицинскую помощь, привлекали к работе в больницах и миссиях. Наиболее способным из них было дозволено посещать школы, где учились дети колонистов, а в дальнейшем некоторым удалось окончить даже высшие учебные заведения как в Магрибе, так и во Франции, став отрядом новой, магрибинской интеллигенции. (Нельзя не отметить и такого важного для Франции и имевшего особые политические последствия в дальнейшем явления, как военная служба магрибинцев во французской Армии.)
В разных странах, при разных политических режимах (колония, протекторат) и национальных вариантах "европейского присутствия" (французского, испанского и итальянского – самого короткого по времени) положение "туземцев" отличалось незначительно. Но поскольку именно в Алжире дольше, чем повсюду в Магрибе, длилось это европейское "присутствие" (почти полтора века), именно здесь накопились в значительном объеме те элементы взаимного сосуществования на одной земле двух разных communautes– христианского⁴ и мусульманского, которые принесли перевес в плане количественном: получивших европейское образование автохтонов и вышедших из их среды местных писателей здесь было гораздо больше, чем в Марокко, Тунисе или Ливии (тоже относимой к Магрибу, но не "французскому").
Но и на разных поколениях европейцев, которые прожили в Магрибе не один десяток лет, так или иначе не могло не сказаться пусть раздельное, но тем не менее "общее" с арабами и берберами проживание на североафриканской земле. Они, пусть "исторически" незаконно, но в большинстве своем были причастны к процветанию этой земли, вполне искренне считали ее "своей" – "их" плантации и "их" сады, "их" города были плодами и их усилий, труда, культуры. Колонизаторы, или, точнее, колонисты, образовавшие основное ядро слоя европейских поселенцев в Магрибе, были не все "сказочно богатыми" и жестокими эксплуататорами; среди городского населения, к примеру, было достаточно много и бедных, и даже неимущих, особенно мальтийцев, греков, испанцев, евреев. Они, хотя и жили в европейских кварталах, весьма тесно сосуществовали с североафриканцами, легко перенимая черты их быта, знали и любили местную кухню, с легкостью инкрустировали свою речь арабизмами, создавая немыслимый городской сленг, в котором уживались французские, испанские, итальянские и арабские слова. Но самым, казалось бы, невероятным было то, что именно европейские поселенцы стали называть себя, к примеру в Алжире, где их было больше всего и в самых разных социальных слоях, "алжирским народом". Французы из метрополии называли своих североафриканских граждан pieds-noirs– "черноногими", как бы подчеркивая "африканство" их происхождения. А те, в свою очередь, не считали жителей метрополии соотечественниками, рассматривая Францию лишь как свою "духовную" родину.
Однако, несмотря на то что не все "пье-нуары" были крупными землевладельцами, они, даже беднейшие из них, обладали политическим превосходством над арабами и берберами. Выходцы из Франции имели все гражданские права, поэтому объективная разница между ними и колонизованными была велика, и субъективная их самономинация – "алжирский народ" – была далека от истинного положения дел в "заморском департаменте". Именно во время Алжирской войны за независимость "пье-нуары" были главными врагами (наряду с войсками метрополии) повстанцев-алжирцев и резкими противниками деголлевской политики "отдачи" Алжира алжирцам. Но их лозунг: "Алжир – французский!", хотя и был политической авантюрой, тем не менее выражал их искреннее замешательство, поскольку "пье-нуары" действительно имели "алжирские корни". Они порой не мыслили возвращения во Францию, и когда пришлось "уходить", то уходили тяжело, взрывая свои дома и виллы, городские квартиры, организовывая подпольные вооруженные террористические группы, и мстили за "свой Алжир" жестоко и кроваво. Я это свидетельствую.
Но говоря об этой особой среде колониального Алжира (как и полуколониальных Марокко и Туниса), я показываю, в известной мере, исток возникновения и особой культуры в недрах колониального общества.
Недаром один из идеологов и основоположников колониальной литературы француз Луи Бертран (1866-1941) почувствовал в колонистах пульс "молодой энергии", способной освежить застойное дыхание мелкобуржуазного провинциализма, властвовавшего над умами и вкусами в самой Франции с конца XIX века... Бертран, влюбленный в Алжир, объехавший всю страну и навсегда оставшийся в ней, утверждал, что здесь сформировалась "новая раса". Убедительный пример ее существования он увидел в жизни одного из кварталов Алжира – шумного и тесного Баб-эль-Уэда, где обитали герои его романов: колонисты – торговцы, ремесленники, чьи предки были выходцами из Европы, те, кто давно уже приобрел "алжирский колорит". (Колорит этот еще весьма ощущался в Алжире в 60-е гг., а в 70-е годы XX в. – в среде французских репатриантов из Алжира и чувствуется до сих пор на юге Франции.) В определенный период колониальной истории "атрибуты" этой среды легли в основу не только политического требования предоставления особого статуса колониальному Алжиру (автономии, независимой от метрополии), но и сложившегося представления, убеждения об особости культуры колониального общества, эстетической дифференциации литературы колонии от литературы метрополии.
В жителях Баб эль-Уэда Бертран увидел приметы "новой, жестокой и чувственной" расы, способной не только к буйной радости и бездейственному созерцанию, "поклонению солнцу и морю", но и к насилию и мести. Таково уж, считал писатель, следствие воздействия местного "субстрата" – климата, колониального образа жизни в целом... Причем автохтонные элементы этого субстрата – арабы и берберы – в формировании "новой расы" вовсе не участвовали: непроницаемость конфессиональной "перегородки" двух communautesсказывалась не только в односторонности требования колониальной культурной политики ассимиляции, аккультурации (как "окультуривания дикарей"), но и в трудности заключения смешанных браков – и мусульмане, женившиеся на европейках, и европейцы, бравшие в жен магрибинок (чрезвычайно редко), практически становились маргиналами. "Новая раса" виделась Бертрану как лишенная примеси "туземной крови", хотя и испытавшая огромное влияние "дикарского" контекста, и жившая в тесном контакте с природным окружением, менявшим постепенно сам "генетический код" истинно французской цивилизации... Причем в это естественное окружение Бертран, а вслед за ним и другие колониальные писатели только по контрасту вписывали истинных "детей" этой обожаемой всеми колонистами земли. Вот как, к примеру, он описал в своем знаменитом романе "Южные дороги" встречу с арабом: "Я сразу же почувствовал в нем врага, который ничего не забыл, ничего не простил и прячет за пазухой оружие"…
Принцип противостояния надолго определил смысл колониальной культуры в целом, не исключив при этом ни свойственный ей принцип экзотизации "естественного фона", ни даже романтизированную инкрустацию природного "субстрата" в свои тексты.
Как и другие колониальные писатели, Бертран, отстаивая идею "латинского" Алжира, последовательно доказывал, что именно арабо-мусульманская цивилизация явилась причиной угасания грандиозных начинаний в Северной Африке, начатых древними римлянами. "Арабы принесли сюда войны и нищету... Подлинным детям этой земли – берберам – пришлось оказывать жестокое сопротивление восточным захватчикам..." Берберы в итоге тоже оказались среди "врагов", но справедливости ради надо сказать, что "вражеское окружение" не помешало ни Бертрану, ни его последователям интересоваться образом жизни "туземцев" и даже в условиях параллельного существования двух практически взаимонепроницаемых "общин" воссоздать убедительную картину жизни колониального общества и стать мэтром бытописания для нового поколения национальных магрибинских литераторов.
Таким образом, двойственность смысла колониальной литературы, возникшей в недрах Северной Африки, заключалась в том, что, с одной стороны, она была прямым порождением колониальной эпохи, своеобразной эстетической экспансией Франции, особого рода "захватом" и французской культурой чужих территорий, а с другой, – именно этот натиск и позволил впервые запечатлеть "изнутри" новую реальность Алжира такой, какой она действительно существовала в границах колониального сознания, во многом определяемого сознанием европейской диаспоры в Северной Африке (в отличие и от очевидно идеологизированных первых опытов проколонисшистской литературы, предшествовавших Алжирской экспедиции, и от поверхностно-туристической продукции заезжих писателей, среди которых случались и крупные литературные величины, например А. Доде).
Эта способность, диктовавшаяся прежде всего четко осознаваемым призванием запечатлеть – пусть частично – "свою" реальность жизни, явилась толчком и для формирования истоков нового движения в недрах самой автохтонной культуры, пережившей поначалу своеобразный шок. Но французское нашествие, превратившееся в длительное "присутствие" (presencefrancaise – характерный термин этой эпохи), в области культуры постепенно эволюционировало и делало свое дело. Уже в 20–30-е годы XX в. французы, хотя и ограниченно, принимали в свою среду автохтонную интеллигенцию, подготовленную в школах европейского образца. Вошедшее в историю колониальной литературы движение французских писателей из Северной Африки – "альжерианизм" – началось с "манифеста" Робера Рандо, написанного как предисловие к сборнику "13 поэтов Алжира" (1920). В этом манифесте Рандо высказал убеждение, что в состав "альжерианистов" (это был новый способ, в отличие от бертрановского, самодифференциации литературы, рожденной в Алжире) необходимо со временем включить (патерналистски интегрировать) и самих автохтонов, наиболее талантливых из них, проявивших литературные способности. Для многих французов, как и для самого Рандо, эта возможность связывалась прежде всего с населением берберским, активно проявившим способность к культурной адаптации и даже частично перенявшим христианскую веру. И несколько лет спустя Р.Рандо вместе с другими "альжерианистами"-французами будет гордиться первым опытом автохтонной франкоязычной прозы – романом Хаджа Хаму "Зохра, жена рудокопа" (1925). Этот роман был написан в лучших традициях французского сентиментализма, свойственного той части колониальной литературы, которая "не брезговала" описанием жизни алжирских низов, дабы воссоздать "живую" и целостную картину, лишенную романтического флера, порой героизировавшего, порой приукрашавшего жизнь колониального общества, особенно на первых порах существования.
Так или иначе колониальное "присутствие" Франции в Магрибе оставило заметный след не только в его инфраструктуре (города, дороги, школы, больницы, налаженные сельское хозяйство и промышленность), но и в культуре, заодно расширив и горизонты существования собственно французской культуры. Издававшиеся в Магрибе на французском языке газеты и литературные журналы⁵ привлекали к себе не только представителей европейского населения, знавших специфику местной жизни и запечатлевавших ее в своих рассказах, очерках, поэзии, но и все более самих магрибинцев, уже освоивших в достаточной мере традиции европейской культуры во французских школах. Полученное там "новое" знание (в отличие от традиционного, получаемого в коранических школах) проросло довольно глубоко в национальную почву и дало ростки своеобразного национального Возрождения, новый взлет национальной словесности, поэзии, культуры в целом.
Конечно, широко распахнуло двери этому Возрождению национально-освободительное движение, но национальное самосознание магрибинцев вызревало, как ни парадоксально, именно в недрах колониального общества. Постигая в европейских школах мировую историю и культуру, магрибинцы одновременно усваивали то, что в соответствии с планами колониальной политики культурной ассимиляции должны были усваивать, и отторгали то, что ущемляло и унижало их человеческое достоинство. Чем чаще маленькие магрибинцы повторяли слова из учебника истории: "Наши предки – галлы", тем болезненнее и острее сознавали, что они – североафриканцы – алжирцы, марокканцы, тунисцы – и что отнятая у них земля – Магриб принадлежит им по праву.
Тот факт, что в недрах французской колониальной литературы выросли такие корифеи новой магрибинской словесности, как алжирцы Мулуд Фераун, Мулуд Маммери, Катеб Ясин, Мохаммед Диб, тунисец Альбер Мемми, марокканец Дрис Шрайби, чье творчество стало фундаментом национальной словесности в каждой стране, сам по себе достаточно красноречив. Но не менее важно и то, что их прямыми учителями были такие выдающиеся французы из Магриба, как А. Камю, Э. Роблес, Г. Одизио, Ж. Пелегри, М. Мусси и др. Кстати, эти представители французской литературы, творившие уже в 40–50-е годы XX в., более дискретно, в отличие от "латиноафриканца" Бертрана или "альжерианиста" Рандо, понимали свою роль в системе и культуры Франции, и культуры Алжира и Магриба в целом. Они полагали, что ни эстетическая автономия от метрополии, ни настойчивость самозаклинания в своем "алжирстве" не прояснят сути их устремлений, которые к середине XX в. все больше обретали черты универсальности. "Средиземноморство" – общность корней, истоков, цивилизационных начал – вот то, что, по мнению А. Камю и других писателей из Магриба, могло объединить всех литераторов и художников огромной Земли, лежащей по берегам одного водного пространства...
Таким образом, парадокс заключался в том, что именно в кровавой истории колониального захвата Магриба вызревала новая культура, овладевшая новым языком, новыми формами, позволившими ей встать в один ряд с самыми развитыми литературами.
Явившись в некотором роде национальным ответом на политическое противостояние Запада и Востока, но одновременно и косвенным "продуктом" колониального общества, новые национальные литературы Магриба на языке французском стали и частью обновленной культуры арабского мира, и частью культуры европейского Средиземноморья. Специфика этого феномена и в том, что, используя в качестве средства выражения язык европейской культуры, современные магрибинские литературы, очевидно тяготея к отражению национальной действительности, обладают особым эстетическим качеством по сравнению с арабоязычными литературами этого же региона. Ибо именно европейский язык легче "раздвинул горизонты" мировой культуры, позволяя широкое использование ее достижений, обращение к разным художественным традициям, значительно обогащая стиль, жанровые формы, способы создания художественной реальности.
Уже можно сказать, что европоязычная литература Магриба как производное колониальной эпохи объективно исполнила роль передаточного звена в непрерывной связи культур прошлого и настоящего, подобно тому процессу, который связывал культуры Средиземноморья с Востоком в отдаленные времена, в пору расцвета андалусской цивилизации.
Но было бы неверным именно здесь поставить точку, потому что процесс культурного взаимодействия продолжается.
Новая волна (после эпохи арабского завоевания Испании в VIII в. длившейся до конца XV в.) магрибинского "нашествия", на этот раз на Францию, настолько мощна, что сегодня здесь всерьез продумываются законы о необходимости "сохранения галльских фамилий" и возможности выбора рожденным во Франции "метисным" ребенком фамилии матери (в участившихся в последние десятилетия смешанных браках француженок и магрибинцев ребенку, как правило, дается фамилия отца).
В плане литературном здесь все чаще возникают произведения, теперь уже в недрах европейского мира, но в среде магрибинских иммигрантов, живущих здесь (подобно pieds-noirs, европейским поселенцам в Северной Африке) уже не в первом поколении, считающих Францию "по праву почвы" "родиной", ибо рождены здесь. Эту литературу французские критики пока определяют как "окраинную", а "французских" мусульман не без уничижения называют "бёрами" (своеобразный эвфемизм, в котором слиты воедино фонетическое звучание наименования и арабов, и берберов). Весомая часть общемагрибинской диаспоры, осевшая во Франции, создает – и это нельзя не заметить – значительную по своим художественным достоинствам литературу⁶, хотя изначально судьба этого литературного поколения была весьма драматична, как по-своему была драматична и судьба культуры pieds-noirs. Ведь политический, социальный и экономический аспекты контекста, в котором живет современная магрибинская диаспора в Европе, достаточно чужеродны, даже порой враждебны ей.
Но, как и прежде, на территории общей земли проживания возникает своеобразная культура, в которой постепенно начинает преобладать "метисный" тип личности. Абсолютно непроницаемой перегородки между двумя этносами теперь нет, несмотря на все преграды, которые воздвигает крайне правая политическая оппозиция, проникнутая расистскими и шовинистическими настроениями, рожденными Алжирской войной, прошлых, не столь еще далеких, лет. И только за последние два десятилетия в корпусе франкоязычной магрибинской литературы появились сотни книг "бёров" – романов, повестей, сборников стихов…
Общий настрой культуры магрибинцев во Франции сводится пока преимущественно к двум мотивам: ощущению утраченной национальной целостности и культурной "порубежности", все еще осознаваемой "чужбинности" своего существования как пока еще не состоявшейся возможности полностью вписаться в пространство интегрирующей их страны. Состояние культурно-психологической аномии, порой фиксируемое в сознании героев книг писателей-"бёров", – индикатор итога мятежных поисков своего "Я", начатого еще в произведениях франкоязычных магрибинцев 50-х годов, которые порой болезненно переживали исторически случившееся свое отчуждение от собственной, арабо-берберской культуры. Однако сейчас уже позволительно говорить о главном итоге, свидетельствующем о рождении, формировании и развитии в недрах теперь уже западного общества сложного культурного феномена с восточной (этнической и конфессиональной) доминантой. Пока именно эта доминанта сближает и старшее поколение магрибинских литераторов, и новое; но именно она теперь определяет и мучительные попытки  прочной культурной самоидентификации франкоязычных магрибинцев…
И если для первых писательских поколений франкоязычных магрибинцев было делом чести доказать свою "национальную принадлежность" Алжиру, Марокко или Тунису, то для "бёров" (или современных "франко-арабов") вопрос "кто мы?" остается во многом открытым. Они пока кипят, бросаясь из одной крайности в другую, страстно ища свои "корни" на земле предков и одновременно проклиная ее, выбросившую на "чужбину" их родителей; благословляя Запад, позволивший избавиться от груза средневековых догм и традиций, и одновременно беспощадно обнажая его язвы, не позволяющие детям окраин "очиститься" до конца от "коросты" изгоев, людей "второго сорта", попавших на обочину жизни, порой преследуемых "обыкновенным расизмом"... Кто жил во Франции и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е годы, и в начале ХХI столетия, знает и дикие вспышки "белой" ненависти, взрывающей магазины, где торгуют арабы, воспламеняющей толпу озверевших бритоголовых в черных кожаных куртках, набрасывающихся на первого встречного "араба" и сталкивающих его в Сену... И ответные вспышки "черного насилия", превращающего французские города в пылающие по ночам костры из подожженных автомобилей.
Но "франко-арабы", несмотря ни на что, пишут много и сочно; они, так же как и их далекие предшественники (если можно провести такого рода типологическую аналогию с противоположным знаком) – писатели-европейцы, выросшие в колониях, со знанием дела изображают жизнь и быт своего сообщества, описывая не только мусульманскую иммигрантскую среду во Франции, но быт и нравы окраин, в целом чаяния и помыслы "народной зоны" – именно так называют они пространство своего существования. В книгах "бёров" – особенно много теперь среди них женщин, сбросивших "покрывало молчания", – запечатлен новый этап эволюции этнических и культурных процессов, являющихся следствием политических и экономических причин. Можно даже говорить о новых магрибинских "сдвигах" в культуре Средиземноморья, ибо в какие национальные рамки сегодня способно вместиться это "кентаврическое" явление – "бёры" с их литературой "бетонных джунглей"? Они – с Запада, с "берегов Сены" но они – и с Востока, им об этом не дают забыть, за
ставляя жить сразу в двух измерениях. Психологически это трудно, но с точки зрения будущего это уже состоявшийся своеобразный исторический эксперимент культурной взаимодополнительности, взаимопересеченности, особое продолжение в настоящем того, возникшего еще в колониальную эпоху "столкновения" цивилизаций, конфликта миров, в котором, как написала в романе "Любовь, фантазия..." (1990) алжирка Ассия Джебар, недавно избранная во Французскую Академию, родились особые побеги, плоды и "ненависти, и любви", а может быть, и доказательства невозможности жить друг без друга этим берегам, разъединенным (или объединенным) одним морем…

Поэтому и в книгах молодых "французских" магрибинцев, и "старых" мастеров – франкоязычных писателей стран Магриба все настойчивее начинает звучать мысль о том, что новое поколение живущих на земле людей постепенно свыкнется с мыслью о равной своей принадлежности к разным мирам – Востоку и Западу, Северу и Югу, что мир един и что лежащее среди разных земель одно море – Mediterranee – подобно тому пространству Надежды, которое рано или поздно объединит все человечество...

 

ПРИМЕЧАНИЯ