Текст, который публикуется под заголовком «Разговор с чертом», автор этих строк слышал в чтении самого Михаила Александровича в 1964 г. Он его читал у себя дома Нине Николаевне Козюре и мне. Притом, могу сказать с полной определенностью, то, что читалось М.А., было не фрагментом, а законченным эссе.
Наряду с ним, он прочел нам еще и другое эссе. Я не помню сейчас его названия, но запомнил некоторые включенные в него элементы. Там вначале речь шла о статье, кажется в «Литературной газете», писателя Николая Матвеевича Грибачева, имевшего одиозную репутацию глашатая официальной идеологии, статье, неожиданно направленной против не менее одиозной фигуры борца с «враждебными взглядами» («космополитов», «субъективистов», «формалистов» и пр.) Ивана Борисовича Астахова. Статья Грибачева называлась «Коза на привязи». Михаил Александрович, видимо, руководствуясь словами Ленина о том, что, «когда один идеалист критикует другого, от этого выигрывает материализм», совершенно обдуманно (он мне говорил об этом) Грибачевым бьет по Астахову – известному погромщику во время всех идеологических кампаний. Помню язвительную фразу из эссе Лифшица: «Проверим сигналы товарища Астахова!» Эссе подытоживало перефразированное название статьи Грибачева: «Коза совсем не на привязи».
Я сделал отступление от прямой задачи комментирования фрагмента из «Разговора с чертом» для высказывания предположения о том, что, вероятно, полные тексты обоих эссе все же существуют, хотя в личном архиве М.А. Лифшица имеется лишь фрагмент одного из них. Это предположение основано также на том, что Михаил Александрович, закончив чтение этих эссе, рассказал Н.Н. Козюре и мне, что буквально накануне дал их тексты А.Т. Твардовскому, которому они очень понравились. Он даже сказал, что эти эссе исправили Александру Трифоновичу очень плохое настроение. Как известно, в «Новом мире» ни одно, ни другое эссе опубликованы не были. Может быть, они находятся в архиве журнала или в личном архиве автора «Теркина»?
Вторая причина того, что вначале речь шла у нас об эссе Михаила Александровича, связанном с именем Астахова, заключается в уверенности комментатора в том, что эти два эссе неслучайно были прочитаны вместе. Как мне представляется, они сопрягаются по смыслу: Астахов – один из прототипов образа Гвоздилина из «Разговора с чертом».
Но вернемся к этому «Разговору». Он начинается со сцены в букинистическом магазине, где автор, роясь в книжной пыли, услышал за спиной чей-то голос:
– Нет ли у вас Бердяева?
«Я обернулся и увидел молодого человека в том нежном возрасте, когда усы едва пробиваются над верхнем губой», – читаем мы в публикуемом фрагменте. Дальше следовало: «Я постарался вспомнить физиономию молодого человека. Лицо как лицо. Ничего демонического в нем не замечалось – ни черных пронзительных глаз, ни крючковатого носа. Глаза, наоборот, голубые, волосы светлые». Во время чтения этих слов Михаил Александрович лукаво посмотрел на меня и подмигнул, подчеркивая тем самым, что у меня полное алиби, ибо реально у еще молодого человека, который слушал эссе, были, не знаю, насколько пронзительные, но черные глаза и волосы отнюдь не светлые. Да и сам молодой еще тогда человек был старше того, которого вспоминал Михаил Александрович в своем эссе, лет на десять.
Дело происходило, как помнится, в Ленинграде поздней осенью 1944 г. Мне было 15 лет. Я писал стихи. Моим литературным наставником был крупнейший специалист по творчеству Александра Блока Дмитрий Евгеньевич Максимов. По его совету я посещал литературную студию при Ленинградском доме учителя, которую вел крупный специалист по Лермонтову и поэзии вообще Виктор Андроникович Мануйлов, а потом литературную студию поэта Глеба Сергеевича Семенова в Ленинградском дворце пионеров. Пережив самые тяжелые месяцы блокады Ленинграда, я рано повзрослел и, имея хорошую литературную школу, хотя учился только в 8-м классе, писал серьезные не по возрасту стихи (среди них были и сонет с обращением к Данте, и стихотворение «Завещание Екклесиаста» и т.п.). И вот однажды Дмитрий Евгеньевич Максимов, послушав мои стихи, сказал, что мне нужно обязательно прочесть «Закат Европы» Шпенглера. Серьезно восприняв этот совет, я, входя в каждый букинистический магазин (а их было много в послеблокадном Ленинграде), задавал вопрос: «Нет ли у вас книги Шпенглера «Закат Европы»? Книга была очень редкая, изданная на русском языке в 1923 г. Продавцы констатировали факт ее отсутствия, не очень удивляясь экзотическому интересу юноши, так как сами вряд ли знали, кто такой Шпенглер. Но как-то в небольшом полуподвальном магазинчике на Невском, когда я задал вопрос о «Закате Европы», один мужчина спросил меня: «А зачем нужна вам эта дрянь?» Я ему ничего не ответил, но посмотрел на него так, что он хорошо запомнил этот взгляд.
В «Разговоре с чертом» мы читаем: «Вместо ответа молодой человек отбросил меня на исходные позиции ледяным взглядом, полным глубокого презрения». Так оно и было. Как смел какой-то незнакомец назвать дрянью то, что мне рекомендовал сам Дмитрий Евгеньевич¹ для развития моего поэтического дарования! Потом смутно помню, как этот незнакомец (кажется, он был в военно-морской форме) о чем-то меня вполне приветливо спрашивал... Через три года, когда в 1947–1952 гг. я учился на философском факультете Ленинградского университета, носившего имя Жданова, мне пять лет внушали, что Шпенглер – это дрянь. Правда, я уже тогда читал «Вопросы философии и искусства» Мих. Лифшица.
С первого курса увлеченный тогда еще мало кому известной «эстетикой» (с 1937 по 1953 гг. в СССР не вышло ни одной книги по эстетике), я начал серьезно интересоваться трудами М.А. Лифшица, впервые наиболее полно представившего по первоисточникам эстетические воззрения основоположников марксизма, опубликовавшего важнейшие фрагменты из тогда в Советском Союзе неизвестных экономических и философских рукописей Маркса, на основе которых я пытался разработать так называемую «общественную» концепцию эстетического, вызвавшую с середины 50-х гг. широкую дискуссию и разоблачительные статьи И. Астахова, Я. Эльсберга, В. Разумного и т.п.² Все это вызывало у меня желание лично познакомиться с Михаилом Александровичем. Я не помню сейчас конкретных обстоятельств нашего знакомства в конце 50-х годов.
Возможно, это было на каком-то заседании сектора эстетики Института философии. Мы встречались в Москве, и не только на разных собраниях, но и в его квартире, а также переписывались (в моем архиве хранится около тридцати его писем и открыток³).
К моей концепции эстетического, инспирированной также и его трудами, показавшими связь «отношения Маркса к вопросу об эстетической ценности» с критикой «грубого натурализма, принимающего человеческое за вещественное и обратно»⁴, Михаил Александрович отнесся благосклонно, тем более что ее оголтелые критики были ему глубоко неприятны своим теоретическим невежеством в сочетании с идеологически-доносительной воинственностью. В. Разумному он воздал по заслугам в своей известной статье «В мире эстетики» («Новый мир», 1964, № 2). И. Астахов стал «героем» его эссе, о котором шла речь вначале. Я. Эльсберг, профессиональный доносчик и провокатор, услужливый и инициативный исполнитель указаний идеологического начальства, был ему особенно противен⁵. Когда Эльсберг набросился на меня в своей статье «Схоластические концепции» («Вопросы философии», 1961, № 1), я получил возможность ему ответить. Свою ответную статью перед публикацией я дал прочитать Михаилу Александровичу. В письме ко мне от 15 марта 1961 г. он дал подробный отзыв о моей полемической статье против Эльсберга, которая под названием «О двух концепциях эстетического» затем появилась в «Вопросах философии» (1962, № 2, с. 110-120). Это большое письмо Михаила Александровича (6 плотных страниц!) – прекрасный мастер-класс полемического искусства.
В 1960 году М.А. Лифшиц приезжал в Эстонию и был моим гостем. На своей книге «Вопросы философии и искусства», изданной в 1935 году, он написал: «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу от некогда молодого автора».
Я был преисполнен огромного уважения к Михаилу Александровичу, который обладал громадными знаниями, необычайным остроумием и был
блестящим стилистом. Я, стремившийся в те годы освоить марксистскую методологию, очень ценил независимость марксистского миропонимания Лифшица от власть имущей «марксистско-ленинской идеологии», хотя и Ленина он высоко ценил как марксиста. Ему принадлежит ныне малоизвестная и ставшая большой библиографической редкостью антология «Ленин о культуре и искусстве» (М., 1938). Но Лифшиц не жаловал начальство, как и оно его.
Во время пребывания Михаила Александровича в Тарту мы оба вспомнили тот четырнадцатилетней давности эпизод нашей случайной встречи в ленинградском книжном магазине⁶. Теперь я понял, почему он назвал книгу Шпенглера, вызвавшую настоящий интеллектуальный шок в свое время, «дрянью». В отличие от других полуграмотных «марксистов-ленинцев», которых Лифшиц презирал, он-то читал Шпенглера. Читал и принципиально не принял, как отвергал и так называемое «модернистское искусство», хотя сам Шпенглер не жаловал современное ему искусство, которое он, кстати, называл модернистским.
Но в «Разговоре с чертом» Бердяев, заменивший Шпенглера, дрянью не назван, хотя его характеристику тоже нельзя назвать лестной: «Бердяев – старый недруг русской революции, участник реакционного сборника «Вехи», один из основателей религиозного экзистенциализма и прочая и прочая»; «Нетрудно доказать, что увлечение Бердяевым – дело нестоящее, что мысли, развитые этим изящным поклонником Средневековья, это даже не мысли, а, скорее, умные или просто умственные позы...» Автор эссе, как он пишет, «позволил себе нескромность спросить об этом», т.е. об интересе молодого человека к такому реакционному мыслителю, как Бердяев, вызвав своим вопросом праведный гнев. И содержанием всего эссе является проблема: что же следует ответить на этот гнев новоявленному поклоннику Бердяева и почему он дошел до жизни такой? Обратим внимание на то, что проблема Бердяева была поставлена Лифшицем, когда книги русского философа-эмигранта еще были в заточении спецхранов советских библиотек и только редкие экземпляры дореволюционных изданий прорывались к букинистам и из-под полы тайно продавались эмигрантские издания его трудов. Лишь с конца 80-х гг. уже прошлого века книги Бердяева стали массово издаваться и переиздаваться на его родине, а ссылки на них заменили ссылки на классиков марксизма-ленинизма.
М.А. Лифшиц мучительно ищет ответ на вопрос, что нужно было сказать молодому человеку, и этот поиск, отражающий мучительные сомнения и переживания его в тот период, самое интересное, на мой взгляд, в «Разговоре с чертом». Кажется, что автор находит решение этой загадки: кто так искривил и замутил сознание юного человека? Это Гвоздилин. (Отчетливо помню, что этот персонаж при чтении эссе самим автором назывался «товарищем Молотковым». Разница, наверное, в том, что Молотков «забивает» Гвоздилина, а Гвоздилин «забивается» Молотковым. Значит, Гвоздилин предполагает Молоткова.) «Если по радио льется пошлость на самых высоких тонах и в таком количестве, что ее хватило бы для целой галактики, если все это может вызвать отвращение к любым идеям, ищите Гвоздилина», – читаем мы в эссе. Гвоздилин и лекции читает, и книги пишет. «Уж если Гвоздилин за что возьмется, – никто не устоит. Бердяеву лучшего помощника не надо». Но что же делать, если Гвоздилин своими разоблачениями Бердяева только вербует ему сторонников? Дело может дойти даже до того, что молодой человек, испорченный Гвоздилиным, страшно сказать, «расширяет марксизм до Бердяева включительно, клянется Пикассо».
Как же поступать автору эссе, который тоже не жалует Бердяева, но понимает «объективную верность и обаяние марксистского мировоззрения, даже вопреки Гвоздилину»? Однако «молодой человек, встреченный мною в книжном магазине, долго разбираться не будет. Он тотчас же смешает меня с Гвоздилиным». Выход в данном случае только один: «мне надобно, прежде всего, отмежеваться от Гвоздилина. Другого пути нет». Но как сделать так, чтобы не возникло впечатление, что ты не «хочешь сесть между двух стульев»? «Ведь все положения в механизме современности уже заранее определены и, скажи ты хоть слово, тебя немедленно отнесет или к Гвоздилину или к его антиподам».
Могу свидетельствовать, что эта проблема для М.А. Лифшица в то время была далеко не абстрактной. Он буквально страдал от того, что его честная и искренняя борьба с модернизмом вызывала симпатии у тех, кому он не желал и руки подать. В его архиве находится открытка, полученная им в 1964 г. от... Астахова: «Уважаемый Михаил Александрович! В дни великого Октября желаю Вам крепко пожать эстетическую руку и пожелать от всей души новых творческих успехов. Большой привет! Астахов». Михаил Александрович приписал: «Это сукин сын, который в 1949 г. говорил с трибуны, что я «вырос в троцкистском подполье», «проповедовал мутную, грязную, подлую философию» и являюсь «идеологом декадентства» (http://www.gutov.ru/video/lifshitz_inst_rus.htm). Мне лично Михаил Александрович показывал эту открытку и говорил подобные слова.
Вот почему он в свое эссе ввел образ Гвоздилина, от которого необходимо было отмежеваться! Вот почему другое, не дошедшее до нас эссе было посвящено Астахову, который продолжал ушкуйничать и позорить марксизм своей приверженностью к нему!
В задачу этого документального комментария не входит детальный анализ публикуемого фрагмента. Он очень не прост. Черт – это не только Гвоздилин, пригрезившийся в дремоте человеку, утомленному попыткой решения кантовских вопросов: «Что я могу знать, что я должен делать, на что я могу надеяться?» и русского вопроса: «Что же все-таки делать?» Опыт мировой литературы показывает, что разговор с чертом – это в то же время в какой-то мере разговор и с самим собой, борьба со своим отчуждением. В этом отношении эссе М.А. Лифшица – ценный документ его духовного состояния в середине 60-х гг. прошлого века.

Примечания

¹ Небезынтересно отметить, что Д.Е. Максимов, наряду с Л. Гинзбург, Д. Лихачевым, Л. Рахмановым, подписал текст «Осторожно – искусство!»
(«Литературная газета», 1967, 15 февраля), направленный против статьи М.А. Лифшица «Почему я не модернист?».
² О дискуссии по проблемам сущности эстетического отношения (эстетического) см. очерк пишущего эти строки «Начало дискуссии об эстетическом. Исповедь "общественника"» в книге: Столович Леонид. Философия. Эстетика. Смех». СПб., Тарту, 1999, с. 109-178). Этот очерк воспроизведен в несколько дополненном виде на сайте Общественной академии эстетики и свободных искусств.
³ После кончины Михаила Александровича я переслал в его архив микрофильм с этими письмами. В настоящее время их оригиналы находятся вместе с моим архивом в Библиотеке Стэнфордского университета в США, при том что некоторые из них сохранены в копиях на моем компьютере.
⁴ Лифшиц Мих. Вопросы искусства и философии. М., 1935, с. 255.
⁵ См. Лифшиц Мих. Почему я не модернист? М., 2009, с. 311, 327, 340, 546.
⁶ Об этом эпизоде я написал в своей книге «Стихи и жизнь. Опыт поэтической автобиографии» (Таллин, 2003, с. 75-77).