Текст происходит из того, чем он
становится, чем он начинает быть.
Мишель Бютор

Данная заметка посвящена попытке предложить одно частное – но важное для понимания функционирования организма культуры – приложение общего принципа, описанного Т.Я. Радионовой как самопостижение мысли в процессе интонирования: "способ бытия мысли – произносить – есть способ разумной жизни мысли <…>. Иными словами, единая интонология полагает, что инструмент постижения мысли находится в ней самой"¹. Вероятно, принцип имеет
и обратную формулировку: интонирование как порождение процесса самопостижения мысли, ибо ""интонируемая мысль" (Асафьев) – единый феномен, в котором совмещаются метод и объект этого метода"². Такое понимание интонирования и интонации позволяет, мне кажется, предложить к рассмотрению в этом контексте понятие судьбы. Интонация, интонационное становление, голос (также в широком понимании, допускающем сочетание "голос структуры", – такое понимание предложил А.Н. Ковылкин³) – такой ряд наводит на мысль о доведении перечисленных понятий до масштаба жизни-судьбы.
Мысль об этом пришла автору сих строк в процессе сочинения конкретной пьесы – и обстоятельства здесь существенны. Электронная пьеса (на момент написания статьи не завершенная) посвящена голосу поэта Осипа Мандельштама. Именно голосу – буквально, так как ключевую роль в звуковом материале пьесы играет фонографическая запись авторского чтения двух стихотворений: "Нет, никогда ничей я не был современник" и "Я по лесенке приставной".
Идея голоса была для Мандельштама одной из важнейших идей, символизирующих поэзию – в ее личностно-историко-космическом, если позволено так выразиться, аспекте. Единство голоса и звучащей поэзии (непреложное для Мандельштама: "Я один в России работаю с голоса"), процесса рождения стиха и процесса жизни ("И в голосе моем после удушья // Звучит земля..."), врастание личности поэта в историческую судьбу социума, имеющую – в иудео-христианском контексте, во всяком случае – эсхатологические, космические обертона, – все это не умозрение, но многократно отрефлексированные самим поэтом и его исследователями связи⁴.
Поэт – не просто тот человек, кто в силу своего основного занятия, письма, "отражает", "проговаривает" свою судьбу в текстах. Он не просто тот человек, кто владеет инструментом превращения личной судьбы в процесс мышления о том, что принято называть "судьбой народной" (модернизированный вариант шеллинговской идеи об особой роли гения, связующего воедино "то, что в природе и в истории разделено", – таинственный дух природы и искусственные построения человека). Судьба поэта – судьба высказываемая = интонируемая = творимая. Она и творится – высказыванием, а стало быть, голосом. Процесс выговаривания судьбы есть процесс ее создания. Судьба и поэзия Осипа Мандельштама дают возможность это увидеть и ощутить с небывалой степенью конкретности и осязаемости.
Электронная пьеса (рабочее название "Голос") имеет сквозную темброинтонацию, призванную реализовать метафору: голос поэта как "голос материи" – ветер. Ветер должен как бы говорить голосом поэта (применение вокодера и техники конволюции позволяет достичь желаемого звучания). В поиске нужного звучания ветра я набрел на собрание шумов, одна из единиц хранения в котором была обозначена (видимо, хранителями или клиентами фонотеки) занятным и парадоксальным словосочетанием: "ветер образный". Ветер и вправду оказался "образным", темброво богатым, "музыкальным".
Этот "ветер образный" не мог не натолкнуть меня – уже настроенного на соответствующую волну героем моего музыкального "повествования" – на простое рассуждение: суть той работы, которую осуществляет любой клиент фонотеки, даже просто подыскивая природный шум для сопровождения, скажем, театральной или кинематографической сцены, заключается не в поиске подходящего "акустического факта", но в поиске внутреннего отклика⁵.
Говоря коротко, мы ищем тот самый "голос материи". В случае моей пьесы – голос материи, по замыслу, должен стать голосом поэта и самой поэзии, голосом судьбы. Как для поэта голос становится инструментом мышления и "делания судьбы", так и голос материи – шум ветра и его трансформации – оказывается инструментом "думания" о мире (в данном случае – простите, через меня, грешного).
Сознавая всю рискованность повторения местоимений первого лица в столь высоком контексте, все же произнесу: я и шум – мы думаем здесь друг через друга. Шум должен стать "образным" во мне, чтобы начать диктовать смысловые ходы. Я должен стать "полем" для "прорастания" этого образного зерна – но полем активным, "делающим", иначе "образность" эта во мне умрет.
Такое думание деланием, о-смысление действием – самая суть интонационной работы с ее своеобразной "рефлексивной возобновляемостью". Любой человек, прикасающийся не вполне холодными руками к голосам этого мира, к голосу материи – и полагающий подчас, что он участвует лишь в слушании этого голоса, – на деле даже простым слушанием уже совершает действие осмысления = интонирования. А это действие (по Мандельштаму – "членораздельная речь"), в свою очередь, оказывается деланием судьбы. Ни больше ни меньше, судьбы нашего мира.

Примечания

¹ Радионова Т.Я. Единая интонология – новая область междисциплинарного знания // Интонология. Академические тетради. Одиннадцатый выпуск. М., 2006. С. 8.
² Там же.
³ См. его сообщение, опубликованное в 11 выпуске "Академических тетрадей".
⁴ Понимание материи как слова высшего порядка, например, внятно сформулировано поэтом в программной статье "Утро акмеизма": "...Камень Тютчева, что "с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой", – есть слово. Голос материи (курсив мой – А.Х.) в этом неожиданном падении звучит как членораздельная речь".
⁵ Стоит отдавать себе отчет в том, что, строго говоря, вне двунаправленного акта отстранения от "акустического факта" с последующим его узнаванием (т.е. вне рефлексии) мы были бы неспособны не только квалифицировать шум как "образный", но и опознать его как "ветер". Мы были бы либо "внутри пейзажа" (как чайка в ветре – внутри синкретического целого), либо полностью "снаружи" (и шум оставался бы для нас "звуком-в-себе"). Узнать ветер, поймать собственный отклик – многоступенчатая работа рефлексии, разрушения-восстановления цельности факта.