Оксана Яблонская

Маленькие руки
Тема с вариациями

Выпускные экзамены в ЦМШ. Зайонц

Наступила весна 1955 года. В ЦМШ приближались выпускные экзамены. Мы волновались, усиленно готовились... Анаида стала раздражительной.
– Поверни свое жирное тело! – гневно бросала она Вите Вуликшеру.
Витя действительно был полным мальчиком, но это никому до сих пор не мешало. А тут Анаиде не понравилась его посадка за роялем.
Мне тоже доставалось под горячую руку: как раз в то время мы начали дружить с Аликом Зайонцем, учившемся по классу гобоя. Вот это уж, по мнению Анаиды, было совершенно не ко времени. Но Алик был так высок и красив, в него были так влюблены все девочки нашего класса! Он не носил школьной формы – на него ее невозможно было подобрать. Алик провожал меня домой, ждал, пока закончатся уроки. Завидев его в коридоре, Анаида укоризненно качала головой:
– Опять этот знакомый профиль!
Я, конечно, переживала, но никогда не обижалась всерьез: я знала, что Анаида меня любит, в чем-то на меня ставит, ее строгость только подстегивала меня, заставляла более серьезно относиться к занятиям. Есть люди – такова моя мама, – добивающиеся всего лаской и терпением. Анаида же перед экзаменами стала особенно нетерпима к любым нашим ошибкам и оплошностям – ведь это был экзамен и для нее. Помню, как Анаида накричала на меня за что-то и сказала потом:
 – Попробуй только не получить на экзамене пять с плюсом!
Трудно сказать, у многих ли в таких условиях выдержали бы нервы. Мне, однако, удалось прийти на экзамен "с легким сердцем" и получить высшую оценку, пятерку с плюсом. Играть было тогда главным делом моей жизни, хотя я, конечно, и вообразить не могла, что ждет меня в будущем. Никто, и в том числе Анаида, не смог бы представить меня тогда профессором Джульярда, известной солисткой, объездившей весь мир, выступавшей в лучших залах планеты!
Потом был выпускной вечер. На мне было голубое платье без рукавов, закрытое под горлышко, с маленьким воротничком и модной тогда юбкой-клеш.
После вечера мы с Аликом Зайонцем до утра гуляли по набережным Москвы-реки. Школьные занятия, экзамены, волнения – все было позади. Мы были свободны! Мы были счастливы, гуляя по ночному городу, и полны надежд и оптимизма, перед нами открывалась широкая дорога.
...И теперь, через тридцать лет, в Америке мне иногда снится Зайонц. Хотя мы расстались с ним целую вечность назад, какие-то нити разорвать невозможно. С ним прожит большой кусок жизни. И он – отец моего ребенка.
Когда я выходила замуж, мама спрашивала:
 – Оксаночка, подумай хорошенько, может это у тебя дружба?
Я же отвечала:
– Нет, мама, я его люблю, я выйду только за него замуж.
Конечно же, я его любила. Это была первая детская любовь, практически дружба, ведь мы вместе учились с пятого класса. Он в то время вдруг необычно быстро вытянулся, и уже в том нежном возрасте его рост составлял то ли метр восемьдесят пять, то ли метр восемьдесят шесть. И поскольку он выглядел взрослым, и у него была такая красивая фигура и такие пышные волосы, в него, естественно, были влюблены почти все девочки нашего класса. И я за компанию.
С тех пор, как Алик стал провожать меня домой, прошла целая жизнь, даже тех мест, где мы когда-то гуляли, в Москве не осталось. Тихие арбатские переулки, Собачья площадка исчезли с лица земли. На их месте появилось здание СЭВ (сейчас – мэрия Москвы), Новый Арбат, Белый Дом.
А в те годы мы шли по Садовому кольцу, сворачивали с него в боковые улочки и бродили по ним. Доходили до Никитских ворот и расходились. Алик жил в Долгопрудном переулке.
Потом он стал приходить к нам домой, приезжал на дачу, мы вместе ходили по грибы. Мы поженились, когда мне было двадцать лет. Дима родился через три года после нашей свадьбы. Многие женщины откладывают рождение детей ради карьеры, а у меня этот вопрос даже не возникал.
Перед свадьбой мы встретились с родителями Алика. Они пригласили меня в ресторан гостиницы "Советская". И я там, от радости, веселья, волнения и усталости – всего вместе, напилась, первый и единственный раз в жизни. С тех пор к алкоголю я отношусь настороженно, хотя хорошее шампанское обожаю.
Алик всегда меня очень любил, и, думаю, любит до сих пор. Он и сейчас говорит:
 – Есть только одна Оксюленька в мире.
И это по прошествии стольких лет! Но, надо сказать, в свое время он совершил много непростительных глупостей, да и о себе не могу сказать, что всегда оставалась на высоте.
Алик – отличный музыкант, замечательно играл на гобое. Обожал заниматься! Трогательно, по-детски опекал своих аквариумных рыбок, у нас всегда был аквариум. По воскресеньям мы ездили на Птичий рынок. Алик, как и я, обожал животных. У нас, вообще, было много общего – ведь мы вместе росли, учились.
Потом он поступил по конкурсу в оркестр Московской филармонии. Я на том конкурсе тоже подрабатывала, аккомпанировала конкурсантам. Дирижировал Кондрашин. Конкурс был очень напряженный. Но Алик сыграл прекрасно и был принят. Его, тоже по конкурсу, назначили регулятором, первым гобоем был тогда Семен Трубашник. В этом оркестре Алик проработал несколько лет. Я приходила на концерты, учила с Аликом его партии, все его "сольные фразочки". До сих пор знаю наизусть весь гобойный репертуар.
Как я теперь понимаю, у Алика был западный стиль исполнения. Он играл с хорошим вкусом, очень музыкально, без "мяуканья", "завываний". Он понимал, что гобоист оркестра не может идти вне метра, быстрее или медленнее, как может позволить себе солист. Он – часть оркестра. Это никого не принижает: оркестр – это сложный ансамбль, и каждый оркестрант должен прислушиваться к другим инструментам, уважать их. И если другой инструмент играет фразу в определенной манере, и эта фраза повторяется у тебя, нужно ее сыграть в том же ключе, может быть, даже лучше, но не "выпендриваться", что когда-то считалось музыкальным шиком. Вообще, мне нравится гобой, я люблю этот инструмент. У него очень красивый звук, тембром немного напоминающий зурну.
Когда был объявлен конкурс в Большой симфонический оркестр Центрального телевидения и радиовещания, где дирижером был Геннадий Рождественский, Алика пригласили участвовать в нем, но он не смог – я должна была вот-вот родить, роды задерживались, и Алик себе места не находил, волновался. Рождественский никого не взял тогда, и вскоре снова устроил конкурс. На этот раз Алик участвовал (я ему аккомпанировала), и его приняли в БСО.
Играть в этом оркестре было мечтой каждого музыканта. В Московской филармонии Алик получал 150 рублей в месяц, а в БСО ему для начала положили 440 рублей, то есть втрое больше. Главным же было то, что Алик получил возможность работать с Геннадием Рождественским, человеком невероятного таланта, просто потрясающим музыкантом. Именно он обеспечивал БСО особую роль ведущего оркестра страны. Рождественский – один из людей, перед которыми я преклоняюсь всю жизнь.
БСО ездил на интересные гастроли, часто концертировал за рубежом. Алик обожал играть именно в оркестре, это было его стихией.
У нас с ним была "Волга", купленная Алику отцом. Своя машина появилась у нас гораздо позже. У папы подошла тогда очередь на "Жигули", но у него машина уже была. И он сказал:
 – Ксюточка, если хочешь, я уступлю тебе очередь.
Я с энтузиазмом согласилась, хотя таких денег, естественно, не было. Но я мгновенно наодалживала нужную сумму у друзей и знакомых (типично русское явление – все друг друга выручают, если нужно) и оставила все деньги на рояле. В то время я жила на первом этаже писательского дома на Красноармейской улице. Балкон оставался открытым, и когда мы с Мариной Черновой, моей подругой, вошли в квартиру, поднялся сквозняк. И все деньги, все эти разноцветные красивые купюры, разлетелись по квартире, как бабочки. Марина всегда вспоминает это зрелище.
Купив машину, я быстро отдала долги – по советским меркам я зарабатывала очень прилично. Папа, директор завода, а потом управляющий трестом, и мама, врач-педиатр, вместе не получали столько, сколько я стала зарабатывать, как только начала свою концертную деятельность. Алик тоже хорошо зарабатывал.
Мама Алика, Тамара Николаевна, обладала сильнейшим характером. Это проявлялось не только в мелочах: впоследствии это очень серьезно, даже болезненно отразилось на нашей с Димой жизни в период перед отъездом из Союза, который растянулся на два с лишним года.
Когда я решила уехать из Союза, Алик колебался – ехать ему или нет. В конце концов, через три года, однажды ночью я вскочила и заявила:
– Хватит! Не едешь, так не едешь. Я уезжаю с ребенком!
Можно было сойти с ума от того, что он каждый день менял решение – то "поеду", то "не поеду". Зайонц сказал:
– Естественно, Дима твой сын. Ты уезжаешь – вы должны ехать вместе.
Собственно, я и уезжала, в основном, из-за Димы. Но Алик, хоть и согласился на словах, тем не менее, отказался позже подписать бумагу о том, что он не возражает против отъезда сына. Не знаю, в чем там было дело, но подозреваю, что не обошлось без вмешательства  Тамары Николаевны. В результате у властей появился еще один "законный" повод нас не выпускать. Более того, Зайонц написал в ОВИР заявление о том, что он категорически возражает против отъезда своего сына-пионера в капиталистический Израиль, что еще более осложнило ситуацию. Я всегда говорю, что от трусости до подлости – один шаг.
Конечно, Алик был единственный ребенок в семье. В то время было невозможно вернуться, чтобы хотя бы навестить мать, которая категорически отказывалась уезжать. Да еще Алик боялся, что никогда не выучит английский язык, не знал, что будет с работой...
Дима оказался меж двух огней. Мало того, что в школе ему доставалось, как "предателю", Алик стал уговаривать его остаться. Дима стал заикаться. У него открылась астма. Я умирала от страха – неужели Дима меня предаст?
С тех пор прошло много лет. Недавно Дима находился в Москве в свой день рождения. Алик и Таня, его супруга, пригласили Диму с женой в гости. Оказалось, что все эти годы Димин отец следил за его становлением как музыканта, собирал рецензии на его выступления, доставал его записи. У него оказалась целая пачка фотографий, о которых Дима и не подозревал. Это было очень трогательно. Я рада, что они снова общаются.

Читать дальше