Оксана Яблонская

Маленькие руки
Тема с вариациями

Ближний круг

Моя сестра с детства была не только потрясающе талантливым музыкантом, но и одаренной литературным талантом – она с легкостью писала и стихи, и прозу. Папа однажды показал маринины стихи поэту Екатерине Шевелевой. Прочитав их, она посоветовала Марине поступить учиться в Литературный институт. Этого не случилось, но Марина всегда принимала самое активное участие в создании "капустников", писала смешные пародии в школе, в консерватории, затем в Большом театре, где работала.
Марина обожает играть в оркестре, хотя всегда прекрасно солирует. Еще в начале ее музыкальной карьеры профессор Московской консерватории Кузнецов предложил ей стать его ассистентом, с очевидной перспективой впоследствии стать профессором консерватории. Марина отказалась, и это был, наверное, единственный случай в истории Московской консерватории, когда кто-то упустил такую блестящую возможность. Дело в том, что Марина никогда не любила преподавать.
Невозможно описать мою жизнь без мощного и всегда благотворного влияния моих родных. Мамина мама была рижанкой, но мама родилась в Москве, в семье потомственных медиков. Бабушка была тихая, интеллигентная, она старалась дать детям хорошее воспитание. В доме была немецкая бонна, все говорили еще и по-немецки (это очень пригодилось, когда мы занимались немецким в школе).
Мамин отец был из Пинска, из Белоруссии. Кроме него, в их семье все были врачами. Сам он был толстым, открытым, артистичным, все время где-то выступал, я затрудняюсь сказать, с чем именно. Он умер за несколько лет до моего рождения.
Естественно, что и мама с детства мечтала посвятить себя медицине, следуя семейной традиции. Но сложилось так, что ей пришлось стать сначала медсестрой, и лишь через несколько лет, совмещая работу с учебой, она получила врачебный диплом. Уже в Америке папа рассказывал, что мама была знаменитым врачом. Никаким знаменитым врачом она, конечно, не была, всю жизнь проработала детским участковым. Но как она любила детей и свою работу! Весь день она была занята: ходила по домам к больным детям, принимала детей в поликлинике. Под маминой опекой находились все дети района – от грудничков до восемнадцатилетних барышень. Днем и ночью в нашем доме раздавались телефонные звонки с просьбами о помощи, и тут мама была безотказна. Может быть, в больнице ей было бы работать поспокойней, но маме хотелось быть ближе к людям и не сидеть на месте. Маленькие пациенты и их родители, да и весь персонал поликлиники просто обожали маму.
Я иногда думаю – почему? Может быть потому еще, что мама была исключительно открытой, милой, отзывчивой, честной, бессребреницей. Эгоизм у нее отсутствовал напрочь. Главное, чтобы все были здоровы, чтобы вокруг были дети, муж, друзья, чтобы все были веселы и счастливы. Я всегда чувствую маму рядом, всегда. Мне всегда хотелось быть на нее похожей, быть такой же замечательной мамой, такой любимой бабушкой... Но мой сын Дима говорит, что это просто невозможно.
Раньше я думала, что с маминой стороны в семье не было музыкантов, но несколько лет назад выяснилось, что Григорий Абрамович Гинзбург, феноменальный пианист, ученик Гольденвейзера, был нам довольно близким родственником со стороны мамы. Я его знала, конечно, очень мало, он очень рано ушел из этой жизни.
Папа с юных лет хотел стать инженером, поступил в Энергетический институт. Чтобы содержать себя, ему приходилось по ночам работать в типографии.
После окончания института папа работал на заводе "Динамо". Это было, возможно, лучшее время его жизни, потому что и в поздние свои годы он с удовольствием вспоминал завод, где прошел путь от инженера до начальника производства. Он был настоящим энтузиастом своего дела, на заводе его любили и уважали.
Папа был чрезвычайно вспыльчив, но и отходчив: мог "вскипеть" по самому ничтожному поводу, но уже через минуту отходил, не помнил причины своей вспышки. Эту черту характера (не вспыльчивость, а отходчивость) я считаю просто замечательной. В этом я, конечно, пошла в папу: быстро отходила от обид, никогда не была злопамятной.
Папа любил спорт, был хорошим шахматистом и обожал футбол, теннис, пинг-понг. Когда ему удавалось выбраться с работы пораньше, он сам забирал меня из школы, и мы пешком шли домой, в Лихов переулок. По дороге папа порой останавливался, чтобы поиграть с мальчишками в футбол (футбол и его разновидность "парагвай" были тогда повальным увлечением).
Жизнь папы сложилась, как сложилась, но в душе он тоже был, конечно же, музыкантом. Он страстно любил музыку и разбирался в ней лучше иного профессионала. Любимым его инструментом была скрипка, что, как я подозреваю, и решило судьбу Марины. Папа никогда не пропускал концертов и выступлений Алика Маркова, мужа Марины.
Может быть, у папы, как у всякого еврейского ребенка той поры, была страстная мечта играть на скрипке, и он пронес любовь к этому инструменту через всю жизнь.
Он был большим поклонником популярного тогда скрипача Буси Гольдштейна, посещал все его концерты. Если Буся выступал, к примеру, в Челябинске, папа немедленно устраивал туда себе командировку. Он гордился своим личным знакомством со многими музыкантами, и рассказывал, например, что "Леня Коган" играл свой первый концерт в одном из папиных немногочисленных костюмов, скорее всего единственном.
Папа умирал в Америке, в преклонном возрасте, очень тяжело. Он лежал в больнице, лицо спокойное, узкое, благородное, как у Моисея. Ему делали обезболивающие уколы – сильнейшие наркотики приносили лишь кратковременное облегчение. Когда наркотики поступали в кровь, боль немного отступала, и папа напевал оркестровое вступление к скрипичному концерту Чайковского, мой племянник должен был играть его через несколько дней. Очнувшись, папа говорил Марине:
– Я помню, что только что был в Большом театре, а что я там делал?
И Марина отвечала:
– Папа, ну конечно же, ты играл там на скрипке.
Будучи еще молодым инженером, папа получил от завода "Динамо" участок земли в Болшево. Участок оказался громадным – целый гектар. Дом так никогда и не был закончен и никогда не был в порядке даже в его недостроенной части – то крыша протекала, то что-то еще... Но у меня до сих пор ностальгия по этому недостроенному дому, по тем сказочным временам, когда все были живы, когда за дачным столом собирался большой родственный и дружеский круг, когда все, казалось, были счастливы...
Каждое лето мы жили на даче все вместе: наша семья, бабушка и тетя Лида, сестра отца, с дочкой Ларисой, моей ровесницей. За столом вспоминали, а иногда и принимали родственников – их было довольно много, и многие были людьми примечательными.
У папы было много братьев и сестер, он был младшим ребенком в семье. Брат Давид был намного старше, и его сыновья, Юрка и Эммануил (в семье их звали Ирка и Муська) были папиными ровесниками, и все они дружили. Был еще брат Хаим, художник, он был талантливым человеком, говорят, учился у Репина. Как-то он пошел со своим племянником Эммануилом-Муськой купаться на Москву-реку и утонул. А Муська, тогда совсем еще малыш, все сидел на берегу, ничего не понимая... Картины Хаима куда-то запрятали или уничтожили, чтобы они не напоминали о нем бабушке.
Папина старшая сестра Циля была красавицей. Вообще, фамильные черты Яблонских совсем не соответствуют ходячему представлению о "носатых евреях" – это прямой короткий нос, благородное удлиненное лицо. Циля после Первой мировой войны познакомилась с австрийцем, возможно, с австрийским евреем, который влюбился в нее и даже в 30 х годах все еще уговаривал ее уехать к нему в Австрию. Циля уехать не могла, поскольку не могла оставить бабушку – надо было воспитывать папу. А вскоре Циля умерла.
Другую папину сестру звали Клавой. Вообще-то ее звали Кларой, но, когда семья переехала в Москву, детей "переименовали", чтобы им было легче адаптироваться. Сурка стала Соней, Лия – Лидой, папа из Меерке превратился в Мишу.
Клара-Клава стала химиком. Ее муж, Исидор, как вспоминал папа, был талантливым инженером, человеком ярким и темпераментным. В сталинские времена Исидора посадили, как многих, ни за что. Человек невероятно принципиальный, он так и не подписал никаких протоколов допросов и не признал себя врагом народа. Его сломить не смогли – помимо всего, он не боялся боли. Исидора выслали в Челябинск, там он объявил голодовку и в результате тяжело заболел. Я помню, как он приезжал к нам в Болшево на дачу, будучи уже неизлечимо больным. Он был так худ, что тетя Клава, сама маленькая, хрупкая, носила его, высохшего, на руках.
Сурка-Соня училась пению. Потом вышла замуж, родила троих детей, забросила занятия музыкой, но всегда, приходя в гости, пела с удовольствием. Я садилась за рояль и ей аккомпанировала: "Уж только ночь настанет и месяц ярко взглянет, бегу к тебе, душа моя, и песнь звучит во мне..." – вспоминаются слова ныне забытой неаполитанской песни. Иногда она пела романсы Чайковского: "Ни слова, о друг мой", "То было раннею весной" и другие, так что я с раннего детства знала эти романсы и полюбила навсегда человеческий голос – самый лучший в мире музыкальный инструмент. У тети Сони было красивое меццо-сопрано. И по сей день я ценю объемные, низкие голоса, мне очень близок тембр виолончели.
У Анули, дочери моей двоюродной сестры Ларисы, тоже красивое меццо-сопрано. Сейчас она живет в Торонто и работает кантором.
Мне кажется, что у моих близких всех поколений музыкальные данные в крови, даже у тех, кто далек от музыки. Скажем, тетя Лида была уникальной стенографисткой – она настолько быстро печатала и стенографировала, что считалась незаменимой. Получи она музыкальное образование, занимайся она музыкой, она могла бы, возможно, стать замечательным виртуозом, вторым Горовицем.
У моего двоюродного брата "Ирки" (Юрки) были дочь и сын. Инночка Яблонская, его дочка, моя ровесница, была очень музыкальной, все время распевала. Она и меня научила песенкам, популярным, как бы мы сказали, "у публики". Почему так говорили? Как-то Яблочкина, старейшая актриса Малого театра и сама старая дева, спросила, за кого некая актриса вышла замуж:
– За актера?
– Нет.
– За режиссера?
– Нет.
– За помощника режиссера?
– Нет.
– За суфлера, за буфетчика, за осветителя?
– Нет!
– Неужели из публики?
Так вот, Инна Яблонская и была "из публики", она пела, что поет народ, и меня этому научила. Она была очень веселая, очень милая, мы с ней дружили.
У второго моего двоюродного брата Муськи было двое сыновей, Алик и Юра. Алик играл на скрипке, но не стал музыкантом, потом он работал на железной дороге. В последние годы, будучи человеком активным и предприимчивым, внезапно разбогател, став чуть ли не "новым русским". У него громадный дом с бассейном, он яркий и интересный человек, широкий, гостеприимный.
От дома к калитке дачи вела длинная узкая дорожка, вся в цветах. Сад утопал в зелени, всюду цвели флоксы. Были, как водится, и крыжовник, и смородина. Папа обожал сад, и сумел привить нам любовь к земле. До последних лет жизни он нам советовал, что сажать, когда и где. Незадолго до своей смерти он посадил около Марининого дома в Коннектикуте кусты сирени, которые цветут каждый год, радуя взгляд своей красотой.
Папа привил нам и любовь к животным. У нас, вернее у Марины, была кошка Беллочка, которая на поверку оказалась котом. Летом это независимое существо жило у нас на даче, постоянно сбегало с участка, и дачная местность вечерами оглашалась веселыми детскими криками: "Беллочка, Беллочка!"
Кроме кошки-кота у нас всегда жили собаки, а на даче – еще куры и утки. Когда дети какой-нибудь из них недосчитывались, считалось, что "ее утащила лиса". Если бы у нас было земное представление об их судьбе, мы, наверное, не смогли бы прикоснуться к приготовленной из них пище.
В детстве я скорее походила на озорного мальчишку, была шалуньей и задирой. В играх с моей двоюродной сестрой Ларисой мне всегда доставались мужские роли. Я влезала на перила крыльца и представляла себя трижды Героем Советского Союза Кожедубом, или летчиком-героем Покрышкиным. А вот Лариса всегда была барышней.
Папа не принуждал нас к занятиям музыкой. Но он понимал, что перерыва в занятиях на целое лето делать нельзя, и своими руками построил из фанеры маленький домик, куда из Москвы каждое лето привозили пианино. Одно лето у нас на даче даже жила Анаида Степановна, которая со мной занималась. Позднее она несколько лет снимала дачу где-то неподалеку.
Папа мечтал иметь сына. Говорят, когда он позвонил в роддом и узнал, что родилась еще одна девочка (я), то бросил трубку. Если он мечтал тогда о сорванце, я, пожалуй, его желание исполнила, даже с избытком. Когда я училась в ЦМШ, его часто вызывали к директору пожаловаться на мое плохое поведение или очередное озорство. Папа с ужасом говорил маме:
– Подумай, что было бы, если бы она была бы к тому же еще и мальчиком!
Мы с ним часто играли в футбол. Я играла не хуже любого мальчишки. На даче папа часто просил меня:
 – Ксюточка, встань в ворота, я побью!
Сам он играл очень темпераментно, и мама не без оснований опасалась, как бы он не получил серьезной травмы. Но он обожал футбол, несмотря ни на что, и даже однажды играл за "Динамо" против австрийской команды.
В те времена папа стал директором небольшого завода. Ему предлагали и более высокие должности, вплоть до заместителя министра. Мама, однако, всячески препятствовала этому, всеми силами противилась его продвижению по службе. Слишком много было тогда примеров: сегодня получил звание или должность, а завтра – арестован.

Читать дальше