Оксана Яблонская

Маленькие руки
Тема с вариациями

Джульярд и около

Когда я писала эту книгу, все время чувствовала, что почему-то избегаю писать о Джульярде – знаменитой на весь мир музыкальной школе в Нью-Йорке, где я преподаю уже так много лет и где прошли мои многие счастливые годы. Увы, сегодня моя работа вместо творческой радости, удовлетворения, наконец, естественного уважения и признания, иногда приносит горечь. С этим, наверное, и связано мое инстинктивное желание избегать джульярдской темы.
Однако мои друзья и близкие, а также те из моих почитателей, кому я показала рукопись, единодушно настаивали на том, что без этой главы книга будет неполной. Четверть века, которые я провела в Джульярде, нельзя обойти стороной, выкинуть из жизни. Наверное, мои друзья правы, и я постараюсь рассказать об этих моих годах так, как я их вижу, – и с радостью, и с печалью.
Я, как и всякий музыкант, разумеется, многое знала о Джульярдской школе музыки в Нью-Йорке еще в мою бытность в Москве, во время учебы в Московской консерватории. Знала имена многих прекрасных музыкантов, выпестованных этой школой. Знала и имена именитых джульярдских профессоров. Поэтому, когда я неожиданно получила предложение от президента Джульярда Питера Менина стать там преподавателем, я размышляла недолго.
Мне всегда нравилось преподавать. Еще в ЦМШ Анаида Сумбатян посылала ко мне других своих учеников, я работала с ними, показывала, как нужно сыграть трудное место. Сумбатян настояла также, чтобы я, только поступив на первый курс консерватории, одновременно преподавала в ЦМШ. Мне было тогда всего 17 лет.
Вспоминаю, как готовила с одним очень способным мальчиком Прелюдию и Фугу Баха – он, к сожалению, не стал известным исполнителем. Помню и свою талантливую ученицу Нину Коган, дочь знаменитого скрипача Леонида Когана, – вот с ней работать было так интересно! Недавно я после долгого перерыва вновь слушала ее игру – она в прекрасной форме, играет просто замечательно. Я была так рада за нее! После концерта подошла к ней с цветами и комплиментами, а она отвечает:
– Чья школа!
В 1977 году мой менеджер позвонил мне в Германию и неожиданно спросил, не хочу ли я стать преподавателем в Джульярде? Оказывается, сам президент Джульярда пригласил меня туда на работу! Все мои друзья и родные были горды и счастливы за меня, и я, после недолгих колебаний, согласилась.
И вот я – профессор Джульярда. Как мне хочется, чтобы Джульярд стал моим домом в Америке! Как моим домом в Москве была Московская консерватория. И я приложила все силы к тому, чтобы моя мечта осуществилось. А уж как я была счастлива! Да, я была на верху блаженства уже от самой мысли о том, что в сентябре, когда весь Нью-Йорк снова сядет за парты, я тоже буду участвовать в этом всегда торжественном действе в качестве "полного" профессора фортепианного факультета лучшей в западном мире музыкальной школы.
С моих консерваторских лет у меня было необычайное уважение к самому слову: "профессор". Нашими профессорами в Москве были выдающиеся исполнители – Генрих Нейгауз, Александр Гольденвейзер, Эмиль Гилельс, Лев Оборин, Яков Зак, Татьяна Ни-колаева, Слава Ростропович, Святослав Кнушевицкий, Давид Ойстрах, Леонид Коган, Яков Флиер и другие. Эти великие музыканты, выступавшие в лучших концертных залах мира, делились со студентами секретами своего мастерства, своим опытом. От общественной позиции до повседневного этикета поведения музыканта и тонкостей подготовки к концерту – маэстро-профессора не скрывали ничего, отдавая все своим студентам.
И вот теперь я буду в такой же роли, уже в Америке! Впереди преподавание, общение с талантливой молодежью, мои мастер-классы, возможность при этом оставаться полноценным концертирующим пианистом, участвовать в музыкальных фестивалях!
Мои первые годы в Джульярде были годами счастья – меня устраивало все. Джульярд относился ко мне прекрасно, с долей удивления и восторга, доброжелательностью, приветливостью и поддержкой. Я была на верху блаженства, я обожала Джульярд. Мне тут же дали 515 класс (потом он почему-то превратился в класс 575).
О, мои первые годы в Джульярде! Конкурсы на лучшее исполнение концертов (победителю доставалось играть с настоящим оркестром). Профессорские ужины. Воспоминания старожилов. Музыкальные анекдоты – я сидела с открытым ртом, мне было интересно все – это был мир настоящей "западной" музыки. Совсем другие, или же взошедшие на иной почве всходы, иногда прижившиеся, иногда нет.
В свободные минуты я бродила по джульярдским коридорам, заходила в пустые классы. Там на стенах висели фотографии, и в одной из студий я обратила внимание на фото мужчины и женщины, они были рядом. Раньше я никогда в этой студии не была. Какие благородные лица у этих людей! Они светились талантом, достоинством и добротой. Какие это яркие и необычные, должно быть, люди. Весь их вид свидетельствовал об их решимости, о том, что они знают, что нужно делать, и именно это и делают. Это были Иосиф и Розина Левин – знаменитые исполнители-пианисты, выходцы из России.
Первые мои ученики оказались очень способными, пожалуй, не хуже тех, что были у меня в Московской консерватории, в бытность мою ассистентом Татьяны Николаевой. Мой класс оказался очень сильным. Руководство шло навстречу, вопросы решались быстро и эффективно. Мне разрешали выбирать учеников, близких мне по духу и исполнительской манере. Меня уважали как педагога и исполнителя, к моему мнению прислушивались. Рэев, который, кстати, родился в Харькове, – вообще живая история и энциклопедия Джульярда. Все исполнения, все курьезные моменты, успехи и неудачи были навсегда записаны в его памяти. Он помнил Шнабеля и Рахманинова. Не забуду, как на вопрос Мартина Канина о тех временах последовал полный точных деталей ответ – как будто это происходило вчера.
Однажды я спросила его о Рондо в ля-миноре Моцарта. Я его выучила, и, конечно, имела свое представление о том, как его играть. Но мне было интересно узнать, что думает он. Перед этим я прослушала несколько записей – Рудольфа Серкина, Марии Юдиной, они играли совершенно другую музыку... Я наиграла Рэеву несколько тактов и сказала:
– Как это может быть – люди играют шаловливую музыку какого-то веселого попрыгунчика! А эта музыка полна скорби!
Рэев улыбнулся и на следующий день принес мне запись Шнабеля – восприятие музыки, удивительно близкое моему.
Вспоминается много хорошего. Как-то перед предстоящим концертом в Алис Талли-холле в Линкольн-центре (это практически одно здание с Джульярдом), где я должна была играть Четвертый концерт Бетховена, Джакоб Латайнер предложил мне порепетировать с ним, он играл партию оркестра на втором рояле. Вспоминаю также, как Мартин Канин репетировал со мной перед записью на компакт-диск оба концерта Шопена. Они замечательные музыканты, и общение с ними, тем более такое близкое и творческое, доставляло большую радость.
В Джульярде я часто устраивала мастер-классы, где играли не только мои ученики, но и я сама, готовя, например, какую-то пьесу к концерту, или просто желая проиграть какую-то готовую пьесу. Ученики были счастливы аккомпанировать мне в качестве партии оркестра. Или просто послушать.
На экзаменах, в перерывах, всегда кто-то садился за рояль – и многому можно было поучиться, и многое можно было узнать прямо в аудитории. Абби Саймон, например, всегда что-то наигрывал, однажды, помню, си-минорную сонату Шопена, вторую часть. Я поразилась, наблюдая, как он помогал левой рукой в сложных, неудобных пассажах. Это притом, что у него большие, просто великолепные руки, длинные пальцы. Он – американская легенда, также как и Эрл Уайлд, который, к сожалению, работал в Джульярде очень недолго.
Латайнер уже в 19 лет играл Пятый концерт Бетховена с Бостонским симфоническим оркестром – это было сенсацией. Молодой кубинский пианист позже играл и записывался с Яшей Хейфецем и Григорием Пятигорским. Мы с Латайнером очень подружились. Общение с ним всегда приносило громадное удовольствие.
Латайнер – собиратель рукописей. У него есть старинные ноты, манускрипты, которым позавидовали бы крупнейшие музыкальные библиотеки и собрания. Он учился у Венгеровой и всегда повторял мне, что у нас – одна школа, похожее звукоизвлечение.
Еще один джульярдский корифей – это Сеймур Липкин, Музыкант с большой буквы, обладающий невероятным репертуаром. Он играл наизусть все сонаты Бетховена, все Шуберта, и многое другое, конечно.
Беверидж Вебстер, который уже отошел в мир иной, был замечательным пианистом, я до сих пор помню необыкновенный звук его инструмента. У него учился Павлик. Застала я и Вильяма Массалеса, но уже в очень больном, можно сказать – трагическом состоянии. Всегда один, мучимый страшно выраженной болезнью Паркинсона, он приходил на заседания жюри. Бумаги сваливались со стола, летели в разные стороны, он не мог их поймать и поднять – сердце у меня разрывалось, глядя на него, от сострадания и невозможности помочь. Я подбирала бумаги с пола, это было все...
Застала я Сашу Городницкого и Адель Маркус. Я их знала очень мало. Саша в 1983 году был уже почти слепой. Адель редко бывала в Джульярде, разве что на экзаменах, обычно она давала уроки у себя дома. Несколько раз я ее встречала с учениками в каких-то ресторанах. Оба они были очень милы и внимательны ко мне, но поскольку уже тогда между ними велась непрерывная война, и они даже не здоровались друг с другом, все переходные и вступительные экзамены проходили для них в разных аудиториях. Оба они отдельно меня куда-то приглашали, но я чаще выбирала компанию Саши Городницкого. Говорят, в молодости он был блестящим пианистом. О том, как играла Адель, существуют разные суждения. Рассказывают, например, историю о том, как она участвовала в концерте с двумя другими пианистами и редко попадала в такт – у нее не все было в порядке со счетом. Я помню, что она была просто нетерпима к недостаточно талантливым или к ленивым ученикам. Она кричала, выгоняла из класса, обзывала – или, может быть, лучше сказать – называла вещи своими именами.
Каким педагогом была я? Рэев говорил мне, что я напоминаю ему Розину Левин, которая славилась своей строгостью. Пожалуй, да. Особенно в начале моей работы в Джульярде. Я ставила своим ученикам весьма умеренные оценки на экзаменах. Требовала, чтобы уже к первому занятию ученик приносил выученное наизусть до самого конца, пусть даже самое длинное произведение. Как и в Москве, каждый год устраивала для своих учеников и учениц показательный концерт и многочисленные мастер-классы.
С другой стороны, я старалась показать ученикам, что мы – это одна семья, отдавшая жизнь служению музыке. Мы так себя и вели: устраивали совместные вечеринки, вместе праздновали дни рождения, независимо от статуса. Помню, например, как на мой день рождения мне подарили невероятных размеров торт в виде рояля. С клавишами из черных и белых шоколадок. К нам стали присоединяться и другие педагоги – Шандор, Рэев, Латайнер. Мы вместе развлекались и музицировали, играли и пели. Я, например, прославилась как исполнительница страстных цыганских романсов (но это уже, как правило, после бокала вина).
Я никогда не брала чужих учеников, хотя, по правде говоря, желающих было очень много. Хотя я не присутствовала на вступительных конкурсных экзаменах в свой самый первый год в Джульярде – были другие, ранее принятые обязательства – ко мне уже тогда поступило сразу 18 человек. Многие просились, но я отказывала. А уж если просьба начиналась с критики своего профессора – такой человек переставал для меня существовать.
Как-то Джейн Карлсон, преподававшая на подготовительном отделении и буквально отдававшая жизнь своим ученикам – ни о чем другом она не могла говорить – попросила меня прослушать ее ученицу на предмет ее возможного поступления в мой класс. Слушая ее, я поняла, что у нее есть одна проблема: она не могла выучивать наизусть крупные произведения целиком. Хотя играла все очень качественно. Позже я мучилась с ней, но что делать, раз уж взялась... Мне вообще непонятно, как можно приходить на урок и не знать произведения наизусть. Приходилось разучивать с ней правую и левую руки раздельно, проставлять в нотах цифры, разжевывать все и вся по много раз. Но даже и это не помогало, а день экзамена стремительно приближался. Она, конечно, хотела бы продолжать учебу после экзамена, получить уже степень не только бакалавра, но и магистра. Я занималась с ней и в Джульярде, и у себя дома по несколько раз в неделю. Причем, естественно, не брала денег за лишние часы (со своих учеников я вообще никогда не беру денег). Катастрофа неумолимо приближалась. Возвратившись из своей краткосрочной поездки в Европу, я обнаружила у себя на столе срочное приглашение к декану. Я и предположить не могла, что отец моей ученицы, знаменитый и влиятельный адвокат, напишет письмо в дирекцию, где на голубом глазу утверждает, что я, оказывается, завидовала таланту своей ученицы и поэтому делала все, чтобы та провалила программу!
Странно, но, видимо, имя адвоката звучало так грозно, что ни президент Джульярда, ни декан не стали меня защищать, хотя правду знали. Они не раскрыли мне имя автора письма, и говорили со мной так, как будто я совершила государственное преступление. Экзамен, конечно, перенесли на несколько месяцев. Он был благополучно сдан, и моя ученица перешла к другому профессору, который ее просто выгнал через полгода в связи с профнепригодностью. Казалось бы, все встало на свои места, но у меня впервые зародилось сомнение: неужели письмо постороннего влиятельного адвоката могло пересилить тот творческий и товарищеский дух, который, как мне казалось, царил в Джульярде?
Подобная же история случилась, когда ученики из других студий попросили деканат, чтобы я позанималась с ними камерной музыкой. Всем было отказано. Когда же я поинтересовалась причиной, президент, с уже другим деканом, ответили, что они не приглашали меня заниматься камерной музыкой и вести класс камерного ансамбля. Это правда, я была приглашена прежним президентом (он к тому времени умер), и мой большой опыт предполагал любые варианты классов. Это, конечно, частный эпизод, но и он добавил мне горечи. Опять форма, а не творческие возможности стали путеводными для руководства.
Вмешалась и политика. Врезалось в память, как на одном из собраний, где фортепьянный факультет обсуждал с администрацией новых кандидатов в Джульярд, я встретилась глазами с президентом, и он вдруг сказал мне, при всех присутствующих:
– Только не русских!
Тогда я была еще неопытна и не знала, что сам факт такого дискриминационного заявления – подсуден. В подбор преподавателей и учеников был незаконно внесен еще один критерий – не творческий, а политический, это была явная дискриминация.
Когда новые педагоги (ни одного русского не взяли, хотя были отличные кандидаты) заняли свои места, работать стало гораздо труднее. Ученики идти к ним не хотели. Это начальству не нравилось. Они любыми путями хотели оторвать от меня моих учеников и передать их новым, "своим", более податливым педагогам.
Отношение ко мне стало меняться. Когда одна из моих учениц попросила у декана дать ей небольшой отпуск в связи с болью в руке, тот просто посоветовал ей перейти к другому педагогу. Дать отпуск категорически отказался. Она плакала, принесла мне цветы, не хотела уходить от меня. Но декан настоял. С другим педагогом ничего не получилось. Я пыталась помочь – рекомендовала проверенные на себе самой методики, но она уже не верила, или ей верить не посоветовали. Закончила с грехом пополам, выдающимся или даже просто хорошим исполнителем так и не стала.
Не мытьем, так катаньем, новые педагоги набрали много учеников. Стали организовывать внутренние конкурсы, проверенный метод для создания и поддержания популярности. И у многих старых педагогов классы стали неумолимо таять. Приемные экзамены с красным от возбуждения председателем приемной комиссии (которая, конечно же, ничего сама не решала) превратились в кошмар. То английский не тот, то документы не в порядке, то какая-то справка затерялась... Кончилось тем, что председателя заменили.
Каждый год Джульярд рассылает своим профессорам толстые пакеты с несколькими конвертами внутри – требуется срочно ответить, сколько профессор хотел бы иметь учеников. Кого он лично знает, кого уже прослушал, кого возьмет при любых обстоятельствах и прочее. Я вообще перестала на эти вопросы отвечать – если ответы кто и читает, то результат все равно с этими ответами никак не связан, скорее связь отрицательная. Например, поступает девочка, которой вообще не было в списках. Кто ее рекомендовал? Как она могла попасть в храм музыки, не пройдя профессорского чистилища?
Все изменилось: руководство, преподаватели, ученики, победители конкурсов. Одна из лауреаток, победительница джульярдского конкурса имени Джины Бакауэр – на мой взгляд, заурядная, крепкая пианистка, бегающая от одного профессора к другому на частные уроки. Был интересный случай, когда на экзамене, через четыре года после поступления в Джульярд, получающая степень бакалавра ученица, одна из многочисленных "селебрити" последних лет, играла "Токкату" Хачатуряна – произведение, исполняемое обычно десятилетними детьми. Причем играла медленно, беспомощно, слабенькими вяленькими пальчиками. Я спросила педагога:
– Почему так медленно? – и получила подкупающе прямой ответ:
– Ну, не может она быстрее...
И ей, несмотря на мои возражения, поставили высший балл "А"! Теперь эта девица делает программу мастера с подобными ей братьями и сестрами по серенькой игре.
А ко мне не смог поступить кандидат, который выиграл недавно первую премию в Монреале, который играл уже в самых престижных залах, имеет феноменальный репертуар, так играет с листа, что невозможно описать. Его к нам не приняли – какой-то документ "потерялся", "не пришел вовремя из Лондона", "недостаточно хорошо прошел интервью"... Неужели так бывает? А может быть, его не приняли потому, что это спутало бы чьи-то карты?
Одна девочка прибыла из Германии специально для того, чтобы учиться у меня, об этом даже были какие-то дипломатические договоренности. Она прибыла в Джульярд, и там ее перехватили буквально в коридоре, заполнили за нее заявление для поступления и в нем указали фамилии двух других педагогов, у которых она якобы хотела бы заниматься. Моя фамилия там отсутствовала. Девочка написала мне письмо с описанием всех подробностей и спрашивала, как она может заниматься именно со мной – ведь это была ее мечта. Я сохранила это письмо, так же как и много других подобных писем, факсов и электронных посланий. Забавно было бы когда-нибудь обнародовать их и назвать, например, "Тайны Джульярдского двора".
Действительно, в последние годы в Джульярде стали происходить громадные изменения. Прежде всего, в самой системе преподавания. Прежняя линия – назначать профессорами исполнительских факультетов прежде всего знаменитых исполнителей – где-то прервалась. Это чрезвычайно печальное событие. Каждый молодой музыкант, мечтающий быть исполнителем, должен, прежде всего, пройти школу исполнительства. И пройти эту школу нужно прежде всего у педагога-исполнителя. Не говоря уже о секретах собственно исполнительского мастерства, такой педагог должен научить своих студентов методике подготовки и проведения концертов, поведению на сцене, особой исполнительской концентрации. Как могут даже самые хорошие педагоги, но никогда не знавшие запаха кулис, этому всему научить – не понимаю. В привлечении к преподаванию выдающихся исполнителей, возможно, один из главных секретов советской и русской исполнительской школы, равно как и школы того, прежнего Джульярда.
Интересно, что встречная тенденция разделения преподавателей и исполнителей существует и у некоторых исполнителей, и у части публики. Меня мои некоторые знакомые спрашивают:
– А что ты, исполнитель, делаешь в этой школе?
Другими, словами, спрашивают: а на черта тебе вообще преподавательская деятельность? Обычно при таких вопросах я встаю в позу и произношу свой известный монолог о пользе связи исполнительства и преподавания. Однажды этот вопрос был задан мне в Утрехте после концерта в присутствии чуть ли не полутора тысяч зрителей. И я рассказала им, что в странах, славящихся своими хорошими исполнителями, всегда была традиция связи исполнителей и учебных заведений. Стать профессором Московской консерватории было почетным для любых, самых заслуженных исполнителей, лауреатов престижнейших конкурсов. Причем начинали они, как правило, с ассистентов, лишь потом становясь профессорами и получая свой отдельный класс.
Педагоги, у которых очень много учеников, не могут уделить достаточно внимания каждому, просто времени не хватает, а надо ведь еще ездить по миру. Так что есть ученики, которые учатся у двух или даже трех педагогов. А эти педагоги ничего не имеют общего – разные корни, это же не одна кафедра! Бедные студенты...
Мой ученик Максим Аникушин совершенно оригинален, его исполнение Первого концерта Шостаковича с оркестром Башмета на фестивале в Туре, во Франции, просто лучшее из тех, что я когда-либо слышала. Почему-то этот фестиваль, проходивший в городе с тысячелетней историей на живописном берегу Луары, пользуется особой популярностью у музыкантов из России или бывшего СССР, и конкуренция там очень и очень сильная. Максим вложил в свое исполнение иронию, сарказм, юмор, и при этом технический блеск, полное совершенство. Зрители аплодировали ему стоя.
А потом он играл этот концерт на конкурсе в Джульярде. Жюри конкурса было из наших джульярдских профессоров. Максиму они ничего не присудили, и главный приз достался мексиканцу Алехандро, человеку, безусловно, талантливому, но ничего не понимающему ни в этой музыке, ни в той эпохе, ни в скрытом протесте этой музыки, победе над вульгарностью путем легкой насмешки над ней – здесь была просто другая "серьезная" музыка. Даже педагог Алехандро сказала мне:
– Да, если бы Шостакович был жив, победил бы, конечно, Максим!
Этот случай произошел на самой заре "новой эпохи" в Джульярде с ее новой философией, политикой и подходом к преподаванию.
Интересные метаморфозы произошли и с мастер-классами. Наиболее яркие мастер-классы прошли у нас с участием таких выдающихся мастеров как Лучиано Паваротти, Мерилин Хорн. Теперь же приглашения провести мастер-класс порой поступают тем, кто в ответ может пригласить в жюри какого-нибудь конкурса или на какое-нибудь важное музыкальное событие. Такой принцип "взаимности" на основе посторонних исполнительскому мастерству критериев, естественно, снижает качество преподавания.
Как бы мне хотелось, чтобы мой Джульярд оставался храмом искусства! Да, это частная школа, нужны спонсоры и меценаты. Необходимы рецензии на телевидении и радио. Но нужно находить и поддерживать истинный талант – Бог дал его малому числу избранных. И эти избранные не обязательно происходят из семей больших начальников. Юристов. Или известных врачей. Или просто миллионеров.
Я всегда преклонялась перед истинным талантом. Но и настоящий талант должен очень много работать, чтобы реализовать себя. Он не должен останавливаться ни на секунду. Лень – это смерть таланта.

Читать дальше