Оксана Яблонская

Маленькие руки
Тема с вариациями

В Америке. Первые концерты и менеджеры

По приезде в Нью-Йорк моей главной заботой было, естественно, расплатиться с долгами. Мы приехали налегке, почти без вещей. Главным в моем багаже была Димина виолончель, купленная перед самым отъездом.
Виолончелист Юра Лоевский посоветовал купить ее для Димы у вдовы Лео Гинзбурга. Это французская виолончель работы Вильома. Себе Юра купил Гварнери. Нашу виолончель каким-то способом удалось вывезти из Риги Элле Мейликер, честь ей и хвала!
Мы привезли виолончель в Нью-Йорк. В аэропорту ее уронили. Неизвестно, кто и как, но дело не в этом. Когда мы приехали из аэропорта к Марине, первое, что мы сделали – открыли виолончельный футляр и увидели там какие-то обломки и щепки. Это был кошмар! Ужас! Полная трагедия! Такое горе, будто человек погиб.
Виолончель отдали чинить. За работу взяли 12000 долларов, что было тогда для нас неохватной воображением суммой денег, все равно, что миллиард. Уже не помню, как мы выкручивались. Починка была неудачной, мы отдавали виолончель чинить еще несколько раз, но окончательно вернуть ее к жизни удалось только гениальному мастеру Боре Свердлику. Овчинка стоила выделки, это был настоящий Вильом.
Вскоре мы получили и квартиру. Марина встала на нее в очередь еще до того, как я выехала из России. Марина – вообще необыкновенный человек, постепенно она как бы превратилась во всеобщую маму, даже для ее 103-летней свекрови. А как она ухаживала за папой, как все прекрасно организовала! Папа ни минуты не был один, Марина возила его с собой, развлекала, каждый вечер водила его гулять со своим мужем. Дай Бог, чтобы наши дети так о нас заботились.
И вот теперь, благодаря Марине, у нас появилось свое жилье. Квартира была в одном из двух домов, построенных властями Нью-Йорка для небогатых музыкантов и актеров то ли на 42-й, то ли на 43-й улице, на Вест-сайде. И так как я – женщина, а Дима – мужчина, нам полагалась квартира с гигантской гостиной, двумя спальнями и двумя ваннами... Для выходцев из Союза это было невероятной роскошью. Мой Алик рассказывал, что их семья жила в Ярославле в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире, и чтобы добраться до кровати, Алику нужно было сначала пролезть под столом.
У меня не было тогда инструмента, и Макс познакомил меня с президентом рояльной фирмы "Болдвин". И президент прислал мне новый рояль. Когда рояль привезли в нашу новую еще гулкую от пустоты квартиру в нашем новом роскошном доме, я не помнила себя от радости. Теперь можно было жить дальше!
Мебель нам заменяли несколько матрацев – нам удалось купить подержанные, но относительно чистые. Днем мы их покрывали какими-то тканями. Постепенно квартира приобретала жилой вид, даже цветочки у нас были. И до "Professional Children School", где учился Дима, было недалеко. Языка Дима не знал, и на первых порах ему было очень трудно. Но он быстро освоился.
Квартира была просто замечательная, но все дело портил сосед-кларнетист, люто ненавидевший музыку. Когда я пыталась заниматься или ко мне приходили ученики (Рафик Соболевский прислал мне первых двух частных учеников), он не мог этого вынести. А когда из Германии приехал Йорг и стал играть на альте, у нас с соседом начались страшные скандалы.
Надо мной жили ударник и певица. Певица круглосуточно выводила свои трезвучия, ударник стучал как ударник коммунистического труда, их никто не трогал. Во всяком случае, я – ведь это их профессия.
Но вот мой кларнетист меня допекал и допекал. В конце концов я не выдержала, и мы оттуда выехали. Это была махровейшая глупость с моей стороны – я потеряла замечательную и очень дешевую квартиру в доме с бассейном и гаражом, в самом центре Манхеттена. Такую квартиру сейчас и за миллион не купишь. Но что сделано, то сделано.
Еще во время нашего пребывания в Италии Марков рассказал обо мне Максу Гершунову, своему менеджеру, и тот захотел со мной работать. Когда я прилетела в Америку, мы встретились. Макс оказался прелестным, теплым человеком, настоящим энтузиастом. Другое дело – его чересчур прижимистый партнер, имевший, к несчастью, на Макса очень сильное влияние. И, следуя советам партнера, Макс экономил на залах, на рекламе, потребовал сменить мое сценическое имя на просто "Оксану", будучи уверенным, что ни один американец фамилию "Яблонская" произнести и запомнить не сможет. Теперь-то я понимаю, что это чушь.
Но тогда я смотрела Максу в рот. Я не понимала английского, с трудом представляла себе, что происходит вокруг. Все, начиная с самого факта моего отъезда из Союза и прибытия в Америку, казалось нереальным сном. Я во всем соглашалась с Максом, а уж в детали не вникала совсем. Макс написал мою биографию – я ничего не проверяла, ведь я даже не могла читать по-английски! Или, например, Макс мне говорил:
– Сейчас в Карнеги-холле никто не играет. Это вчерашний день. Надо играть там-то и там-то. Вот это замечательные места!
И я со всем соглашалась, даже с "Оксаной", послушно кивала головой. Я истосковалась по сцене, мне так не терпелось вновь начать выступать! В последний раз у меня был концерт в церкви в Гонфалоне, в Италии, который мне устроили мои итальянские друзья Фердинандо Каппабьянка и  Карла Занелли. Фердинандо уже 30 лет не пропускает ни одного моего выступления в Риме. Он скрасил мое существование в начале эмиграции и, вообще, он невероятно помогал музыкантам, прибывшим из Союза.
Мне нужно было начинать свою исполнительскую карьеру практически заново, у меня не было даже инструмента. Макс устроил мне первый концерт в Алис Таллихолле, в Линкольн-центре. Естественно, я выбрала программу из произведений Бетховена – то, что люблю больше всего. Я играла две его сонаты в первом отделении, а во втором исполнила "Испанскую рапсодию" Листа и что-то еще.
Нужно было где-то постоянно заниматься. Интересно, что в самый первый день нашего прибытия в Нью-Йорк у нас объявилась Маринина знакомая Блюма, которая впоследствии стала папиной женой. Блюма обладала неуемной, просто какой-то термоядерной энергией, причем в любое дело погружалась полностью. 
Так было и с поиском места для моих занятий. Блюма заговаривала с людьми в метро и автобусах, прямо на улице, читала объявления и, в конце концов, нашла некоего архитектора, которого только что положили в больницу. У него дома стоял рояль, и Блюме удалось раздобыть ключи от его квартиры. Я стала заниматься там каждый день, приходила иногда с Димой.
Однажды, устав, я захотела попить чего-нибудь холодненького, и мы с Димой полезли в холодильник. Он был пуст – кроме забытого, видимо, с Рождества, праздничного, плотного, с цукатами кекса. Такие могут храниться вечно. И мы с Димой стали отрезать от этого кекса по кусочку, растягивая удовольствие на много дней. Такие кексы стали моим самым лакомым блюдом, К сожалению, сейчас, из-за разыгравшегося диабета, я и мечтать о таких вещах не смею.
Макс купил мне в магазине Гудмана концертное платье. Как он выразился, это был "абсолютно подарок". Я тогда была, наверное, 12 размера – с тех пор уже никогда не была такой стройной. Платье очень красивое, типа греческой туники, черное. Блюма нацепила на него еще бриллиантовую брошь, строго-настрого предупредив, чтобы я ее где-нибудь, не дай Бог, не посеяла.
И хорошо, что она нацепила на меня эту брошь, потому что когда я вышла в первый раз на нью-йоркскую сцену, я ни о чем не думала, ни о чем не волновалась, кроме как о том, чтобы не потерять эту дурацкую брошь.
После долгого перерыва судьба этого выступления была для меня вопросом жизни и смерти. Я должна была вновь, причем полным голосом заявить о себе как о концертирующей пианистке. Возможно, главным было самой поверить в то, что смогу здесь жить, дать образование Диме и играть.
Концерт оказался успешным, рецензии – очень хорошими. Самое главное, мое исполнение Бетховена сравнили с интерпретацией Шнабеля, который всегда был для меня эталоном.
Понимающие люди нашлись и в русской колонии Нью-Йорка. В первую очередь вспоминается Андрей Седых (настоящее имя – Яков Моисеевич Цвибак), владелец старейшей в мире русской эмигрантской газеты "Новое Русское Слово". Он принял искреннее участие в моей судьбе. Это у него в доме я впервые в Америке играла на рояле. У него же я встретила и известную пианистку и педагога Надю Райзенберг, мать знаменитого музыкального критика Боба Шермана.
Седых и сам был необыкновенно интересным человеком, в прошлом литературным секретарем Бунина. Он хорошо знал и Куприна, у него сохранилась обширная переписка с обоими писателями. Он был, кроме всего прочего, обаятельнейшим и гостеприимным человеком. Марина с ним дружила, и нас познакомила.
Как хозяин единственной тогда в Нью-Йорке русской газеты, Яков Моисеевич помогал вновь прибывшим. Он был настоящим ценителем и знатоком музыки, был в курсе всех культурных но-востей и вообще в центре концертной жизни. Его жена Евгения была когда-то актрисой Художественного театра, и нам с ней всегда было о чем поговорить, памятуя, что и я некоторое время проработала во МХАТе. Цвибаки уехали много лет назад – его жена осталась на Западе во время гастролей МХАТа, долго жили на Западе.
Однажды мы с Мариной были в гостях у Якова Моисеевича, и Женя призналась мне, что ей не совсем понравилось, как Макс организовал мой дебют. И вот Женя и Яков Моисеевич пригласили к себе Фриду Рот, частного менеджера, чтобы познакомить ее со мной и послушать мою игру.
Фрида была весьма эффектной женщиной, ее хотелось называть "дамой". Она невероятно экстравагантно одевалась, вела себя предельно раскованно. Фрида не стеснялась в выражениях, и ее суждения отличались резкостью и категоричностью. Она была абсолютно незаурядной, яркой и довольно эксцентричной личностью.  Когда, впоследствии, мы с ней приезжали на гастроли, многие думали, что это она знаменитая пианистка, а я ее просто сопровождаю.
Фрида раньше работала с известной певицей Дженни Турель и дирижером Фритцем Райнером. Но главное – это, конечно, ее работа с Клаудио Аррау. С этого имени начинался любой наш разговор, этим же именем он и заканчивался. Фрида любила сравнивать нашу манеру игры, особенно звукоизвлечение. Она около сорока лет проработала с Аррау, и, естественно, стала близким ему человеком. Аррау был для нее "мерой всех вещей". Например, она говорила:
– Ты играла Пятый концерт Бетховена 32 минуты, а маэстро играет 35! А после концерта ты выпила вина, а маэстро пьет только йогурт!
Она меня настолько затуркала сравнениями с ни в чем не повинным Аррау, что я его тихо возненавидела.
Так вот, Фрида меня прослушала – что-то я там у Цвибака изобразила, и немедленно заявила, что я должна играть именно в Карнеги-холле. И не с цирковой кличкой "Оксана", а с гордым полным именем. И она тут же поволокла меня в Карнеги-холл, где мне устроили что-то вроде прослушивания.
В зале присутствовал знаменитый менеджер Билл Джадд и его помощница, Мерилин Фикслер. Билл немедленно предложил мне сотрудничество, и уже через несколько месяцев я играла в Карнеги-холле при переполненном зале. Я закончила концерт маршем "Stars and Stripes Forever", который я подобрала по слуху с пластинки Горовица, потому что нигде не смогла найти нот фортепианного переложения. Марш я играла уже на "бис" под вопли зала.
Фрида подарила мне для этого концерта красно-оранжевое платье в греческом стиле. Много лет спустя кто-то мне сказал:
– Слушай, я был на твоем первом концерте в Карнеги-холле. Не помню, что ты там играла, но до сих пор не могу забыть твоего огненно-красного платья!
Мое американское начало было очень хорошим.
К сожалению, со своей категоричностью Фрида наделала много ошибок. В Англии спорила с менеджером так, что пришлось отменить все договоры. Потом отказалась, даже не посоветовавшись со мной, от концертов с Израильской филармонией. Она решила, что я должна отдохнуть перед дебютом в Чикаго, я должна была играть там через пару дней. Больше Израильская филармония меня не приглашала.
Начав работать с Биллом Джаддом, я стала регулярно играть в Карнеги-холле, Музее Метрополитен, Алис Талли-холле в Линкольн-центре. В Карнеги-холле мы играли и с Димой – это был его американский дебют. Отзывы прессы были ну просто замечательные.
Билл Джадд был благороднейшим человеком, он в меня беззаветно верил и относился ко мне необыкновенно, мне даже неловко повторять те комплименты, которыми он меня осыпал. До того он много лет проработал с Яшей Хейфецем, с Пятигорским. Рассказывал много забавных вещей, например, как Пятигорский нес свою виолончель на вытянутой руке, и она, вследствие гигантского роста музыканта, казалась скрипкой.
Билл очень любил Диму и много помогал ему – это он послал Диму учиться в Мальборо. Потом Диму без экзаменов взяли в Кертис. Билл предложил Диме и менеджмент. Но, к сожалению, Билл безвременно скончался. Мерилин продолжала помогать нам буквально во всем, ибо я в американской жизни тогда мало что понимала. Некоторые ее советы, правда, были уж очень американскими, я им следовать не могла, но Мерилин всегда советовала искренне.
Мне по-прежнему помогала и Фрида Рот. Вскоре после того, как я начала работать с Биллом Джаддом, состоялся мой сольный концерт, вернее, мой дебют в Рой Томсон-холл в Торонто. Были многочисленные интервью, газеты пестрели заголовками с моим именем и материалом, который готовила Фрида. Кстати, я так и не знаю, что она там обо мне написала – тогда я не читала по-английски, да и истории обо мне никогда меня не интересовали. Другое дело рецензии, если много раз пишут одно и то же – есть в этом сермяжная правда, можно и прислушаться, обратить внимание.
Зал был переполнен, я приехала, как всегда, за час до концерта с Таней Блиновой, которая жила тогда в Торонто. Вдруг мне приносят коробку, как бы из цветочного магазина. Таня хотела открыть, а я говорю, мол, подожди, потом, это цветы, наверное, может, от каких-нибудь родителей учеников. Но Таня была очень любопытной, особенно потому, что коробка оказалась невероятно тяжелой. Внутри оказались действительно цветы, но еще лежал какой-то запечатанный конверт и газета. Мы позвали администратора, который тут же забрал пакет. А в газете была фотография Папы Римского и какой-то текст. От руки, по-русски, было приписано: "Не выходите сегодня на сцену, а то вас застрелят".

Концерт должен был начаться через двадцать минут, была запланирована живая трансляция по радио. В результате концерт задержали всего на пять минут. Во всех дверях стояли "мальчики", в артистической тоже. Таня сходила с ума, не хотела, чтобы я выходила на сцену, а я шутила, что в красном платье на сцене такого зала не так позорно умереть... Концерт прошел удачно, я, естественно, была в очень приподнятом настроении. Что было в пакете и кто это сделал, мы так никогда и не узнали.
В годы работы с Биллом Джаддом был у меня концерт в Далласе, я играла Первый концерт Чайковского с Эдуардом Мата. Незадолго до концерта кто-то позвонил Биллу и попросил разрешения группе женщин из какой-то организации встретиться со мной. Мэрилин, ассистентка Билла, сказала, что не помешает иметь ещё одну "группи" – это группа людей, сопровождающих любимого артиста.
В Далласе я остановилась у Ляли и Юры Аншелевич, Юра работал там концертмейстером виолончелистов в симфоническом оркестре. К ним за мной заехала женщина в белом платье. Она долго меня куда-то везла, пока мы не приехали в большой дом, наполненный группой женщин, тоже в белых платьях. Все меня приветствовали, потом все расселись на поставленных стульях и лавках, вышла рыжая женщина и запела какие-то гимны. После все стали ко мне подходить, поздравлять. Называли сестрой, дали розу, значок и попросили расписаться. Мы перешли в другую комнату, пили крюшон, что-то ещё – не помню. Окна были занавешены, и я уже начала было волноваться, что никогда оттуда не выйду. Но меня отвезли обратно, правда, вечером, после концерта, "сестры" еще раз напомнили о себе – в артистическую зашла женщина в белом платье, с ребенком и мужем.
А через несколько лет во Флориде в антракте я вернулась в артистическую и нашла на столе записку на фирменной бумаге, одну розу и подпись: "сестра"... Я чуть не умерла от страха, это было как будто апельсиновые зернышки у Конан-Дойля, ведь я подписала бумагу, что о "сестрах" никому нигде не расскажу, и тут же, конечно, все рассказала Ляле Аншелевич и дома Диме. До сих пор не знаю – что это было, что за организация такая?
Фрида представила меня французскому менеджеру Андре Фурно, и тот пригласил меня участвовать в известной концертной серии "Этуаль", в которой участвовали Аррау, Поллини, Брендель, Ашкенази и я. Просто потрясающая серия: пять звезд – пять концертов. После этого я играла в Лондоне в Альберт-холле и Квин Элизабет-холле.
Иногда приходилось и играть кому-то. Прослушивание – вещь неприятная, особенно если тебе уже 38 лет, у тебя есть имя, ты гастролируешь и победила на нескольких важнейших международных конкурсах. Не люблю прослушиваний, они несут с собой для меня напряжение и психологические проблемы.
Помню, я играла в Нью-Йорке для Зубина Меты. Он меня перебивал, хлопал в ладоши:
– А теперь то, а теперь – это, – нимало не заботясь тем, что я хотела ему сыграть.
Я все послушно выполняла, хотя в душе кипела. А когда он уходил – не попрощавшись, не поблагодарив, я очень выразительно на него посмотрела. После этого он стал всем говорить, что хотя Яблонская пианистка и прекрасная, характер у нее ужасный. И еще он спрашивал Баренбойма:
– А почему Оксана не в Израиле?
Фрида Рот, узнав об этом, ответила моими же словами:
– А почему он не в Бомбее?
Признаться, я тогда ситуацией совсем не владела. Мне были чужды и непонятны бесконечные фридины разговоры: это нужно для рекламы, то нужно для рекламы. Фрида внушала мне:
– Ты должна быть как Мария Каллас – ходить в собольей шубе, даже если на минутку выбегаешь из дома за булочкой. Должна каждый раз одеваться и краситься так, чтобы тебя каждый сразу узнавал.
Фриде и в голову не приходило, что моя башка была занята абсолютно другим: как разделаться с долгами, как устроить Диму. Мне никто тогда не помогал, кроме, конечно, Марины. К чести Фриды надо сказать, что она многого добилась. Я стала опять Оксаной Яблонской, стала играть в Карнеги-холле, причем только теперь на "Стейнвее".
На концерте, когда играла "Голубую рапсодию" Гершвина, я впервые увидела Жака Лайзера. Моим менеджером был тогда Билл Джадд. В том же концерте выступала и Белла Давидович, и ее менеджером был как раз Лайзер. Лайзер сразу же обратил на себя внимание чудовищно пренебрежительным к другим, вызывающе наглым поведением.
Спустя несколько лет после смерти Билла позвонил как-то Лайзер и спросил, не могу ли я сыграть завтра в Канаде Второй концерт Чайковского. Я смогла, так что Лайзер перековался – он стал предупредителен, вежлив, часто звонил мне, отпускал комплименты и вообще выглядел просвещенным европейцем, тонким ценителем прекрасного и щедрым покровителем муз. Он предложил мне сотрудничество, обещая не только золотые горы, но и полную свободу творчества. Всё выглядело привлекательно, и я подписала контракт, не очень вникая в детали.
Это было ошибкой. Утешает (впрочем, не очень) то, что обманулась не только я одна – с ним работали Белла Давидович, Лазарь Берман, Эрл Вайлд, Жан-Бернар Помье, Арнальдо Коэн – всех не перечесть! И почти все с ним, в конце концов, судились. Проблема была в том, что все они подписали с Лайзером договор, в котором был пункт о неразглашении причин разрыва отношений, если таковой произойдет. Так что ни Белла, ни Лялик как бы не имели права меня предупредить. Я бы, наверное, все-таки, так или иначе, довела бы до заинтересованных лиц художества Лайзера. Но случилось так, как случилось.
Поначалу, как я сказала, Лайзер был само очарование, летал со мной на гастроли в разные страны (разумеется, за счет моих гонораров), рассуждал о пиаре и рекламе... А потом мне стало не хватать денег на бензин. Я оказалась у него в вечном и неоплатном долгу – в самолетах ютилась, например, в эконом-классе, в то время как Лайзер летал только бизнес-классом, за мои же деньги. Он меня забрасывал бессмысленными, на мой взгляд, звонками и факсами в любое время дня и ночи. Короче говоря, я слегла в больницу в Калифорнии, где была на гастролях, с серьезным нервным расстройством.
Первое, что я сделала, выйдя из больницы – это написала Лайзеру письмо, в котором требовала расторгнуть контракт. Лайзер ответил, что я не имею права, и он меня не отпускает. На меня посыпались угрозы, из которых судебное преследование было самой безобидной, – Лайзер дал понять, что все сцены мира будут для меня закрыты...
Я ответила ему, что главное для меня сейчас – остаться в живых, так что я согласна на все его условия. В итоге я еще три года выплачивала Лайзеру проценты с каждого выступления, хотя он не имел к ним уже никакого отношения...

Читать дальше