Оксана Яблонская

Маленькие руки
Тема с вариациями

Вена и Париж

Уже через много лет, после моих конкурсов в Париже и Рио-де-Жанейро, когда снова объявили Бетховенский конкурс в Вене, обо мне вспомнили. На этот раз СССР решил принять в нем участие, и я снова занялась подготовкой, купалась в счастье и музыке Бетховена.
Как-то один из моих джульярдских учеников сказал:
– Ну, что такое Пятый концерт Бетховена – одни арпеджио и гаммы!
О, да! Арпеджио и гаммы, которые составляют изумительную музыку.
По условиям конкурса присуждалось всего три премии, а нас поехало четверо – Марина Капацинская, Володя Тропп, я и еще один латыш из консерватории, Арнис Ландманис, замечательный человек и очень хороший музыкант. Так что даже в лучшем случае одного из нас ждало разочарование. Атмосфера на конкурсе была для нас не очень-то располагающей. Как только люди слышали русскую речь, на нас просто набрасывались – советские танки только что вошли в Чехословакию. На каждом туре наших откровенно выбрасывали.
Накануне прослушивания у меня начался страшный озноб и открылось кровотечение. Утром меня отвезли к врачу, и я загремела в больницу. Но не лечили – у меня не было никаких денег на это. К счастью, в Вене в это время открылась выставка Пиросмани, и туда приехала Фурцева, министр культуры. Ей сказали, что я в больнице, и деньги нашлись – правительство за меня заплатило. Мне даже сделали операцию за счет Министерства культуры. Когда я вышла из больницы, меня тут же забрала моя подруга по консерватории Светлана Дубровская, муж которой тогда работал в Вене в системе ООН. Они снимали дом, и в нем собиралась вся советская делегация. Хозяева трогательно за мной ухаживали, впихивали в меня всяческие витамины.
Уже на следующий день после выписки я должна была играть прослушивание. Я не хотела – боялась, что просто не дойду до рояля. Самым трудным действительно оказалось именно это – голова кружилась от слабости. Нужно было сыграть часть сонаты Бетховена и его же концерт со вторым роялем вместо оркестра. Мне посадили какую-то японку, которая глядела на меня перепуганными глазами. Аккомпанировала она хорошо, но моих темпов не знала. И я спокойненько сама себе сыграла партию второго рояля – вступление к третьей части. Присутствовавшие стали смеяться. Потом эту мою "хохму" кто-то из конкурсантов повторил. Я прошла, и начались туры конкурса. Я играла Сонату 28 опус 101 и Вариации из опуса 35. Хотя я физически была очень слабой, сказалась моя хорошая подготовка к конкурсу, и я, несмотря на боль, сыграла, по общему мнению, удачно.
Я должна была играть мой любимый Четвертый концерт сразу после Ушиды, дочери японского посла в Вене, но порядок неожиданно поменяли – вероятно, не хотели, чтобы сравнение было бы очень уж очевидным. Ушида в то время играла, по выражению одного журналиста, "как пулемет". Сейчас она стала очень музыкальной, у нее прекрасное рубато – просто полная противоположность тому, что было тогда. Даже образ у нее сейчас совершенно другой – воплощенное страдание. А тогда это была здоровущая девчонка, которая бодро "шпарила" в диком темпе. Она обошла меня на какие-то сотые доли балла. Дело в том, что Георгиу, член жюри от Румынии, поставил мне крайне низкую оценку – всего 18 баллов. Об этом мне рассказал переводчик, который знал все цифры. Я сполна расплатилась тогда за советские танки. Я оказалась на втором месте, но это была моя моральная победа.
И все же я расстроилась. Это был мой конкурс, мой Бетховен, и я играла его лучше всех. Николаева, член жюри, узнав результаты, вышла из его состава в знак протеста.
После возвращения в Москву, как мне передали позже, пришло приглашение от австрийского Мюзикферайн сыграть несколько концертов. Этой чести обычно удостаивались лишь лауреаты первых премий. Разумеется, чиновники из Госконцерта никуда меня не пустили, сказали, что я занята.
Бетховенский конкурс проходил в 1968 году, а началось все с того, что Гольденвейзер хотел, чтобы я участвовала в конкурсе Чайковского 1962 года. Он даже сказал:
– Знаешь, я не вижу тебе конкурентов.
Я, конечно, думала, что он шутит, но даже Оборин после прослушивания подошел ко мне поздравить и пожать руку.
Для подготовки к конкурсу Чайковского были созданы замечательные условия. Нас посылали заниматься в Иваново и Рузу, в Дома творчества. Мало у кого в мире есть такие условия для занятий: все бесплатно, живешь на всем готовом, у каждого свой домик с роялем. И все это на фоне живописнейших русских пейзажей.
В Ивановском Доме творчества жил один известный композитор. Пока мы расхаживали мимо его домика туда-сюда, он повторял и повторял на рояле какое-то место. А когда он пришел на обед в столовую, я уже сидела там за роялем и играла его произведение, вернее, этот отрывок. Конечно же, я с легкостью запомнила эту вещь – так много раз даже диктанты не повторяют! У несчастного композитора чуть не случился инфаркт. Это была злая шутка, о которой я теперь жалею.
В Рузе было много интересных людей – Эшпай, Хренников, иногда приезжал Наум Штаркман, всегда с мамой. Мы вместе ходили по вечерам в клуб, в кино. Такая там была красота в Рузе, просто зимняя сказка! Вообще, для людей искусства – художников, писателей, музыкантов, кинематографистов, актеров были созданы исключительные условия для творчества. Такие условия мы создали себе в Америке. Прекрасный дом на холме, много стекла, вековые деревья... Но я отвлеклась.
И тут, в ноябре 1961 года, в разгар подготовки к конкурсу, Гольденвейзер умер. Это было для меня громадной потерей, но я еще не в полной мере понимала какой, пока меня неожиданно не выкинули с последнего прослушивания, хотя, считаю, я играла тогда очень удачно. Я исполняла "Вариации на темы Корелли" Рахманинова. В коде мелодия истаивает где-то высоко-высоко. Это конец земного пути, но не смерть – душа воспаряет, уходя в другое пространство и другое время. Потрясающее место! Я сказала Марине, что, наверное, я играла это в последний раз, но жизнь показала другое. Кстати, Нейгауз когда-то сказал, что если бы Рахманинов написал бы только одну эту коду, он уже был бы Рахманиновым.
Интересно, что я таким поворотом дела не слишком расстроилась. Я тогда больше думала о ребенке, который у меня вскоре должен был родиться.
Расскажу теперь о Парижском конкурсе. К нему я начала готовиться, уже учась в аспирантуре и занимаясь у Татьяны Николаевой. Мне снова, как всегда, помогла Марина – она поговорила с Яковом Исааковичем Мильштейном, и он согласился позаниматься со мной – в обеденный перерыв прибегал домой и слушал мою игру. Перед отъездом в Париж я принесла ему деньги за уроки. А он их не взял, сказав:
– Когда сама будешь профессором, и к тебе придет кто-нибудь настолько же талантливый, ты поймешь меня. Для меня это удовольствие.
Может быть, я и в самом деле была такой талантливой, а может быть, ему нравилось из меня что-то лепить. Я часто слышала восторженные похвалы в свой адрес, но как-то не фиксировалась на них – они проходили вне моего сознания. Слова же Мильштейна запали мне в душу. Кроме всего прочего, это было тогда колоссальной моральной поддержкой, в которой я очень нуждалась.
Мы с Мильштейном очень подружились. Его ученики играли очень хорошо, но у них была какая-то вялость, что ли, отсутствие всякого "драйва". Может быть, поэтому он так любил заниматься со мной – уж чего-чего, а "драйва" мне было не занимать.
Мильштейн умер страшной и нелепой смертью: однажды на улице ему стало плохо, и он упал. Прохожие равнодушно проходили мимо, не обращая внимания на лежащего на тротуаре человека, вероятно полагая, что он просто пьян. Если бы Якову Исааковичу вовремя оказали помощь, его можно было бы спасти.
Поначалу на Парижский конкурс меня посылать не собирались. Помогла случайность. Хотели послать Митю Сахарова,  тоже ученика Анаиды, которого я, кстати, очень любила и уважала. Но он оказался к конкурсу совершенно не готов. И в "Лунной сонате" творил такое, что об участии в международном конкурсе не могло быть и речи. Скорее всего, он просто поленился, понадеявшись на свою феноменальную одаренность. Когда-то Зак меня спросил:
– Что Вы играете в Доме ученых? Какую программу?
Я ответила, что выучила "Лунную сонату", он засмеялся:
– Подобрали!
Так, наверное, и Митя "подобрал", слух у него был феноменальный. И я была включена в состав участников. Но Николаева во время прослушивания все равно боялась покинуть зал хотя бы на минуту – могло случиться что угодно. Я до самого конца прослушиваний не знала, поеду я или нет.
Перед конкурсом на меня посыпался град анонимок – кто-то пронюхал про моих заграничных родственников, хотя я об этом никогда не упоминала ни в одной анкете. Какое это имело отношение к моему исполнению сказать трудно, но советская жизнь полна была и не таких нелепостей.
Когда положительное решение было все-таки принято, нас ожидала встреча с министром культуры Фурцевой и подробный инструктаж – как вести себя за границей. Ходить по Парижу разрешалось только "четверками", причем в каждой такой боевой единице был свой командир. Ходить в одиночку воспрещалось категорически. Нельзя было пялиться на витрины – нужно было, привязав себя к мачте, делать вид, что они нам совсем не интересны. Мы были готовы ко всем и всяческим провокациям.
В Париже была грязь и слякоть, как всегда в ноябре-декабре. У меня промокли ноги, начался гайморит, не отпускало страшное напряжение. В гостинице "Каир" на завтрак подавали круассан и кофе – нам, привыкшим к полноценным завтракам, этого было мало. Отель был хороший, но вскоре нас перевели в более убогий, в целях экономии. Это был настоящий притон, где основному контингенту комната была нужна лишь на часок.
Выходить из отеля не разрешалось. Но мы, конечно, решили пройтись – сидеть в этом гадюшнике было невозможно. Об этом нарушении режима стало немедленно известно, и мы для начала схлопотали по строгому выговору.
Тогда я ни слова не говорила ни на французском, ни на каком-либо другом языке, как, впрочем, и все советские. Кому могло тогда придти в голову, что знание языков может пригодиться в жизни? Так что со стороны мы выглядели, скорее всего, диковато.
Мы играли в зале Гаво. На втором туре я исполняла Симфонические этюды Шумана. Вдруг, во время игры, зазвенел колокольчик. Обычно это означало, что конкурсанта останавливают по причине плохой игры. Я с ужасом прекратила играть... Душа ушла в пятки. Дыхание остановилось. Но оказалось, что председатель жюри заслушался и нечаянно смахнул колокольчик со стола, а тот некстати зазвенел. Мне дали знак, чтобы я продолжала играть. Уж не помню, как закончила пьесу. Ко мне подошли и извинились за инцидент, но я продолжала оставаться в шоке.
От страшного напряжения я полностью лишилась сна – не спала ни одной ночи. Напряжение усиливали постоянные предупреждения переводчиков и руководителя делегации о недопустимости того-то и сего-то и, наоборот, необходимости играть все лучше и лучше.
Мы жили в одной комнате с Ирой Смородиновой, ученицей Гилельса, которая не прошла в финал. Я вызвалась заплатить за ее гостиницу, чтобы она могла остаться до конца конкурса, хотя по правилам она должна была тотчас же уехать. Мой поступок вызвал недоуменную реакцию Гилельса, тем более, что Ира не была мне близкой подругой, нас вообще не связывали никакие отношения. (Как демонстрация нравов той поры – когда я играла на отборочном туре одного из конкурсов, именно Ира написала "куда надо" письмо, чтобы меня не выпускали из страны.)
Залы были полны слушателей, интерес к нам, советским, рос от тура к туру. Помню, все гудело в голове от непомерного напряжения. Я обожаю выступать, всегда играю с удовольствием, в том числе и на конкурсах. Но напряжение парижского конкурса было нездоровым, болезненным – это был мой первый международный конкурс и первая поездка за границу.
На конкурсе я шла очень удачно. После конкурса должен был состояться концерт лауреатов первых премий, и все говорили обо мне как о непременном участнике этого концерта. Была даже выбрана программа. В финале конкурса я играла Первый концерт Листа, а для концерта лауреатов выбрала свой любимый Четвертый концерт Бетховена.
В финал вышло четыре человек, исполнявших Первый концерт Листа. Виктор Ересько играл в самом начале, я была последней.
Не думаю, что меня в этот раз кто-то специально "топил". Жюри совещалось три часа. Еще жива была тогда Маргарита Лонг, именем которой (наряду с Жаком Тибо) был назван этот конкурс. Гилельс представлял в жюри Советский Союз. По замыслу Минкульта, Гилельс должен был привезти в Москву первую премию, а если удастся, то и вторую. Гилельс всегда ко мне замечательно относился. Но, сдается мне, министерству было бы приятней, если бы первую премию получил бы Ересько, а не я.
Ересько ее и получил. Мне потом рассказывали, что Маргарита Лонг настолько обожала Гилельса, так прислушивалась к его мнению, что скажи он только слово, я, как прошедшая все туры с самыми высокими баллами, легко бы получила Первую премию. Но мне дали Второй Гран-при. И дали выступить в заключительном концерте вместо Ересько, у него не было еще одного готового концерта.
Гилельс еще некоторое время оставался в Париже, он не смог вылететь вовремя из-за забастовки пилотов. Мы пошли с ним в кино, но фильм оказался какой-то подозрительный. Я смотрела в пол, не зная, как себя вести. Мне было неловко, хотя я была уже довольно взрослой дамой, была замужем, имела ребенка.
По окончании конкурса мы остались вдвоем с Ирой Бочковой, победительницей скрипичного конкурса имени Жака Тибо. Мы с ней оббегали весь Париж, все музеи. Я всегда обожала испанцев, фламандцев, импрессионистов. (Теперь, попадая в незнакомый город, я не бегу сразу в музеи, а брожу по улицам, куда глаза глядят. Так лучше постигаешь душу города. Да и знаешь, что еще вернешься.)
В Париже случилось несколько забавных эпизодов. Наша группа состояла из пианистов и скрипачей. У Володи Ланцмана, отличного скрипача, ученика Юрия Янкелевича, внезапно разболелась рука, наверное, на нервной почве. Он стал принимать горячие ванны, опуская руку в биде. Никто из нас до приезда в Париж не имел о биде никакого представления. Кто-то ему дал и таблетки якобы от боли – на самом деле, это были безобидные витамины. Но рука прошла! У скрипки Ланцмана был изумительный, как бы серебряный звук – он играл незабываемо. Помню его исполнение скрипичных концертов Мендельсона, Сибелиуса. Впоследствии он выиграл Первый приз в Монреале. Вторую и третью премии на скрипичном конкурсе в Париже получили соответственно Володя Ланцман и Нина Бейлина.
Обычно лауреаты первых премий приглашают всех отметить победу. Мы с Ересько позвали всех вечером в какой-то шикарный парижский ресторан, истратив немыслимую сумму. Должен был он один это сделать, но я, как всегда, влезла.

Я накупила семье подарков. Мужу Алику я купила почти на всю премию французский гобой системы Ригута. Это был первый гобой французской системы в Советском Союзе, и вообще – первый гобой такого высокого класса. Хорошо помню, как мы с переводчиком пришли в мастерскую Ригута в Париже, и мне продали инструмент, который был сделан для кого-то на заказ, но не был выкуплен.
Папе и Анаиде я купила пальто, Татьяне Петровне – красивейший бархат на костюм, маме и Марине – нейлоновые шубы, страшно тогда у нас модные. Маркову купила футляр для скрипки, племянникам и сыну – по костюмчику. Но главное – я привезла из Парижа свежих помидоров, Димочка их обожал (в Париже никак не могли взять в толк, как это помидоры могут быть подарком, а в декабре их никогда не было в Москве).
После конкурса в Москву на мое имя пришло приглашение от Женес Мюзикаль на 22 концерта во Франции. Разумеется, меня не пустили. Вместо меня поехала Люба Тимофеева, чья мама преподавала у нас историю КПСС или что-то в этом роде. Эта же мама громила меня с трибуны партийных собраний, на которых все, даже не члены партии, должны были присутствовать, за мое якобы ослабленное внимание к общественной работе. Что было полной чушью и прямым обманом – я обожала общественную работу, даже имела свою концертную бригаду, с которой мы устраивали шефские концерты.
После этого во мне что-то оборвалось. Я перестала реагировать на подобные унижения. Говорят, есть предел восприятия боли, за которым ты ее уже не чувствуешь.
Потом меня не пустили в Италию – вместо меня поехал Черкасов. Приглашающей стороне объявили, что я не могу ехать по болезни, как я с изумлением об этом потом узнала. Никто не потрудился меня оповестить или спросить.
Если до Парижского конкурса у меня и в мыслях не было покинуть Советский Союз, то теперь эта идея у меня возникала все чаще. Этому способствовали и маленькие, но обидные уколы по самолюбию. Например, перед конкурсом в Рио-де-Жанейро я не должна была, по существующей традиции, играть на конкурсном прослушивании, так как к тому времени уже была лауреатом крупнейшего международного конкурса. Когда мне сказали, что я все-таки должна играть, Татьяна Николаева, мой педагог, отрезала:
– Ни в коем случае!
А я решила сыграть – у меня в таких случаях появляется азарт.

Читать дальше