Милослав Шутыч

СУДЬБА ЭСТЕТИЧЕСКОГО
(Парадигма современной эпохи)

Юрий Борев, эстетик масштабного, фундаментального мышления, неутомимый исследователь и автор, проявивший себя в разных жанрах, снова обратился к масштабной, остро актуальной теме, включающей в себя вопросы эстетики и культурологии. Он попытался открыть и дать определение парадигме современной эпохи, но не изолированно, самой в себе, а во взаимосвязи с парадигмами всех более ранних культурологических и цивилизационных фаз истории человечества. Таким образом, этот известный эстетик представил сжатое описание культурного – или духовного – бытия человечества. Поиски эпохальной парадигмы – дело трудное и неблагодарное, однако Борев в своих прежних многочисленных книгах уже затрагивал онтологические вопросы и при этом проявил исключительную способность к формулированию емких, предельно обобщенных определений для явлений в самых широких границах Бытия.
Мы можем полностью согласиться с Боревым, когда он говорит, что основной принцип человеческих отношений в современном мире: "Делай, что хочешь!", что – принимая во внимание хаотичное состояние этих отношений – дает ему право выступить с предложением ввести новую научную дисциплину – хаологию. В то же время, предложив ряд формул, связанных с широкими временными рамками в истории человечества, этот исследователь ставит нас в двойственную позицию, когда, с одной стороны, мы должны заниматься согласованием всех его заключений с нашими собственными понятиями об этих рамках, а с другой – высказать свое понимание соотношения упомянутых формул, исходя из взглядов нашей, современной эпохи. В этом смысле мы приходим к выводу, что всякая отдельная эпоха духовного и материального развития человечества приносит нечто новое, что (и особенно это относится к духовной сфере) совершенно не значит некий обязательный прогресс, а в материальной сфере несомненное улучшение условий жизни оказывается постоянно сопряжено с проблемами, которые, как нам кажется, представляют все более серьезную угрозу не только человеческой духовности, но и самому существованию человечества.
Таким образом, готовые принять циклическую, а не линеарную историю человечества, мы в то же время попробуем найти сходство современной эпохи с более ранними эпохами – разумеется, не в смысле возвращения к одной из этих эпох, а в смысле поисков выхода из похожих затруднений.
На основе парадигмы, которую нам предложил Борев, а также на основе некоторых собственных соображений (с риском еще сильнее сжать то, что и так максимально сжато), мы хотим высказать уверенность в том, что весь предыдущий ход культурного развития человечества проходил под знаком попеременного предпочтения духа или души, разума или чувств. Такая смена особенно хорошо видна в период от средних веков до наших дней, и она не была механической и изолированной, но происходила в общем контексте духовности, когда с упомянутыми принципами соединялись другие, родственные им понятия. Даже если отношение к этим принципам было обозначено поисками компромиссов, все равно на переднем плане постоянно оставалась их противоположность, их борьба.
Принимая во внимание эту противоположность, мы видим похожесть текущего момента современной истории с прошлым моментом, удаленным от нас на два полных века. Мы имеем в виду конец XX и конец XVIII вв. В ту эпоху (в конце XVIII в.) немецкий романтик Новалис констатировал: "Поэзия лечит раны, которые нам нанес разум", что, несомненно, являлось составной частью парадигмы той эпохи, которую, как нам кажется, необходимо иметь в виду при попытке определить парадигму современной эпохи. Вывод Новалиса означал бунт против классицистического и рационалистического утилитаризма и дидактики в то время, когда сентиментализм противопоставил разуму чувства. Однако и сентиментализм – точно так же, как рационализм, – был крайностью. Эти изменения нашли наиболее полное выражение в литературе, или шире – в искусстве. Однако бунт, о котором мы говорим, имеет в своей основе гораздо более широкие и глубокие причины, нежели те, что связаны с искусством. Этот бунт являлся выражением потребности духа превозмочь односторонность, ограниченность разума и включал в творческий акт и другие "силы души" – чувства и мечтания (воображение). И эти "силы" решающим образом определяют специфику понятия, или категории, которая находится в центре нашего внимания, – категории эстетического. Например, когда мы – по поводу взгляда Новалиса на поэзию как на самое действенное средство борьбы с разумом – упомянули более широкий и глубокий контекст искусства, то мы прежде всего имели в виду эстетическое как самую широкую эстетическую категорию. И для Борева также эстетическое является "метакатегорией", или "преддверьем" искусства. И романтизм, со становлением которого связано имя Новалиса, понял эту категорию в самой полной мере. Потому что для романтиков эстетическое – это не только то, что красиво, но и гораздо больше – то, что живо в мире, который является единым организмом. Причем не то, что живо в качестве конкретного явления окружающей среды, но и то, что сущностно живо в качестве органического элемента "построения мира" и момент всеобщего движения в целостности Бытия.
Здесь следует напомнить, что как раз во времена бунта Новалиса против разума эстетическое нашло самое убедительное подтверждение и самую сильную поддержку со стороны такой духовной дисциплины, которую характеризует стремление к максимальному охвату явлений, – со стороны философии. В самом конце XVIII в. появился труд "Программная система немецкого идеализма" ("Система трансцендентального идеализма"?), автор которого, Шеллинг, был открыт только во втором десятилетии XX в. В этом труде утверждалось, что "высший акт ума, в котором ум понимает и охватывает все идеи, – это эстетический акт", то есть: "в конечном итоге идея, которая все объединяет, – это идея прекрасного". Следует указать также и на то, что здесь говорится об "уме", а не о "разуме", различение которых идет еще от Аристотеля. Их различал и Кант, когда провозглашал ум верховным принципом мышления и творчества, а разуму приписывал пассивную роль собирания и объединения впечатлений, то есть различал "разумное мышление" и логическое заключение. Этот "ум", высший акт которого – "эстетический акт" и который "понимает и вмещает все идеи" (следовательно, и идеи разума), обусловил – по словам одного современного философа (Р. Рорти) – "идеализм" целого XIX века. Мы к этому добавим, что этот "идеализм" проистекал из эмоциональной, а не рациональной основы и получил самое высшее осуществление в эстетической сфере, то есть там, где преобладает понятие "идеального", в искусстве и литературе, под которой мы подразумеваем все литературные направления: романтизм, реализм (!), символизм. и так далее. И из этой самой, эстетической, сферы он целительным образом испускал лучи на все остальные области жизни.
Можно сказать, что прошедший XX век в самом общем смысле был гораздо больше отмечен разумом, нежели умом, и что различие между ними с течением века только усиливалось. Однако следует задать вопрос: каков был этот разум и какие последствия оставило его владычество? Он таков, что мы можем говорить о целом периоде неорационализма, который имел самые негативные последствия. ХХ век – эпоха подчеркнутой рациональности, но в то же время его специфика состоит и в том, что рядом с его рациональностью не появилось какого-то убедительного противовеса, но, напротив, появилась почти такая же, если не худшая, крайность – иррациональность. Эта иррациональность мощно выбилась, как и все инстинкты, из коллективного бессознательного и из индивидуального подсознания, откуда прорвалась затем в сознание, в повседневную жизнь. И если рациональность ХХ в. по большей части встроена в доселе невиданный технико-технологический прогресс человечества (что, наряду с позитивными, имеет и ярко выраженные негативные последствия: оттеснение духовного материальным и формирование прагматического сознания), то человеческая иррациональность этот самый прогресс использовала в целях самых кровавых в истории человечества войн. А то, что должно было играть роль посредника между разумом и чувством и что в то же самое время есть самая надежная защита от иррациональности – интеллект, в основном подчинился преобладающей рационалистической струе.
В ситуации всестороннего кризиса, который достиг кульминации в конце прошлого века и основная причина которого (мягко говоря) есть неадекватное "употребление" разума, перед нами встает тот же вопрос, который около полутора веков тому назад задавал Чернышевский: "Что делать?" Если в сходных обстоятельствах обычно упоминалось искусство (по крайней мере как утешение, если уж не как единственный выход), тогда мы должны констатировать, что и современное искусство находится в заметном кризисе. Однако этот кризис обусловлен не только чисто художественными причинами. В своей основе он есть следствие прерывания связи с эстетическим. Образно говоря, многие современные деятели искусства желают "войти" прямо в процесс художественного творчества, забывая о том, что до искусства можно добраться только одним путем: из области эстетического как его "преддверья". И всякое "искусство", которое не проистекает из эстетической сферы, есть всего лишь игра "пустыми формами"! В более широком контексте это означает необходимость в существовании субъекта как творческой личности, которая – снова – оказывается под ударом многих современных философских и художественных теорий. В основном тех теорий, протагонисты которых одновременно являются самыми отъявленными противниками "метафизики присутствия"! Именно умаление роли субъекта как творческой личности, что особенно сильно набрало обороты во второй половине прошлого века, в самой высокой степени способствовало тому, что – в отличие от "идеализма" XIX в. – XX век, согласно Рорти, прошел под знаком "текстуализма".
Поэтому, если полностью оправдано обращение к искусству (и Борев в своей "Эстетике" проницательно предлагает, что в рамках "ноосферы" – по Вернадскому – "существенное место должно занять искусство", или "артосфера"), то в настоящее время общего кризиса необходимо прежде всего обратить внимание на эстетическое как предпосылку этого искусства. Даже отдельные сегменты эстетического находятся сегодня под угрозой в связи с тем общим состоянием (духовной культуры человечества), которое мы только что описали. Вопрос в том, можно ли сегодня говорить об эстетическом отношении человека к природе, к жизни, к искусству и – наконец – о самом эстетическом сознании человека. То, что мы называем эстетическими эмоциями и что в согласии с моральными качествами создает единую эстетическую ценность прекрасного и доброго ("калокоготия"), испытывает угрозу со стороны совершенно противоположных ей экзистенциальных чувств (страха, тоски), которым Хайдеггер приписывал онтологический статус. Если в современном мире не происходит почти ничего, что не связано с какими-то практическими интересами (в человеческих отношениях это означает полное преобладание эгоизма над альтруизмом, отсутствие заботы о другом человеке, сопереживания ему), то не значит ли это, что нам осталось только "незаинтересованное любование" в качестве – согласно Канту – основной особенности эстетического переживания? Если сегодня вся антиэстетическая действительность в основе своей направлена против эстетических эмоций, если она в гораздо большей степени возбуждает негативные эмоции, то могут ли в таком случае ненависть или гнев хотя бы немного смягчиться и подобреть? Могут ли страсти вообще быть направлены к созиданию, а не к убийству? При этом мы не имеем в виду только художественное творчество, но и эстетическое творчество, которое начинается прямо тут, перед нами, в повседневной жизни в форме красивых слов, добрых намерений и дел, толерантности. Может быть, это единственный правильный путь к высшим формам эстетического переживания, который, как и творческие переживания художника, приводит к появлению художественных произведений только тогда, когда эти переживания укоренены в эстетической сфере? Или, как считал Кьеркегор, на долю эстетики снова остается только "скрытность", в то время как этика в своей "открытости" давно проиграла все свои сражения?