Предметом нашего разговора будет стихотворение Осипа Мандельштама «О бабочка, о мусульманка...», входящее в его «Восьмистишия» (1933–1935). Согласно воспоминаниям Надежды Мандельштам, сам поэт называл «Восьмистишия» стихами о познании. Многое в них остается до конца не разгаданным. Анализ «Бабочки» – попытка истолкования, которая, возможно, сделает более ясным глубокое смысловое родство стихотворений всего цикла и связь их с событиями, трудами и разговорами того времени.

О бабочка, о мусульманка,
В разрезанном саване вся, –
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!

С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!

Форма рифмованного восьмистишия предполагает симметрию и законченность, но текст обнаруживает дополнительную фонетическую упорядоченность: самые частые здесь ударные (выпеваемые) А (14) и О (5) составляют почти симметричный рисунок с «осью» в 4-й строке.

О бабочка, о мусульманка,
В разрезанном саване вся, –
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!
С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!

Леонидом Видгофом было отмечено сгущение в этом тексте С и (в первой строфе) З: «Эти «с»-«з» порождены господствующим в стихах в смысловом отношении словом «саван» (только это слово употреблено в стихотворении дважды). Жизнь бабочки коротка, в стихотворении звучит тема краткости жизни и близости неизбежной смерти. Жизнь несет в себе смерть, в ней содержится некая изначальная ущербность – в слове «умиранка» мы не можем не услышать «ранка». Дополнительным основанием для многочисленных «з»-«с» могло послужить, наверно, представление о легком скольжении бабочки в воздухе, складывании, «сложении» ее трепетных крыльев»¹.
С-з артикуляционно – движение воздуха сквозь препятствие. Так или иначе эти асимметричные «надрезы» (мгновения взаимодействия косного и подвижного, твердого и текучего) дополняют и усложняют звуковой образ «Бабочки» Мандельштама, соседствуя с открытостью множественных А и симметрией расположения ударных А и О.
Можно предположить, что среди «родственных» связей мандельштамовской «Бабочки» – «Бабочка» Фета, но звуковая ткань последней легче, динамичнее, пестрее.

Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем –
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась,
И вот – дышу.
Но долго ли без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу.

Здесь симметрия дана лишь как вспышка перед исчезновением, уходом образа в воронку ударного У: «И УлЕчУ» (ср. схожее завершение у Мандельштама: «...боЮсь!»).
Надежда Мандельштам писала, что бабочка «всегда служит для О. М. примером жизни, не оставляющей никакого следа: ее функция – мгновение жизни, полета и смерть. Об этом см. в «Путешествии в Армению». Поэтому и ее минутная красота – развернутые крылья напоминают ему не о жизни, а о смерти – они равны савану»². Но в «Путешествии в Армению» речь идет не о смерти, а о возвращении, «обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ»: «Длинные седые усы этой бабочки имели остистое строение... <...> И вдруг я поймал себя на диком желании взглянуть на природу нарисованными глазами этого чудовища» (2, 122)³. У Мандельштама в «Разговоре о Данте» есть еще один образ бабочки: «Аристотель, как махровая бабочка...» Мы вернемся к нему ниже.
И. М. Семенко толкует «Бабочку» «Восьмистиший» как окно в мир «низших форм органического бытия», а дальше путь материи лежит вверх, сквозь череду творческих порывов. А вот мнение М. Гаспарова: «...стихотворение [«Бабочка»]: портрет бабочки опять-таки в ее становлении, рождающейся из куколки, как из разорванного савана и бурнуса»⁴. Л. Видгоф указывает на невозможность исчерпания смыслов «Восьмистиший»: «Их истина, логика и правота – поэтические», Мандельштам «воссоздает бабочку в словесном материале, «переводит» ее существование в слово»⁵.
Учитывая все приведенные мнения, попробуем взглянуть на «Бабочку» еще раз – в контексте некоторых произведений Мандельштама и событий того времени.
Уже ранние статьи Мандельштама отражают его размышления о «форме». Введенное футуристами «слово как таковое» означает для него «форму слова» в новом, расширенном понимании: она включала «все элементы слова», оставляя в стороне Логос («сознательный смысл») как «содержание» (2, 142). («Утро акмеизма» (1912)). Отказ футуризма от Логоса представляется Мандельштаму ошибкой, которую исправляют акмеисты. «Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов».
Тема «формы» –только на этот раз не единичного слова, а целого стихотворения – получает развитие в статье 1921 г. «Слово и культура». «Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение (2, 171).
Мысль о том, что художественная форма – процесс, Мандельштам окончательно сформулирует и разовьет в «Разговоре о Данте» (1933), и это станет третьим шагом. В России 20-х к такому пониманию формы постепенно приходят и филологи (ОПОЯЗ), и музыковеды (например, Б. Асафьев).
Целое «вещи» обновляется с каждым добавлением нового звена. Поэтический текст наращивает время через наращивание смысла. Важный момент – непрерывность развития. У Мандельштама это особая, «порывистая» непрерывность, череда стремительных событий.
В «Разговоре о Данте» Мандельштам говорит о поэтической форме, взятой как поток, в движении. Место поэтического «содержания» («сознательного смысла») теперь занимает «концепция», то есть ряд соположенных смыслов, с самого начала обладающий внутренней формой-звучанием, своего рода музыкальной логикой развития. «...Всякое формообразование в поэзии предполагает ряды, периоды или циклы формозвучаний совершенно так же, как и отдельно произносимая смысловая единица» (2, 224). Таким образом, именно образно-смысловые («орудийные» в терминах «Разговора о Данте») метаморфозы питают рост формы.
Что такое поэзия? «Разговор о Данте» начинается с авторской аксиомы: «Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний – это слышимое и ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями» (2, 214).
Попробуем предположить, что ко второму можно применить определение «материя», к первому – «форма». Поэтический «порыв» питает метаморфозы образов, переливает их из формы в форму. Формы невозможны без «собственно речи» (артикуляции, дыханья, тона), как парус невозможен без ткани-материи.

Надежда Мандельштам вспоминает, что осенью 1933 г., когда они «обживали» новую квартиру в Фурмановом переулке, к ним приходили гости. «С каждым приходящим к нам в дом у О. М. был особый разговор. Кузин и биологи разговаривали о генетике, бергсоновской жизненной силе и аристотелевой энтелехии. Все они принадлежали к разряду рассказчиков, а не разговорщиков, и О. М. больше прислушивался к их рассказам, чем разговаривал»⁶. Поговорим подробнее об «аристотелевой энтелехии».
Аристотель ввел термин «энтелехия» в процессе исследования соотношения содержания и формы – двух неотъемлемых признаков материи. Труды Аристотеля переиздавались в России и в дореволюционное десятилетие, и в 20–30-х: «Этика Аристотеля» (пер. Э. Радлова. СПб, 1908), «Аристотель. Поэтика» (пер. и прим. Н. И. Новосадского. Л., 1927)⁷, «Аристотель. Физика» (пер. В. П. Карпова. М., 1936), «Аристотель. О душе» (пред. В. К. Сережникова. М., 1937). Стоит обратить внимание на «Метафизику» Аристотеля, изданную в Санкт-Петербурге в 1895 г., хотя бы потому, что один из двух авторов перевода – Василий Розанов⁸.
Полагая, что «материя есть возможность»⁹, Аристотель и в своем трактате «О душе», и в книгах «Метафизика» и «Физика» называет форму «энтелехией», то есть «осуществленностью». На это же ключевое значение термина указывает Э. Радлов в статье «Энтелехия» в словаре Брокгауза – Ефрона (его последний том вышел в 1907 г.)¹⁰.
Мандельштаму также могло быть знакомо описание учения Аристотеля о форме в «Истории древней философии» Сергея Трубецкого (т. 2, 1906 г.). «Форма, – писал этот автор, пересказывая Аристотеля, – есть не только сущность вещи, но и ее внутренняя цель и вместе – та сила, которая осуществляет эту цель».
Осип Мандельштам беседовал об «аристотелевой энтелехии» осенью 1933 г. Мы также знаем, что в сентябре он посетил Ленинград, где читал А. Ахматовой, Ю. Тынянову, В. Жирмунскому, Б. Лифшицу только что оконченный «Разговор о Данте», в котором мы находим такие строки:

Что же такое дантовская эрудиция?
Аристотель, как махровая бабочка, окаймлен арабской каймой Аверроеса.
Averrois, che il gran comento feo...
(Inf., IV, 144)
В данном случае араб Аверроес аккомпанирует греку Аристотелю. Они компоненты одного рисунка. Они умещаются на мембране одного крыла (2, 217–218).

Имя Аристотеля фонетически обыграно: «Аристотель, как махровая бабочка, окаймлен арабской каймой Аверроеса. <...> ... Араб Аверроес аккомпанирует греку Аристотелю». Случаен ли этот островок звукописи? И сравнение Аристотеля с бабочкой можно было бы счесть случайностью. Но другие фрагменты «рассыпанного» целого говорят о закономерности, о глубинном объединяющем их смысле.
Так, например, поэт упоминает Аристотеля (и тут же Ламарка) в письме Мариэтте Шагинян от 5 апреля 1933 г. Он просит об арестованном Борисе Кузине, но просьба оборачивается иным: «Материальный мир – действительность – не есть нечто данное, но рождается вместе с нами. <...> Но для того чтобы действовать, нужно бытие густое и тяжелое, как хорошие сливки, – бытие Аристотеля и Ламарка, бытие Гегеля, бытие Ленина»¹¹. В этом же письме звучит и термин «энтелехия»: «У меня отняли моего собеседника, мое второе «я», человека, которого я мог и имел время убеждать, что в революции есть и «энтелехия», и виталистическое буйство, и роскошь живой природы».
Почти за два десятилетия до мандельштамовских разговоров об «аристотелевой энтелехии» состоялся другой разговор на ту же тему – между В. Розановым, П. Флоренским и П. Каптеревым. Вот как описывает его В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» (выпуски 1–10, с ноября 1917 г. по октябрь 1918 г.):

...Войдя к друзьям, бывшим у меня в гостях, Каптереву и Флоренскому, естественнику и священнику, я спросил их:
Господа, в гусенице, куколке и бабочке – которое же я их?
То есть “я” как бы одна буква, одно сияние, один луч.
“Я” и “точка” и “ничего”.
Каптерев молчал. Флоренский же, подумав, сказал: “Конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки”.
“Энтелехия” есть термин Аристотеля, и – один из знаменитейших терминов, им самим придуманный и филологически составленный. Один средневековый схоласт прозакладывал черту душу, только чтобы хотя в сновидении он объяснил ему, чтó в точности Аристотель разумел под “энтелехиею”. Но, между прочим и Другим, у Аристотеля есть выражение, что “душа есть энтелехия тела”. Тогда сразу определилось для меня – из ответа Флоренского (да и что иначе мог ответить Флоренский, как не – это именно?), что “бабочка” есть на самом деле, тайно и метафизически, душа гусеницы и куколки¹².

Немного ниже по тексту розановского «Апокалипсиса» разговор о бабочке продолжается:

Каптерев задумался и сказал: “Открыто наблюдениями, что в гусенице, обвившейся коконом, и которая кажется – умершею, начинается после этого действительно перестраивание тканей тела. Так что она не мнимо умирает, но – действительно умирает... Только на месте умершей гусеницы начинает становиться что-то другое; но – именно этой определенной гусеницы, как бы гусеницы-лица, как бы с фамилиею и именем: ибо из всякой гусеницы, сюда положенной, выйдет – вон та бабочка. <...>
Тогда мысль, что “бабочка есть душа гусеницы”, “энтелехия гусеницы” (Флоренский) – еще более утвердилась у меня: а главное – мне разъяснилось и доказалось, что египтяне в мышлении и открытиях “загробного существования” шли тем же путем, как я, то есть “через бабочку” и ее “фазы”. <...> Тогда для меня ясны стали саркофаги – мумии. <...> И тело клалось – в пелены, “завертывалось”, как гусеница...¹³

Мандельштам был внимательным читателем Василия Розанова и с большим интересом относился к трудам Павла Флоренского, которого называл «мужем совета» (свидетельство Н. Мандельштам). Приведенная череда ассоциаций «бабочка – гусеница – египетская мумия – пелена (саван)» могла сохраниться в его памяти, как и «полифония» трех голосов – писателя, православного священника и ученого-естественника, беседовавших о чуде воскресения.

У Мандельштама были свои собеседники-биологи, и главным из них был, конечно, Борис Кузин. Знакомство состоялось в Армении, в начале лета 1930 г. События и мысли того времени отражены в мандельштамовском «Путешествии в Армению». Узнав от Кузина о «настурции московского биолога Е. С. Смирнова и эмбриональном поле профессора Гурвича», Мандельштам увидел развитие листа настурции так: «...Силовое натяжение, бушующее вокруг листа, преобразует его сначала в фигуру о пяти сегментах. Линии пещерного наконечника получают дуговую растяжку» (2, 114). Чуть дальше будет еще один «геометрический» подступ к «Восьмистишиям», своего рода динамическая геометрия: «Возьмите любую точку и соедините ее пучком координат с прямой. Затем продолжите эти координаты, пересекающие прямую под разными углами, на отрезок одинаковой длины, соедините их между собой, и получится выпуклость. В дальнейшем силовое поле резко меняет свою игру и гонит форму к геометрическому пределу, к многоугольнику».
В «Путешествии...» мы находим и описание величавой шелковой бабочки с «глазами»-крыльями (на этот фрагмент ссылалась Н. Мандельштам). Это одна из «низших форм органического бытия» на «лестнице Ламарка» (см. стихотворение «Ламарк» (1932)). «Ламаркизм» Мандельштама был поэтическим и абсолютно не совпадал с современными ему вульгарными интерпретациями¹⁴. В ламарковой теории субъективно-порывистой «эволюции» Мандельштам видит отражение своей мысли о динамике форм живого.
Идеи Жана Батиста Ламарка (1744–1829), автора термина «биология», как и воззрения других представителей европейских биологических наук XVII–XVIII вв., во многом восходят к учению Аристотеля¹⁵. Соседство имен Аристотеля и Ламарка в мандельштамовском письме М. Шагинян 1933 г. не случайно. Мы видим, как в творчестве Мандельштама в начале 30-х гг. формируются и частично накладываются друг на друга два поля ассоциаций – «Аристотель» (и сопутствующие «форма», «материя», «энтелехия», «пространство») и «Ламарк» (и сопутствующие «природа», «формообразование», «эволюция»). В этой среде вызревал образ «Бабочки» «Восьмистиший», от древней бабочки в начале лестницы Ламарка («Путешествие в Армению») и «бабочки»-Аристотеля («Разговор о Данте») к новому сложному образу в новой форме¹⁶.

Перечислим еще раз события, ставшие фоном создания «Бабочки»:
– встреча с Борисом Кузиным (май-июнь 1930 г.);
– «Путешествие в Армению» (1931–1932);
– «философское» письмо Мариэтте Шагинян (5 апреля 1933 г.);
– «Разговор о Данте» (май 1933 г.);
– осень 1933 г., «разговоры» с биологами, в том числе об «аристотелевой энтелехии»;
– стихи памяти Андрея Белого и «Восьмистишия» (1933–1935).
Постепенно, через дружбу с Кузиным и «биологические» открытия, Мандельштам расширяет область поэтики так, что «литературное поле» перерастает «поле биологическое» и включает его в себя. Наука и искусство соединяются в прозе «Разговора о Данте», в поэзии «Восьмистиший».
В «Разговоре о Данте» поэт говорит, что художественное пространство – это «поток», «целесообразное движение поэтической энергии» (2, 247). В «Восьмистишиях» слово «пространство» играет эпитетами, движение же дано в разнообразных глаголах, с почти обязательными ключевыми характеристиками скорости и траектории (прямизна – дуга – зигзаг). «Поэтом пространства» называет зрелого Мандельштама М. Л. Гаспаров: «Позднему Мандельштаму важнее процесс, раннему результат, но забота о том, как «опространствливается» все временное, остается при нем всегда: он – поэт пространства, а не поэт времени <...>. Для него поэт – и подобная поэту природа – не только упивается временем своего творчества, но и рвется развернуть свое творчество в пространстве»¹⁷.
В начале 30-х для Мандельштама поэзия и мир сближаются не через плоский «реализм» описания, а через схватывание единства их внутреннего устройства. Посредником становится наука. «Поэзии Данта свойственны все виды энергии, известные современной науке. Единство света, звука и материи составляет ее внутреннюю природу», – читаем мы в «Разговоре о Данте». «Материя поэтическая» обнаруживает свойства живой материи – и на своем «внепространственном» поле ее разыгрывает. На этом фоне «пространства внутренний избыток» можно было бы истолковать как область вторжения художественного пространства в реальное, то есть как поле для развертывания бесконечной динамики («бесконечности») и новых форм опыта, происходящих от универсального научно-поэтического знания.
Любимые мандельштамовские герои пространства – купол, дуга и парус. «Дуговая растяжка» в области «материи поэтической» (согласно объяснению Н. Мандельштам, «ритм»¹⁸) – состоявшееся «формозвучание». Тогда «дуги парусных гонок» – это «ряды и периоды формозвучаний», упомянутые в «Разговоре о Данте».
Есть свидетельство того, что Мандельштам читал слушателям «Бабочку» вслед за «Разговором о Данте», а также собирался прочесть ее вместе с «Реквиемом» на вечере памяти Белого зимой 1934 г. По-видимому, это стихотворение несло сообщение, связанное с этими произведениями и казавшееся автору очень важным.
Можно говорить о присутствии в «Бабочке» нескольких тематических узлов с семантическими «ореолами», дающими самые разнообразные пересечения. Рядом с «жизнью-смертью» витает мотив «воскресения», «форме и материи» аккомпанируют аристотелевы «энтелехия» и «пространство», а также образ «дуги». Речь идет о научных категориях познания, но их сеть волнуется метафорами, порождая поэтические смыслы. Противоречия разыгрываются и никогда не снимаются. «Бабочка» – возможно, наиболее наглядно из всех «Восьмистиший» – показывает процесс «воскресения» материального мира в «материи поэтической».
В «Восьмистишиях» не раз повторяется мотив развернутой в пространстве дуги. Парус – модель поэтической динамики позднего Мандельштама: форма, существующая, пока «сила» («порыв») длится. Но итог «Бабочки» не парус – флаг, то есть волнение материи на грани формы, между жизнью и смертью – или между смертью и воскресением.

Примечания

¹ Видгоф Л. «Но люблю мою курву-Москву...». М., Астрель. 2012. С. 771.
² Мандельштам Н. Воспоминания. Книга третья. М., YMCA-Press. 1987. Комментарий к циклу «Восьмистишия» Осипа Эмильевича Мандельштама. С. 320.
³ Здесь и далее цифры, данные в скобках после цитаты, означают номер тома и страницы двухтомника сочинений О. Мандельштама 1990 г. (Мандельштам О. Сочинения в 2-х тт. М., «Художественная литература», 1990).
⁴ Гаспаров М. Л. «Восьмистишия» Мандельштама. – В изд.: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., «Языки славянской культуры». 2012. С. 611.
⁵ Видгоф Л. «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город. М., «Астрель». 2012. С. 769.
⁶ Мандельштам Н. Воспоминания. М., «Согласие», 1999. С. 268–269.
⁷ С оглядкой на размышления Мандельштама об «органической поэтике» можно привести близкие по духу слова из введения Н. И. Новосадского к «Поэтике» Аристотеля (1927): «Нельзя не обратить внимания на то, что он (Аристотель. – М. К.) смотрит на создания словесного творчества как на живые организмы» (Аристотель. Поэтика. Перевод и введение Н. И. Новосадского. Л., Academia. 1927. С. 12).
⁸ Аристотеля Метафизика. Перевод с греческого подлинника и объяснения П. Первова и В. Розанова. Выпуск первый. Книги I–V. СПб, 1895. В предисловии переводчиков (с. 7) читаем: «Удивительное дело: по прошествии двух тысячелетий, которые отделяют нас от времени его жизни, наука волнуется понятием, как недавно приобретенным и конечно более научно обставленным, но которое однако впервые было открыто Аристотелем: мы разумеем понятие о физической энергии, которое заменяет теперь так долго господствовавшее понятие силы и впервые было установлено Аристотелем в бессмертных терминах <...> возможность и действительность, напряжение и действие».
⁹ Аристотель. О душе. М., «Мир книги», «Литература», 2009. С. 309.
¹⁰ «Энтелехия (εντελεχεια) – термин аристотелевской философии, обозначающий актуальность, осуществленную цель, действительность. Э. противоположна возможности (δuναμις, potentia) и есть осуществление того, что заложено как возможность в материи; в этом смысле Аристотель Э. отожествляет с формой, а материю – с возможностью. Движение Аристотель называет реализацией или Э. возможности, так как в движении осуществляется то, что в предмете было лишь как возможность» (Радлов Э. Энтелехия. – Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Репринтное воспроизведение издания 1890 г. Т. 80. М., «Терра», 1994. С. 855).
¹¹ Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 4. М., 1993. С. 149–150.
¹² Розанов В. Апокалипсис нашего времени. М., «Эксмо», 2015. С. 559.
¹³ Там же. С. 563.
¹⁴ О сложном образе Ламарка у Мандельштама см., например: Данин Д. Нечаянное счастье Осипа Мандельштама. – Наука и жизнь. 1999. № 7.
¹⁵ «Аристотелевские понятия формы, энтелехии, его учение о целевой причине оставались инструментами в биологических науках XVII–XVIII вв., несмотря на победу механицизма в физике» (Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. М., 1987. С. 433).
¹⁶ Как односложный отзвук «Бабочки» «Восьмистиший» можно рассматривать образ первой строки стихотворения «Не мучнистой бабочкою белой...» (1935–1936 гг.). Сложность образа снимается – речь идет о смерти бесплодной и тоскливой, об исчезновении.
¹⁷ Гаспаров М. Л. «Восьмистишия» Мандельштама. – Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. Указ. изд. С. 609.
¹⁸ Мандельштам Н. Третья книга. Указ. изд. С. 319.