Вступление

«Восьмистишия» – цикл из 11 стихотворений (по восемь строк каждое), который был написан не сразу, а «собирался» автором постепенно, в 30-х гг. ХХ в. Цикл считается одним из малопонятных, даже загадочных сочинений поэта, и существует много попыток разгадать его смысл и содержание каждого восьмистишия. В многочисленных работах литературоведов, филологов, лингвистов стихотворения Мандельштама обычно анализируют, используя широкий арсенал присущих их наукам разнообразных методических приемов (см., например, статьи о стихотворениях «Восьмистиший» у М.Л. Гаспарова¹ и Ю.И. Левина². Но интерес к творчеству Мандельштама сейчас так велик, что оно давно стало объектом междисциплинарного изучения, когда тексты поэта рассматриваются с позиций философии и даже естественных наук³. Подобные подходы, на мой взгляд, вполне оправданны, поскольку сама фигура О. Э. Мандельштама представляется сейчас сложной и многообразной. Он был не только щедро одарен поэтически, но еще и хорошо образован, спектр его культурных интересов был очень широк: от мировой литературы и истории до достижений современной науки и философии. Так, например, он интересовался идеями П. А. Флоренского, одно время был увлечен философией А. Бергсона и даже слушал его лекции в Сорбонне. Все это не могло не отразиться на его поэтических текстах, особенно посвященных проблемам познания, смысла жизни и смерти, творчества. Но Мандельштаму, по-видимому, свойственно было все благоприобретенные знания еще и тщательно продумать, осмыслять и обсуждать в живой беседе, в диалоге с достойным партнером. И для него таким необходимым собеседником был другой знаменитый поэт начала ХХ в. – М. Кузмин, которого О. Э. особенно ценил именно в этом качестве. А в результате – сложившиеся мысли, круг тем и идей о познании мира и о творчестве воплотились в стихах цикла «Восьмистишия».
На заседании семинара главным объектом для анализа было выбрано лишь одно восьмистишие – «О бабочка, о мусульманка» (№ 3). Докладчица предположила, что центральный образ стихотворения – бабочка – связан с идеей Аристотеля о развитии жизни как цепочки перерождений (из гусеницы – куколки – бабочки) и т. д. Гипотеза, безусловно, имеет все основания для существования... Но в нашем семинаре при обсуждении того или иного художественного произведения давно используется один прием – обмен мнениями всех участников, учитывая не столько личностные оценки и особенности взгляда каждого, сколько естественную специфику восприятия специалистов разных профилей знания. Мое «этнографическое» восприятие этого же восьмистишия Мандельштама во многом, мне кажется, совпадает с тезисами и догадками докладчицы, но «подходит» к ним... с другой стороны.

* * *

Если все прочие стихи цикла для меня близки к области догадок, то смысл стихотворения № 3, напротив, сразу показался ясным. В отличие от коллег, очевидно, в силу моего профессионально-ориентированного сознания, я уже в первой строке этого восьмистишия прежде всего обратила внимание не на восклицание «О бабочка», а на «мусульманку» (как на близкий мне объект постоянного изучения – традиционную культуру мусульманских народов). Ассоциация была мгновенной и полностью укладывавшейся в... последующие слова поэта.
Слова были организованы не «сюжетно», то есть не последовательно и логично рассказывали какую-то историю, а скорее напоминали принцип «тезауруса», то есть предстали перечислением каких-то малопонятных наименований, неведомых терминов, странных уподоблений и характеристик, но все же близких между собой по смыслу и ориентированных на описание некоего женского образа. Так возник образ мусульманки, возможно, невесты или молодой жены, о чем ясно свидетельствует ее наряд. Например, упоминается особый женский головной убор кусава (или «касава», «касаба»), по обычаю впервые надевавшийся сразу после свадьбы или после рождения первого ребенка. Под усами кусавы, скорее всего, подразумеваются всегда дополнявшие головной убор длинные, парные височные украшения, сплетавшиеся из черных ниток или волос. А слова «ушла головою в бурнус», конечно, имеют в виду большую широкую накидку, которая, по обычаю, должна была покрывать всю фигуру невесты (или молодухи) с головы до пят, отчего она действительно становится похожа на кокон (поэтому она и напоминает «бабочку»!).
Поэт ласково называет ее «жизняночкой» и «умиранкой», и оба эти слова семантически неразрывно связаны и дополняют друг друга. Они точно передают смысл традиционных представлений мусульман (не только арабов, но и иранцев, тюрков и других народов) о женщине фертильного возраста. Этот образ двояк: с одной стороны, она продолжательница рода, а с другой – само это ее свойство является следствием таинственной и опасной связи со сверхъестественным, потусторонним миром (который в противоположность нашему, земному миру жизни считался пространством смерти). Рождение ребенка (особенно первенца), согласно народным мусульманским верованиям, толковали как акт ритуального умирания женщины в одном качестве и одновременного ее возрождения в новом, более статусном положении.

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

В этнологии известен и многократно описан феномен так называемых переходных обрядов жизненного цикла, смысл которых един у всех народов мира (а не только у мусульман). Исторически он связан с социальным членением древнейших, племенных (догосударственных) обществ на так называемые половозрастные группы. Согласно этой концепции каждое племя или народность состояли из разных половозрастных групп (детей, юношей и девушек, молодых мужчин и женщин, старцев и т. п.), а каждый человек с течением лет поочередно входил в одну из них, изменяя свой социальный статус, поскольку права и обязанности каждой такой группы были четко определены. Внешне члены этих возрастных групп тоже различались (одеждой, украшениями, татуировками и проч.).
Переход человека из одной группы в другую был возможен только после соответствующих сакральных действий, часто жестоких обрядов-испытаний, поскольку они символизировали смерть, умирание и затем воскресение индивидуума в новом качестве. Это и были разные по форме, но одинаковые по сути обряды перехода, перерождения, путем преодоления каких-то важных, невидимых рубежей – между живым и мертвым, между земным и потусторонним мирами, – через которые нужно было перейти и вернуться обратно, в «наш, земной мир», только таким образом древними людьми и мыслилось развитие жизни каждого человека.
Пережитки подобных представлений сохранились в сознании и обычаях многих современных народов (в том числе и мусульманских) до наших дней. Например, для нас, людей современного типа мышления, такие житейские события, как свадьба, рождение ребенка или похороны умершего, и эмоционально, и по смыслу совершенно противоположны. Но исследователи культуры так называемых архаичных («первобытных») племен давно установили, что они обладали особым (архаическим, мифологическим) мышлением и поэтому воспринимали эти же события иначе, как нечто тождественное. Одно из доказательств тому – полное совпадение структуры названных переходных обрядов: особое ритуальное омовение принято было совершать и над младенцем, и над умершим, и для невесты и жениха; обычай надевания специальных одеяний – пеленок, савана, особого наряда невесты и жениха, которые к тому же часто были одного, белого цвета; церемония положения покойного в гроб или на специальные носилки сопровождалась разного рода магическими действиями, тождественными тем, что сопровождали обряд первого положения младенца в люльку или невесты и жениха на брачное ложе, например осыпанием цветами и зернами, сладостями, монетами и проч.
Далее в рассматриваемом восьмистишии Мандельштам описывает или, возможно, обращается к женщине, которая «в разрезанном саване вся». Это, кстати, еще одно подтверждение того, что прежний «кокон» – «бурнус» (он же покрывало с разрезом спереди), при движении его полы немного расходятся и тем напоминают «флагом развернутый саван». То есть совершенно очевидно, что поэт как бы находится в тех же смысловых координатах, о которых только что упомянуто: для него эта женщина – символ жизни и смерти одновременно. Именно по этой причине автор, явно ею восхищенный, все же боится ее, точнее, ее раскрытых объятий! Подобно древнейшим богиням ранних цивилизаций – в Египте, Месопотамии, Греции, Китае, Индии, женщина в традиционных обществах (и вплоть до наших дней) тоже воспринималась как средоточие обоих начал – жизни и смерти, подательницы плодородия, плодовитости и носительницы опасной, магической силы и возможной погибели окружающим. Таким же неоднозначным, сложным, как известно, было и отношение мусульман к женщине.
Осмелюсь предположить, что причина столь адекватного понимания Мандельштамом символики образа женщины в исламе объясняется отнюдь не его детальными и глубокими познаниями в области быта и суеверий мусульман и тем более не знакомством с этнографическими выкладками на этот счет. Это вряд ли. В данном случае уместнее иная догадка. Все творчество поэта, и «Восьмистишия» в том числе, по существу отражает его способ мыслить. И мы, читатели, часто (но, разумеется, не все и не всегда!) не сразу понимаем эти слова, сложенные вместе особым образом. Мандельштам обладал ярко выраженным и уникальным «поэтическим» сознанием, специфическим художественным мышлением, которое помогало ему проникать в суть вещей. И оно, на мой взгляд, во многом приближается к особенностям традиционного, мифологического мышления (и поэтому его сложно воспринимать людям с современным типом мышления, которым, например, понятнее причинно-следственный принцип изложения, нежели ассоциативный). Но это предположение, конечно, требует еще дальнейшей основательной аргументации.
Современные читатели, пытаясь уловить оттенки смысла и содержание стихов Мандельштама, имеют возможность воспринимать только оставленные поэтом мыслеформы: то в виде развернутых (до нескольких слов) образов, то, напротив, свернутых до одного слова образов-названий, то в форме словесной звукописи. Расшифровать их не всегда просто. Но, во-первых, поскольку все это выражения мыслей и чувств не обычного человека, но гения, рядовым людям они не всегда доступны сразу, кажутся разорванными и непонятными. И требуются специальные усилия, чтобы слегка приблизиться к его мировидению и мироощущению, проникнуться им, стать причастным к уникальному «мандельштамовскому» пространству. И, во-вторых, его мысли (для читателя) часто существуют не только в «материале» слов, но и в их интонационных обертонах, отчасти заложенных автором (сознательно или бессознательно), но также во многом зависящих от разных ракурсов и от контекстов восприятия. И тогда в результате толкования стихотворений разными людьми в сумме своей могут дать наибольшее приближение к замыслу Поэта.

 

Примечания

¹ Гаспаров М. Л. «Восьмистишия» Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта. М., 2001. С. 47–54.
² Левин Ю. И. «В игольчатых чумных бокалах...» // Избранные труды. Поэтика. Семантика. М., 1998. С. 28–35.
³ Шраговиц Е. Новая физика как источник образов в цикле Мандельштама «Восьмистишия» // Журнал «Семь искусств», 2015, № 2.