Когда я впервые читал Даниила Хармса, а это было более тридцати лет тому назад, у меня возникли ассоциации с текстами Анри Мишо. Позднее, при повторном чтении, появилось желание попытаться обнаружить более тесную связь между ними. В результате я укрепился во мнении, что между произведениями двух этих писателей, принадлежащих разным национальным литературам и разным культурным традициям, есть легко улавливаемая близость.
Первым, что позволяет сравнивать Мишо и Хармса, является форма произведений. В творчестве того и другого видное место занимает прозаическая миниатюра. Это уже не стихотворение в прозе девятнадцатого века, но все еще не то, что через несколько десятилетий станет постмодернистским мини-рассказом. Во всяком случае, как раз в то время, когда эти тексты появляются в обеих национальных культурах — и во французской и в русской, такая прозаическая форма встречается очень редко.
Второе, что сближает этих авторов, надо искать в области стиля и языка. В обоих случаях мы имеем преднамеренно депоэтизированное повествование, сведенное к самым необходимым констатациям и очень краткому описанию ситуаций, обнаженность которых скорее всего происходит из-за потери иллюзий относительно смысла всякого искусства.
И третье сходство — это тематика и сюжеты: жестокость, совершенно неприкрытая и ничем не вызванная. И как раз тут произведения обоих писателей необыкновенно схожи, вплоть до полного совпадения. Оно иногда просто поразительно.
Например, Анри Мишо в тексте «Mes occupations», напечатанном в сборнике «Mes propriétés» (1929) пишет:

Je peux rarement voir quelqu'un sans le battre. D'autres préfèrent le monologue intérieur. Moi, non. J'aime mieux battre.
Il y a des gens qui s'assoient en face de moi au restaurant et ne disent rien, ils restent un certain temps, car ils ont décidé de manger.
En voici un.
Je te l'agrippe, toc.
Je le pends au portemanteau.
Je le décroche.
Je le repends.
Je le redécroche.
Je le mets sur la table, je le tasse et l'étouffe.

A вот начало одного текста Хармса, без названия, написанного в 1939 г.:

Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде. Так приятно бить по морде человека!
Я сижу у себя в комнате и ничего не делаю.
Вот кто-то пришел ко мне в гости, он стучится в мою дверь.
Я говорю: «Войдите!» Он входит и говорит: «Здравствуйте! Как хорошо, что я застал вас дома!» А я его стук по морде, а потом еще сапогом в промежность. Мой гость падает навзничь от страшной боли. А я ему каблуком по глазам! Дескать, нечего шляться, когда не звали!

В сборнике «La nuit remue», напечатанном в 1935 г., у Мишо есть миниатюра под названием «L'Age héroïque». Она начинается так:

Le Géant Barabo, en jouant, arracha l'oreille de son frère Poumapi. Poumapi ne dit rien, mais comme par distraction il serra le nez de Barabo et le nez fut emporté.
Barabo en réponse se baissa, rompit les orteils de Poumapi et après avoir d'abordfeint de vouloir jongler avec, les fit disparaître prestement derrière son dos.
Poumapi fut surpris. Mais il était trop fin joueur pour en rien marquer. Il fit au contraire celui que quelques orteils de moins ne privent pas.
Cependant, par esprit de riposte, il faucha une fesse de Barabo.
Barabo, on peut le croire, tenait à ses fesses, à l'une comme à l'autre. Cependant, il dissimula son sentiment et reprenant tout de suite la lutte, arracha avec une grande cruauté unie à une grande force la mâchoire inférieure de Poumapi.

A вот как Хармс описывает подобное жестокое развлечение в коротком отрывке, написанном в 1936 г., который называется «История дерущихся»:

Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его.
Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам.
Алексей Алексеевич, не ожидая такого быстрого нападения, повалился на пол, а Андрей Карлович сел на него верхом, вынул у себя изо рта вставную челюсть и так обработал ею Алексея Алексеевича, что Алексей Алексеевич поднялся с полу с совершенно искалеченным лицом и рваной ноздрей. Держась руками за лицо, Алексей Алексеевич убежал.
Или, например, подобная ситуация у Хармса в прозаической миниатюре 1937 г. Она называется «Грязная личность»:
Сенька стукнул Федьку по морде и спрятался под комод.
Федька достал кочергой Сеньку из-под комода и оторвал ему правое ухо.
Сенька вывернулся из рук Федьки и с оторванным ухом в руках побежал к соседям.
Но Федька догнал Сеньку и двинул его сахарницей по голове.
Сенька упал и, кажется, умер.
Тогда Федька уложил вещи в чемодан и уехал во Владивосток.

Но о том, что совпадения относятся не только к таким ситуациям, свидетельствует, например, текст Анри Мишо «Naissance» из книги «Un certain Plume» (1930). Он начинается так:

Pon naquit d'un œuf, puis il naquit d'une morue et en naissant la fit éclater, puis naquit d'un soulier; par bipartition, le soulier plus petit à gauche, et lui à droite, puis il naquit d'une feuille de rhubarbe, en même temps qu'un renard; le renard et lui se regardèrent un instant, puis filèrent chacun de leur côté. Ensuite, il naquit d'un cafard, d'un œil de langouste, d'une carafe...

У Хармса есть цикл под названием «Я родился...», написанный в 1937 г. Там мы читаем:

Я родился в камыше. Как мышь. Моя мама меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба, с четырьмя усами на носу, кружилась около меня. Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели, что плывет по воде каша. Мы съели эту кашу и начали смеяться. Нам было очень весело. Мы плыли по течению и встретили рака...

Читая параллельно этих писателей, мы найдем огромное количество таких неожиданных совпадений. Нашей целью не является перечисление всех, а приведенные достаточно подтверждают близость этих писателей. Но интересен сам вопрос о происхождении сходства.
Французский писатель Анри Мишо родился в 1899 г. в Бельгии. В 1922-м начинает писать и в том же году переезжает в Париж. После того как он напечатал десяток книг, которые не принесли ему никакой известности, внимание на него обратил Андре Жид в своей статье «Давайте познакомимся с Анри Мишо», напечатанной в 1941 г. С тех пор писатель находится на вершине французской поэзии двадцатого века. Но, несмотря на всемирную славу, он и дальше будет жить очень замкнуто, скрыто от внимания общественности, посвящая свои творческие силы в равной степени литературе и живописи. Умирает Мишо в 1984?г. и в своем завещании выражает желание, чтобы о его смерти было объявлено лишь после погребения.
Русский писатель Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия Ювачев) родился в 1905 г. в Петербурге. В литературе появляется к 1925 г., начинает печататься в 1926 г. В 1927-м он с группой писателей-единомышленников создает группу ОБЭРИУ (Объединение реального искусства). Из всех его произведений печатаются только стихи для детей. В 1931 г. был впервые арестован из-за литературной деятельности группы ОБЭРИУ; десять лет спустя, в 1941 г., его снова арестовывают, и в следующем — 1942-м — он умирает в тюремной больнице. С его произведениями русская литературная общественность начинает знакомиться лишь с 1962 г.
Если сопоставить годы, когда работали эти писатели столь разной судьбы и биографий, и произведения, подтверждающие их близость, станет ясно, что Мишо во всех случаях опережает Хармса.
Но могли ли книги Мишо быть известны Хармсу?
Имея в виду политические обстоятельства того времени — вторая половина двадцатых и тридцатые годы, — почти невозможно предположить, чтобы такого рода литература, которую создавал Мишо, была известна в Советском Союзе. Также нет следов переводов Мишо на русский язык, подлинники же (это ясно) не могли доходить до библиотек, доступных Хармсу. Впрочем, Хармс, по высказываниям его знакомых и близких ему людей, а также по записям в дневниках, не читал на французском языке; существуют даже его отрицательные высказывания о французах и о французской культуре вообще.
Хармс хорошо владел немецким и английским языками; поэтика абсурда пришла к нему с произведениями английского поэта девятнадцатого века Эдварда Лира (1812–1888), автора «Книги нонсенса», и с «Алисой в Стране чудес» Льюиса Кэрролла (1832–1898). В своих записях Хармс выражает огромное восхищение произведениями экспрессиониста Густава Майринка (1868–1932), но трудно найти какую-либо связь австрийского автора эзотерических и фантастических романов с творчеством русского писателя. Также необходимо принять во внимание и гротескную фантастику Гоголя как своеобразную традицию, оказавшую некоторое влияние на творчество Хармса.
Мишо принадлежит совсем другой традиции; его великим предком является «граф» Лотреамон (1846–1874): от него он возьмет жестокость, холод отчаяния, совершенную безнадежность человеческой судьбы и одиночество человека в мире.
Очевидно, что даже линии традиций, которым принадлежат эти два писателя, не пересекаются.
А все же их близость очевидна. Остается вопрос: откуда она?
Описания жестокости в произведениях обоих писателей не совпадают только в деталях — изображений драк в мировой литературе огромное количество. То, что является общим у них в этих сценах, — это насилие ради насилия, насилие, порождающее насилие, и — самое важное — готовность коллективного сознания (это выражается в самом тоне повествования и присутствует у обоих авторов) принять это насилие как нечто вполне обычное и нормальное. Не повышая эмоциональную температуру, не поражаясь этой жестокости и на первый взгляд даже как будто бы ее не осуждая, и Мишо и Хармс выносят на показ эти ужасные, бессмысленные и кровавые действия как нечто обыденное. Это, разумеется, не их субъективный взгляд — они, по существу, своим холодом и объективизмом отражают общественные настроения, общий тон времени.
Перед нами, несомненно, пример того, что в сравнительном литературоведении называется типологической аналогией: два писателя, разделенные непреодолимыми политическими и идеологическими барьерами, приходят в творчестве к одному и тому же. Причину сходства между этими двумя авторами нужно искать в моральном климате Европы двадцатых — тридцатых годов, который распространялся и на страны с различными политическими системами. Очевидно, что в те годы насилие становится чем-то привычным, и это можно почувствовать не только в темах Мишо и Хармса, но и в самом тоне их произведений. Посредством на первый взгляд холодного, незаинтересованного, объективистского тона, оба писателя передают по существу свой ужас перед переменами отношений между людьми, перед отсутствием сочувствия, перед абсурдами нового, дегуманизированного мира. Так, в разных концах Европы, в двух разных национальных литературах формируется одинаковое художественное видение, чутко реагирующее на тождественные явления и на тождественные формы, которыми дух эпохи себя проявляет.