Мы находимся в Бостоне, а на дворе 2013 год. В этом городе тринадцать лет назад должен был наступить золотой век, то есть в нем социалистическая утопия должна была воплотиться в жизнь. Мы являемся свидетелями того, что пророчество Эдварда Беллами 1888 г. все же не сбылось и что его роман «Глядя назад: 2000–1887» остался в жанре утопическом, а не в жанре (если таковой существует) литературы исполнившихся предвидений. В конце XIX в. этот утопический роман был воспринят как призыв к действию и способствовал созданию более чем ста (162) общественных клубов соответствующего профиля, он стал одним из знаменитейших тогда американских бестселлеров.
Для утопии, как и для ее куда более молодой сестры антиутопии (Джон Стюарт Милль, 1868 г.), полной противоположности первой (это как белое и черное), весьма возможными являются концепты пространства и времени. Само слово «утопия» имеет два толкования, одно из которых — «место», однако относительно другого мнения расходятся: оно означает несуществующее, по крайней мере в действительности, место. Когда речь идет о концепте времени, утопия связывается и с прошлым, и с будущим, а в новейшие времена, особенно в тоталитарных и авторитарных обществах, и с настоящим. Для антиутопии в революционных обществах концепт отодвигается в прошлое и от своего к чужому. Наречие там для пространства, в которое помещалась утопия (описывалось ли оно как остров, город или государство), в авторитарных и, особенно, тоталитарных обществах, вытесняло наречие здесь. Двадцативековая утопия в таких обществах приобрела статус действительности (сегодня) или наверняка завтра, тогда как время антиутопии — там (сегодня), здесь (вчера).
Термины утопия и антиутопия приобретают различные атрибуты: мифологический или религиозный (земля обетованная); общественный (Платон, Мор, Кампанелла) — причем как политический и технократический; природный, пасторальный, а как его противоположность индустриально загаженный, опустошенный, элиотовский — «пустая земля»; психологический, подчеркнуто коллективный или реже эмоциональный.
Термины утопия и антиутопия оказались в центре внимания особенно во времена якобы претворенных в жизнь, или, по крайней мере, осуществимых утопий. В них верили и в подобных проектах принимали участие общественные течения XX в. — фашизм, национал-социализм, коммунизм, даже и капитализм «демократического сна», национальных интересов и глобальных ценностей. Определения утопии и антиутопии предлагали (кроме идеологов) социологи, философы, теологи, теоретики литературы — З. Фрейд, Г. Маркузе, Т. Адорно, Г. Зиммель, К. Манхейм, Э. Блох, П. Риккер, М. Бубер, Б. Шмидт, М.К. Букер, Г.В. Флоровский, С.В. Занин, Б.А. Ланин. Б. Невский и др. Революции и мировые войны XX века вызвали и возрождение фантастических, или лишь отчасти фантастических жанров, каким является и антиутопический. В ХХ веке созданы романы и фильмы-антиутопии; упомянем здесь лишь имена романистов Г. Уэллса, Е. Замятина, О. Хаксли, А. Платонова, Дж. Оруэлла и режиссеров Ф. Ланга, С. Кубрика, Ф. Трюффо, С. Спилберга, Ф. Бондарчука.
Тема моего сообщения — «Утопия и антиутопия в русской эмигрантской поэзии 20-х — 30-х годов XX в.» Эта тема не привлекала пристального внимания историков и теоретиков литературы. Роману всегда принадлежало абсолютно привилегированное положение в жанре утопической и антиутопической литературы, так что исследования эмигрантской литературы тоже в основном были сосредоточены на романе и прозе вообще. И.Б. Ланин в статье «Антиутопия в литературе русского зарубежья» также полностью обходит поэзию и поэтов, упоминая только романы и их авторов, таких как Е. Замятин, П. Краснов, И. Наживин, В. Набоков, А. Зиновьев, В. Аксенов, В. Войнович, Ю. Алешковский, А. Гладилин. И разбирает он только их утопические и антиутопические произведения.
Однако утопическая, и особенно антиутопическая, тематика имеет в русской поэзии долгую и богатую традицию. Эта традиция может быть узнана в поэзии А. Блока, хотя бы в двух ее фазах, тезисе и антитезисе; традиция уходит своими корнями в поэзию Владимира Соловьева. Особенно впечатляет соловьевская поэзия антитезиса, возникающая в стихотворении «Размышление о неизменности законов природы» (1889); традиция продолжается в стихотворении Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека». Это системное стихотворение о «страшном мире» как перевернутой утопии; традиция через Даниила Хармса и обэриутов прослеживается до Евгения Кропивницкого, Яна Сатуновского, Николая Глазкова, Игоря Холина, Генриха Сапгира; ее можно найти и у других самиздатовских поэтов абсурда.
В страшном антиутопическом мире русской поэзии присутствуют концепты и времени, и пространства, но акцент сделан на концепте времени. Время движется по замкнутому кругу, все повторяется, надежды на перемены нет, ибо горизонт будущего вообще не существует. Мир неизменен, поскольку «неизменны законы природы» (Соловьев), а у Блока «…бессмысленный и тусклый свет… все будет так. Исхода нет… и повторится все, как встарь …» («Ночь, улица, фонарь, аптека», 1912).
В русской эмигрантской поэзии, создаваемой между двумя мировыми войнами, также присутствуют концепты времени и пространства, но акцент, конечно, на пространстве. Сам термин подразумевает пространственное перемещение из точки А в точку Б. Переход из первой точки, а она является государством, отечеством, родиной, на новое место жительства может быть добровольным (экономическая эмиграция) или вынужденным, как это было с русской эмиграцией после Октябрьской революции. Вот почему в эмигрантской поэзии пространство раздвоено или, лучше сказать, разделено надвое. Из первого отправлялись любым транспортным средством — пароходом, поездом, но это был путь без возврата. А возвращение страстно желалось, ведь в сознании эмигрантских поэтов первого поколения отъезд воспринимался как временный, и поэтому новое пространство возникало в образе железнодорожной станции или пристани.
Судьба поэтессы Лидии Алексеевны Девель (Алексеевой), которая родилась в Двинске Витебской губернии в 1909 г. и умерла в Нью-Йорке в 1989-м, примечательна не только тем, что она, как и многие другие русские поэты (В. Набоков, например), была вынуждена менять место жительства, перемещаясь из государства в государство и даже с континента на континент, но и тем, что она чувствовала себя дважды эмигранткой. Оказавшись после России в Югославии, она окончила здесь Белградский университет, была преподавателем, писала и публиковала стихи, а перед концом Второй мировой войны вновь была вынуждена бежать от коммунистов из страны, которую считала своим новым домом, и подвергаться мучительным испытаниям в лагерях для перемещенных лиц, прежде чем, приехав, наконец, в Америку, стала там известной поэтессой. Может быть, эти вынужденные переселения и побудили русскую поэтессу представить эмигрантский и блоковский «страшный мир» образами перрона и пристани; ее поэзия — как письмо в бутылке, брошенной в море.

… Или это мы летим неистово,
Или это нас волна несет?
Так порою отплывают пристани,
А стоит идущий пароход.

(«Все, во что мы верили, не верили»)

Вся жизнь прошла, как на вокзале, —
Толпа, сквозняк, нечистый пол,
А тот состав, что поджидали,
Так никогда и не пришел.

Уже крошиться стали шпалы,
Покрылись ржавчиной пути, —
Но я не ухожу с вокзала,
Мне больше некуда идти…

… И брошу в мир, как на последний суд,
В бутылке запечатанное слово —
И, может быть, у берега родного
Она пристанет, и ее найдут.

(«Прощаясь мирно с радостью земною»).

Родной берег — это, конечно, Россия. Родина у этой, вообще говоря, аполитичной поэтессы появляется как сознательная или подсознательная утопия. Однако коммунистическая Россия, хотя это и не высказано прямо, не является страной идеального общества, идеальных отношений и идеальных людей у власти.
Примечательно соотношение утопического и антиутопического и в эмигрантских стихотворениях Саши Черного. У сатирического поэта и прежде (на родине), и теперь (во Франции) пустырь на периферии Парижа, превращенный в пепелище находившейся здесь фабрикой (следовательно — не только классическое природное, но и общественное антиутопическое пространство), приобретает характеристики утопии. Очевидно, что это здесь — опять-таки косвенным образом — сравнивается с тем там, сознательно, однако и подсознательно, забытым:

…Какой магнит нас всех сюда привлек:
Собак бродячих, нищего седого,
Худую женщину, с ребенком и меня?
Бог весть. Но это пепелище в этот час
Всего на свете нам милее…

(«Пустырь», 1930)

Достаточно увидеть цветок, похожий на тот — на родине, чтобы к поэту по-прустовски вернулось утраченное время и почти забытая родина. Несколько цветков поэт уносит домой, чтобы они недолго погостили на его письменном столе.
Если в стихотворении Саши Черного расцвел чертополох, то у Марины Цветаевой эта роль принадлежит рябине, причем в одном из наиболее противоречевых, а значит, для Цветаевой и наиболее характерных стихотворений с темой русской земли — «Тоска по родине…». До этого стихоторения 1934 г. Цветаева написала несколько замечательных стихов на тему России, почти главную тему всей русской эмигрантской поэзии двадцатых и тридцатых годов прошлого века. В нескольких таких стихотворениях Цветаева предстает поэтом психологического апокалипсиса. В стихотворении «Родина» (1932) расставание с Россией превращает даль в новую родину, но эта новая родина все же чужбина («чужбина… чужбина… родина моя»), и потому:

Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь —
Рок, что повсюду, через всю
Даль — всю ее с собой несу!

Весной 1925 г. Цветаева написала еще два стихотворения того же апокалиптического жанра. О вызванном эмиграцией расколе с теми, кто были ее ближайшим и, очевидно, поэтическим мы (стихотворение посвящено Б. Пастернаку), Цветаева пишет как о событии высшего трагизма, разделяя все важные слова дефисами. Эти стихи по своей художественной ценности принадлежат к числу лучших (и не только на русском языке), посвященных изгнанию:

Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав

Вдохновений и сухожилий…
Не рассОрили — рассорИли,
Рассслоили …
Стена да ров.

Расселили нас как орлов-
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.

Который уж, ну который — март?!
Разбили нас — как колоду карт!

В стихотворении, начинающемся почти традиционно — «Русской ржи от меня поклон», — находим отчасти загадочные, но совершенно очевидно зловещие строки: «беды и блажи на сердце» … «дай мне руку — на весь тот свет! / Здесь — мои обе заняты». Руки заняты чем? Приготовлениями к уходу на «тот свет»? И если уже упомянутое стихотворение 1934 г. начинается традиционными строчками о тоске по родине — характерном для эмигрантской поэзии чувствe, то дальше родина предстает как разоблаченный обман:

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой

Быть…

…Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!..

…Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…

(3 мая 1934 г.)

В тридцати шести строках, глубоко апокалиптических, стихотворение полемизирует с любым утопическим видением родины, покинутой или недавно приобретенной. И все же — проливают ли два последних стихотворения утопический свет на предшествующие стихи? Цветаева неслучайно закончила характерным для нее отточием: интерпретация стихотворения как выражения резко противопоставленных эмоций — одних, данных в высказываниях, выносящих приговор, а других, данных лишь намеками,?— не лишена основания.
Цветаева не из поэтов с одним единственным представлением о России, эмиграции и мире. Но в своих стихах-завещаниях из цикла «Стихи к Чехии» она не оставила места сомнениям по поводу того, что думает о мире, который собирается добровольно покинуть:

… О черная гора,
Затмившая — весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.

Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.

С волками площадей
Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть —
Вниз — по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.

(15 марта —11 мая 1939 г.)

В этих стихах антиутопия нанесла окончательное поражение утопии. И это антиутопия не эмигрантского, а универсального порядка.

В основу статьи положен доклад, прочитанный на научном симпозиуме в Бостоне в ноябре 2013 г.