Уважаемые участники конференции, недавно Ж. Алферов, выступая по телевидению, сообщил статистику русской эмиграции. Она фантастична. Я даже не смею произнести эту цифру. Хочется ее проверить. Численность русской эмиграции исчисляется миллионами. Она имела место на протяжении всего ХХ века. Историки выделяют в ней несколько волн: первую (1917-1922 гг.), вторую (1941-1945 гг.), третью (1966-1985 гг.) и, наконец, четвертую, начавшуюся с реформ в России в 80-е годы и исчисляемую миллионами. В 1980-90-е годы очередная волна эмиграции была не слабей, чем после 1917 года. Это просто какой-то библейский исход. Как же мы еще можем существовать как цивилизация? Печально то, что в эмиграции оказывались выдающиеся художники и писатели – от И. Бунина, С. Рахманинова, И. Стравинского до А. Куприна, В. Некрасова, А. Солженицына, А. Тарковского, Э. Неизвестного, А. Шемякина и т.д.
Эмиграция – сложное, неоднозначное и противоречивое явление. В наше время в этом понятии появляются смыслы, отсутствовавшие в первой половине ХХ века. Тогда – это почти враг. Носитель чего-то такого, чего стоит опасаться, чему нельзя доверять. Почти средневековое восприятие. Сегодня – наоборот. Эмигрант приобретает героическую ауру. В основе этих изменений – радикально обновляющееся отношение к своей стране, власти, революции, истории, народу.
Эмиграция, конечно, неоднородна. Здесь, видимо, существует целая типология. Например, существует эмигрант – обыватель, пекущийся о своих личных благах. Его больше ничего не интересует. Таких было много всегда. В современном обществе, которое обычно называют обществом потребления, таких не меньше, а больше. Зачем благоустраивать свою землю и страну, сопротивляться бездумной и алчной власти, совершенствовать институты и общество в целом, просвещать народ? Можно просто покинуть страну, поскольку сегодня такая возможность предоставляется. От того, что происходило в ХХ веке, невольно приходишь в отчаяние и становишься пессимистом. Таких людей даже не хочется обвинять в отсутствии патриотизма.
Эмигрант – обыватель в постреволюционной истории – это тот, кто отрекается от России и не может простить ей того, что революция лишила его всех материальных благ. Ф. Степун о таких пишет: "Это человек, схвативший насморк на космическом сквозняке революции и теперь отрицающий Божий космос во имя своего насморка"¹. Сочувствующий первоначально либералам и демократам, восторженно принявший Февральскую революцию, он затем, наблюдая захват власти большевиками, постепенно делает своим идеалом монархизм.
Эти реставрационные настроения не остались в прошлом. Эмигрантская мысль этого плана все еще притягательна. Под ее обаянием находился даже А. Солженицын, у которого есть чрезвычайно убедительная оценка либералов, осуществивших февральскую революцию, но оказавшихся неспособными удержать власть, что, по его мнению, стало истоком последующих катастроф.
Эмиграцию, необходимо отличать от эмигрантщины, смысл которой, по выражению Ф. Степуна, в "старческом брюзжании над тазом с собственной желчью". Это настроение, когда под подлинной Россией подразумевалась лишь образовавшаяся после 1917 года за рубежом русская диаспора. То же, что происходило в самой России, начисто отвергалось. Отвергался не только большевизм, но и сама Россия, в которой с точки зрения эмигрантщины уже не могло произойти ничего положительного.
Но сегодня в поле нашего внимания эмигранты, которые представляют творческую интеллигенцию. Это о них мы сегодня собираемся говорить. О них в 20-годы Ф. Степун писал так: "Художники, мыслители, писатели, политики, вчерашние вожди и властители, духовные центры и практические организаторы внутренней жизни России, вдруг выбитые из своих центральных позиций, дезорганизованные и растерявшиеся, потерявшие веру в свой собственный голос, но не потерявшие жажду бить набатом и благовестом, – вот те, совершенно особенные по своему характерному душевному звуку, ожесточенные, слепые, впустую воющие, глубоко несчастные люди, которые одни только и заслуживают карающего названия эмигрантов, если употреблять это слово как термин в непривычно суженном, но принципиально единственно существенном смысле"².
Данный портрет русской творческой интеллигенции в эмиграции конкретизирует смысл формулы Арнольда Тойнби "Уход-и-Возврат". А эта закономерность характерна для истории любой цивилизации. Все, кто не смог или не хотел включиться в новую политическую историю с ее жесткими идеологическими установками, кто пытался отстоять свою независимость и право на свободу слова и мысли, кто представлял оппозицию власти – не важно, был ли он политиком или художником – постигли эту драму Ухода или Исхода. Не покинуть Россию было невозможно, ибо альтернативой мог быть часто только расстрел, а значит смерть, но если человек ее покидал, то он автоматически становился врагом. С точки зрения "нового Средневековья" Уход воспринимался предательством, изменой Родине, одним из вариантов "врага народа".
Но история развивалась дальше, и наше поколение сегодня становится очевидцем и участником последнего акта этой трагедии – Возврата эмигрантов первой волны. Он, правда, развертывается параллельно новой волне эмиграции. Причем, Возврат этот чаще всего символический, ведь многих уже нет в живых. Этот акт давно начался. Не с 1991 года и даже не с начала перестройки, а, пожалуй, с эпохи оттепели. Трудности с публикацией мемуаров И. Эренбурга "Люди, годы, жизнь" в начале 60-х годов тоже с этим связаны. Ведь И. Эренбург в свое время впервые позволил в положительном смысле вспоминать тех, о ком в России старались скорее забыть.
Эмигрантскую мысль, эмигрантское искусство мы продолжаем ассимилировать. Что же нас в них так привлекает? Многое. Есть люди, которые продолжают сопротивляться критическому анализу истории ХХ века, называя это очернительством. Такая ситуация заставляет вспомнить ответ Чжоу Эньлая Г. Киссинджеру. На вопрос Киссинджера, в чем состоит смысл Великой французской революции, премьер-министр Китая отвечал: "Об этом еще рано судить". Может быть, действительно, и смысл русской революции 1917 года нам еще не во всем ясен. Отсюда возникают сложности с оценками многих явлений, в том числе и современной истории.
Во-первых, в эмигрантской мысли поражает возможность и способность критически и свободно мыслить. Это колоссальный фонд критической, исторической, публицистической и философской мысли (Бердяев, Федотов, Булгаков, Ильин, Степун, Сорокин и многие другие). Ясно, что в большевистских катакомбах мысль в таких формах не могла ни рождаться, ни развиваться. Поэтому так долго длился в России процесс осмысления природы социализма и его катастрофических последствий для России. Он, пожалуй, и сегодня еще не закончился. Дискуссии продолжаются.
Во-вторых, нас поражает патриотизм эмигрантов. Знакомясь с наследием эмигрантов, отдаешь отчет в том, что какие-то связи человека и мира, человека и родины начинают по-настоящему открываться лишь в пограничных ситуациях, в изгнании. Эмигранты заново открыли понятие, о котором сегодня многие говорят и пишут. Но раз много говорят, то это наводит на мысль, есть ли это в реальности, не исчезло ли? Это понятие патриотизма.
Нельзя не процитировать в связи с этим признание Ф. Степуна. "Только теперь, после всего, что приключилось с Россией, поняли мы все, какая она у нас была красавица, сколько в ней было непередаваемого очарования, сколько ни с чем не сравнимой прелести. Нынешней нашей болью о ней мы как бы впервые влюбляемся в нее и, всматриваясь в ее осунувшееся, безумьем встревоженное лицо, всею душою чувствуем, что нет для нас жизни, кроме как в ней"³. В каталоге участника конференции скульптора Виталия Патрова я прочитал: "Дух дышит, где хочет, а душа всегда на родине". Это все о том же.
По сути, эмиграция – это та стихия, которая в отрыве от своей национальной стихии, а, следовательно, и идентичности, обостренно постигала эту самую идентичность. Утрачивая в эмиграции идентичность, она вызывала к жизни особый комплекс, который, как утверждает замечательный аналитик русского художественного авангарда О. Ханзен-Леве, В. Шкловский назвал "остранением" и который стал известным художественным приемом.
Сближая обсуждаемый Г. Лукачем феномен отчуждения и овеществления в политико-экономическом смысле (речь идет о книге Г. Лукача "История и классовое сознание", вышедшей в 1923 году) с идеями В. Шкловского, высказанными в его книге "Zoo", О. Ханзен-Леве пишет: "Разумеется, "Zoo" может лишь весьма условно пониматься как иллюстрация марксистской теории овеществления – тем не менее, обе книги, хотя и с совершенно разными мотивациями и интенциями, отражают один и тот же феномен социального отчуждения, превратившийся у Шкловского в период его пребывания в Берлине (и Праге) в остраненную позицию эмигранта, который уже в силу своей национальной остраненности видит вещи по-новому и остраняет в своем описании"⁴.
В-третьих, нас поражает более точное понимание демократии и отсутствие пессимизма по поводу возможности демократических реформ в России. Воспользуемся эмигрантской мыслью и попробуем поспорить с теми, кто сегодня печально смотрит на процессы демократизации в России. Кто сегодня цинично разглагольствует о неспособности русских к построению гражданского общества, о вечном рабстве в России. Это не может не возмущать. Ведь критика политических лидеров незаметно уже переходит в критику целого народа.
Процитируем в связи с этим опять же Ф. Степуна. "В идее демократии как таковой нет ничего претящего русскому духу. Быть может, даже наоборот. Быть может, как раз в России заложена возможность подлинно духовно углубленного демократизма"⁵. Это Ф. Степун пишет после выдворения его из России, находясь в Берлине, в журнале "Современные записки". А ведь обстоятельства, в каких он оказался, такие выводы, кажется, не предполагали. Ф. Степун точно не относится к тем, кто брюзжит над тазом с собственной желчью.
А в чем же, согласно Ф. Степуну, проявляется демократизм по-русски? "Из всех стран Европы, – пишет он, – Россия стилистически самая демократическая. Ни одно из сословий никогда не было проникнуто в ней тем дурным иерархизмом сословного чванства, которое одинаково свойственно как западной аристократии, так и западному мещанству. Движение сквозь сословия было в России всегда много легче, чем в Европе. Стилистическое благородство русского дворянства всегда заключалось в его простоте. В крестьянстве встречаются люди исключительно аристократического обличья и характерной барской повадки. И дворяне, интеллигенция, и мужики – все одинаково называют себя по имени и отчеству. Демократизм в России еще не успел связать своей судьбы с мещанством; и в этом его отличие от демократизма западного, залог его способности к одухотворению"⁶. Но вот что касается замечания Ф. Степуна по поводу демократизма, "не успевшего связать своей судьбы с мещанством", то оно сегодня имеет лишь исторический смысл. Сегодня вместе с утверждением либерализации Россия превращается в мещанскую страну.
Наконец, в-четвертых, в эмигрантской мысли не могут не восхищать глубокие раздумья о судьбе русской культуры. Хочется выделить весьма проблемную тему, которая по-прежнему остается актуальной. Проблема отношений между либерализмом и культурой не решена и сегодня. А эмигранты имели на нее ответы. Начиная с оттепели, внутри России возникает и развивается критическая мысль. Сначала критика Сталина и сталинизма. Потом – ленинизма и вообще большевизма. А. Солженицын довел ее до марксизма вообще. Но поздний А. Солженицын открыл противоречие русского либерализма и либерализма вообще, в том числе, и западного, чем немало удивил Запад, воспринимавший его исключительно как обличителя большевизма. А его рефлексия оказалась глубже и современней. В этом писатель смыкается с высказанными ранее эмигрантами идеями о причинах слабости русского либерализма и демократизма. Это актуальнейшая сегодня тема.
Видимо, причина заключается в том, что идеи западного либерализма как детища западного модерна в философском смысле этого слова на русской почве распространялись в отрыве от национальной и религиозной ментальности, без чего никакая цивилизация не существует, в том числе, и российская. Либерализм был сведен лишь к политике. Именно это обстоятельство, как пишет Ф. Степун, "подорвало успех демократического дела в России, оторвав его от национальных и религиозных глубин русской души"⁷.
Эту же идею, высказанную Ф. Степуном в 20-е годы, позднее подхватит А. Солженицын. Прекрасный аргумент в пользу утверждающей сегодня себя в России культурологической рефлексии. И вот формула Ф. Степуна. "Самая важная стоящая перед Россией задача, – пишет он, – сращение воедино ее национально-религиозных и демократических сил"⁸. Разве эта мысль все еще не современна? Еще А. Токвиль, анализируя опыт демократии по-американски, приходил к выводу о том, что здесь демократия побеждает без крови потому, что сохраняется вера, а, следовательно, и нравственность. "…Америка остается той частью света, где христианская религия в наибольшей степени сохранила подлинную власть над душами людей. И эта страна, где религия оказывает в наши дни наибольшее влияние, является в то же время самой просвещенной и свободной. Невозможно убедительнее доказать, насколько религия полезна и естественна для человека"⁹.
А. Токвиль говорит, что поборникам свободы следовало бы в спешном порядке обратиться за помощью к религии, "ибо они должны знать, что царства свободы нельзя достичь без господства нравственности, так же как нельзя сделать нравственным общество, лишенное веры"¹⁰. У Ф. Степуна есть значимое признание по поводу того, что "русские люди всюду дома"¹¹ и "только в скитаниях обретаем мы дом"¹². Этот комплекс – оборотная сторона у Ф. Степуна любви к своей земле, к своему дому. Речь идет об очень важном признаке национальной ментальности русских. Этого признака касался в своей замечательной работе "Письма о русской культуре" другой эмигрант – Г. Федотов. У него Россия представлена двумя психологическими типами – почвенником и скитальцем. Если Х1Х век и весь петербургский период русской культуры – это активность скитальца, то революция способствовала активности средневекового типа – москвитянина, строителя, почвенника. Он утверждает свою картину мира в постреволюционной России. Возможно, сталинизм возникает именно на основе этого возрождающегося средневекового архетипа в русской истории.
Вот каким предстает портрет этого типа русского человека у Г. Федотова: "Это вечный искатель, энтузиаст, отдающийся всему с жертвенным порывом, но часто меняющий своих богов и кумиров. Беззаветно преданный народу, искусству, идеям – положительно ищущий, за что бы пострадать, за что бы отдать свою жизнь. Непримиримый враг всякой неправды, всякого компромисса. Максималист в служении идее, он мало замечает землю, не связан с почвой – святой беспочвенник (как и святой бессребреник), в полном смысле слова. Из четырех стихий ему всего ближе огонь, всего дальше земля, которой он хочет служить, мысля свое служение в терминах пламени, расплавленности, пожара, в терминах религиозных. Это эсхатологический тип христианства, не имеющий земного града, но взыскующий небесного. Впрочем, именно не небесного, а "нового неба" и "новой земли". Всего отвратительнее для него умеренность и аккуратность, добродетель меры и рассудительности, фарисейство самодовольной культуры. Он вообще холоден к культуре как царству законченных форм и мечтает перелить эти формы в своем тигеле. Для него творчество важнее творения, искание важнее истины, героическая смерть важнее трудовой жизни"¹³.
Об этом писали и Достоевский, и Бердяев. Но этот тип в постреволюционной России пришелся не ко двору. Идея недостижимого, но обязательного братства есть и в поэме Е. Евтушенко "Под маской статуи свободы"? и в романе Э. Лимонова "Это я – Эдичка". В русском эмигранте проявилась эта психология скитальца и странника. Поэтому, несмотря на разногласия с политической властью, эмиграция выражает один из признаков русской культуры. Обратимся к поэтическим строчкам Владислава Ходасевича. Главное в них – и образ эмигранта как странника, и связь поэта как странника с родиной, домом.

Но: восемь томиков, не больше, –
И в них вся родина моя.
Вам – под ярмо ль подставить выю
Иль жить в изгнании, в тоске.
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке¹⁴.

Что же это за восемь томиков? Это издание Пушкина. А Пушкин, как известно, "наше все", вся Россия. Унося томики Пушкина, уносишь с собой Россию. Хочется закончить мудрейшим высказыванием Ф. Степуна по поводу необходимости примирения, и подлинного конца гражданской войны. "Несмотря на все преступления, совершенные историческими людьми, история может еще кончиться всеобщим преображением в добре и тем самым – полным нравственным оправданием не только демократии, но и большевиков, но и всех и всего, что звеньями вошло в ту причинно–следственную цепь, последним звеном которой оказалось полное торжество добра"¹⁵.

Примечания

¹ Степун Ф. А. Жизнь и творчество. М., 2008. С. 287.
² Степун Ф. А. Указ. соч. С. 287.
³ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 334.
⁴ Ханзен-Леве О. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М., 2001. С. 558.
⁵ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 344.
⁶ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 345.
⁷ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 335.
⁸ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 341.
⁹ Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992. С. 222.
¹⁰ Токвиль А. Указ. соч. С. 33.
¹¹ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 314.
¹² Степун Ф. А. Указ. соч. С. 372.
¹³ Федотов Г. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1992. Т. 2. С. 173.
¹⁴ Ходасевич В. Ф. Тяжелая лира. М., 2.
¹⁵ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 303.