Последнее десятилетие обогатило отечественную науку появлением нового инструмента: вышла в свет серия ассоциативных словарей, представляющих собой результат своего рода широкомасштабного прогностического теста, в котором в качестве информантов выступили студенты разных специальностей, проживающие в разных странах. Молодым людям было предложено дать вербальную ассоциацию на ряд слов-стимулов. Согласно замыслу авторов словарей, полученный материал, в частности, должен выявить набор ключевых для содержания языкового сознания понятий. "Этот набор, называемый ядром лексикона, или ядром языкового сознания, совершенно определенным и неповторимым образом характеризует национальное мировидение, национальную наивно-языковую картину мира" (Санчес Пуиг М., Караулов Ю.Н., Черкасова Г.А. Ассоциативные нормы испанского и русского языков. Москва; Мадрид, 2001. С. 16].
В словарях имеется раздел "Нет ответа". Не правда ли, интересно, что список приведенных в нем слов-стимулов составляют слова, выражающие базовые для этических представлений человека понятия? Это: добро, зло, справедливость, стыд, обман, хорошо, плохо, ненавидеть, помогать, Бог, счастье, свободный, надеяться, умный, жить, жизнь, смерть, слово, душа и т.д. Интересно также, что количество респондентов, оставивших указанные стимулы без ответа, по данным всех словарей статистически значимо, при этом отечественные студенты и их зарубежные ровесники "заблудились" в одних и тех же понятиях. Это – объективные данные, отражающие имеющиеся закономерности.
Что значит – нет ассоциации? Это значит, что мысль человека, разбуженная вербальным стимулом, не нашла, на что ей лечь; слово открыло окна либо в пустоту, либо в галерею кривых зеркал, по которой мечутся неясные тени. Слово стало шелестящей пустой шкуркой. Для лингвиста это особенно обидно, но это – данность: мы имеем дело с когнитивным конфликтом, в значительной степени порожденным вербальными манипуляциями, ставшими обычным делом в семантическом пространстве любой страны.
Тенденция к синтезу, к пересечению междисциплинарных границ преобладает сегодня в сфере научного знания. Однако, как мне представляется, продуктивные резервы единой интонологии лежат не только в том, что она позволяет находить точки соприкосновения как между разными науками, так и между науками и искусствами – разными видами творчества. (В этом контексте слово "разные" означает, что фрагментарность уже дана как законное условие порядка и основное лекало картины мира.) Единая интонология – готова осмыслить мир в той степени его единства, которая позволяет пренебречь устоявшимися метафорами. И, например, взойти к корням.
Взойти – потому что картина начала бытия, крупными штрихами обозначенная в первых двух главах Библии, недоступна ни мысли, ни чувству; она – за гранью человеческой истории на Земле. Однако в формах, доступных восприятию, мысль (или Замысел) вычерчивает перспективу филогенеза, опрокинутого в онтогенез. Как и наши прародители, каждый человек, поколение, народ однажды оказывается пред древом познания. Зачем оно, если, как мы знаем, Адам a priori был наделен вйдением глубинной сути вещей настолько совершенным, что оно позволило ему выразить эту суть в именах, данных им всем земным тварям?
Славянская версия Библии говорит о том древе больше, чем версии на других языках. Она не называет его "древом познания добра и зла" [= lat: "lignum scientiae boni et mali"]; она говорит: "древо еже ведети разуметелное добраго и лукаваго" (Быт 2: 9). Или, еще проще, древо "еже разумети доброе и лукавое" (Быт 2: 17). То есть, древо могло дать не знание, не его расширение или углубление (познание), благо что видением, то есть самым глубоким и совершенным знанием, прародители владели априорно. Но оно могло позволить разумети, то есть ощутить, почувствовать, пережить и тогда только уразуметь на собственном опыте, что такое добро и что такое – отступление от него (лукавое; ср.: лук, излучина, лукоморье). И, пережив и выстрадав свой опыт, уже на новом уровне – ведать то, что удастся уразуметь (ведети разуметелное). Иными словами, древо открывало путь к чувственному, страстному переживанию опыта, "сына ошибок трудных".
Первым впечатлением прародителей в новой реальности оказалась их собственная нагота (= уязвимость, беспомощность), побудившая их к первому труду: сделали себе опоясания. Первым разуменiем (< frоnhma; помысел, образ мысли, отношение), т.е. первыми рожденными в собственном опыте мыслями, были: сбежать от ответа и переложить вину на кого-нибудь вне себя. Так, жена указала на змея, муж – на жену. Первой эмоцией, добытой новым опытом, стал страх. Прародители были созданы взрослыми, но, наверное, об их ощущениях мы можем судить по тому, как ведет себя едва родившийся младенец, когда "отверзаются его очи", и крик выявляет то, что скрыто в глубине крохотного нагого существа, только что пересекшего границу миров.
Змей обманул людей, когда обещал им "бонус" в виде особого, свойственного только богам, ведения; древо же дало ровно то, что и обещало, – разумение. О том, как страстно переживает свой опыт на земле человечество, свидетельствует вся его история, вся культура во всем многообразии ее форм и проявлений. Перспектива же свернута в слово "любовь": это – пункт назначения и дверь в следующий мир; любовь, в которой растворяются, тонут страсти, страхи, помыслы. Любовь как исцеление (= обретение целостности) и как тот новый уровень ведения, к которому прийти человеку возможно только через тернии разуметелнаго. Такова триада: ветхий (колыбельный) рай; взросление в истории, этой пучине страстей человечьих; последние слова Иоанна на последней странице Книги – о том, что будет после истории и о древе следующего дня. Притча о блудном сыне, данная человеку и человечеству. Пластика медленного жеста, переворачивающего страницу.
Вернемся к тому, с чего начали. Слова, выражающие основные этические ориентиры, десемантизированы. Лакуна – тоже форма проявления смысла: молчание, смущение, недоумение. Молчание бывает разным. Бывает таким, но бывает и совсем иным. У нас в Москве есть театр, в котором все роли исполняют глухонемые актеры. Зрители не слышат ни одного слова, но, зачарованные, внимают замыслу, выраженному жестом, мимикой, цветом. В фойе, в антракте, тоже царит молчание: зрители опасаются неосторожным словом нарушить гармонию возникшего взаимопонимания. Каков парадокс! – актеры, которых многие считают больными, исцеляют зрителей, вошедших в тишину зала из какофонии информационной цивилизации.
Каким жестом выражает себя свобода? На какой ноте звучит справедливость? Стыд, обман, помогать, счастье, надеяться, умный, жить, душа? Мы живем во времена, когда восстановить утраченные ассоциации, то есть прикоснуться к древу смыслов, обретенных человечеством за века его страстной истории, можно только через целостное восприятие, то есть переживание. Снова парадокс: увлеченные на этот путь соблазном разумения, мы рискуем утратить способность разуметь.
Единая интонология сегодня занимается исследованием путей, которые могут привести к целостному знанию. Древним людям было известно, что событие, чтобы быть пережитым и изжитым, усвоенным и трансформированным в опыт, должно быть воплощено в пластике и ритмическом рисунке танца, в интонации речитатива или пения. Мы так не можем, потому что мы уже другие, да и картина мира вокруг нас неузнаваемо изменилась. Вот – как мы можем? – это, наверное, вопрос, который требует обсуждения. В конце концов, тех (или таких же) студентов, которые не имеют ассоциаций со словами, каждый день звучащими много раз, должны учить мы. Такая профессия.