АЛЬМАНАХ "АКАДЕМИЧЕСКИЕ ТЕТРАДИ" 

Выпуск тринадцатый

Единая интонология

Тетрадь шестая
Перспективы единой интонологии

Е.А. Чагинская

Семантические дублеты: прелесть Евы и Наташи

 

Обычно для лингвиста, исследующего семантику слов, интонация не бывает релевантна. Семантическая структура – вот для нас то, что в слове более или менее стабильно и важно; интонация же – вторична, она потом возникнет в речи по произволу говорящих. Такой подход привычно условен; в конце концов, любая отдельная научная дисциплина условно игнорирует презумпцию целостности мироздания. Поэтому так притягательна позиция единой интонологии, игнорирующей необходимость условно игнорировать всеобщее. В фокусе ее внимания – безусловно всеобщее и вездесущее, сама мысль, являющая себя вовне и задающая форму своего проявления.
Как интонация отражает и выявляет динамику образа мысли, характерного для той или иной культуры? Подходы к ответу на этот вопрос мы постараемся отыскать, рассмотрев историю всего одного слова с привлечением инструментария единой интонологии; однако прежде, чем прозвучит слово "прелесть", нам потребуется, пусть и предельно схематично, обрисовать среду обитания "русской мысли", какой она нам представляется.

Российская диглоссия как дар и бремя

Наша страна обладает уникальным даром – она диглоссна. Диглоссией [< dij "дважды" + glossa "язык" > diglossoj "двуязычный"] мы называем такую языковую ситуацию, когда в стране сосуществуют два языка, четко разграниченные функционально: один – сакральный, другой – секулярный. Диглоссия – вообще редкость, но российский ее вариант просто уникален. Во-первых, Россия диглоссна с колыбели: Владимирово крещение (988 г.), подарившее Руси диглоссию, одновременно представляет собой и центральное событие в истории новорожденной Киевской Руси, самую яркую дату в ранней истории государственной и культурной консолидации славян. Во-вторых, в качестве сакрального мы имеем язык, на котором никогда не говорил ни один языческий народ; это язык, созданный именно как хранилище чистых христианских смыслов.

NB: насколько существенно последнее? В русской культуре есть понятие "София" (Софiя) = Премудрость. В честь Софии, Премудрости Божией, уже через год после Крещения, в 989 г. в Новгороде освящен деревянный храм. Вскоре – трепетная, возвышенная и почтительная мысль о Софии облечет себя в каменный храм, новгородцы станут называть свой город Святой Софией, а себя "софiянами" (Дьяченко 2004: 645). Интересно, однако, что София не есть механическая транслитерация эллинизма на славянский. Греческое слово sofia совмещает в себе множество значений, сложившихся за долгую историю использования слова в разговорной речи: "мудрость; знание; а также хитрость, ловкость, сметливость"; отсюда – sofisma (<софизм) "умная мысль, а также хитрость, ухищрение и обман". Таково языческое (= народное) наследство греческого sofia. Славянский как бы "отмывает" понятие, и в этом рафинированном, эталонном виде оно входит в культуру.

После отмены в 1918 году преподавания церковнославянского языка казалось, что он теперь станет не более чем анахронизмом. Однако диглоссия оказалась даром непреходящим, а гражданский закон – установлением временным и зыбким: сегодня, на пороге третьего тысячелетия, за десяток лет в России издается больше книг на славянском, чем за всю историю книгопечатания.
Русские живут в дуальном языковом пространстве. Диглоссия создает интригу, которая наблюдателю извне может показаться хаосом, или, скажем, загадкой русской души; для нас же – это среда обитания мысли, способ мыслить и навык жить в перекрестье двух семантических парадигм. Это – непросто. Уникальность, непохожесть на других, всегда создает проблемы, не позволяет механически перенимать чужой опыт, ставит перед вызовом уникального пути. В стремлении избежать бремени уникальности, мы часто закрываем глаза на само наличие дара.

Русская языковая личность есть продукт диглоссии

Хотя тексты на славянском создаются и сегодня, на славянском не разговаривают: он создан для ритмизованного чтения и пения; он создан для запоминания текстов. Русские крестьяне (< христиане) с детства знали наизусть большие объемы сакральных текстов; Иов, первый русский патриарх (с 1589 г. по 1605 г.) помнил Псалтирь, Евангелия и богослужебные тексты всего годичного круга. Славянский всегда и у всех был в памяти, отсюда – постоянная диффузия между русским и славянским лексическими фондами; русский принял более 1000 славянских слов и выражений, славянский также понемногу приближал себя к русскому. "Славено-русским" поэтому называл А.С. Пушкин тот язык, на котором он писал, и который сегодня мы считаем образцовым. Но он же и разграничил две языковые ветви: с одной стороны, есть "грешный мой язык, и празднословный, и лукавый"; с другой, есть – "жало мудрыя змеи". В славянском языке имеется понятие, позволяющее свести к краткой формуле сложную диалектику отношений русского и славянского: "единство нераздельное и неслиянное".
Если бы мы представили себе русскую диглоссию в антропоморфном образе, то скелетом был бы церковнославянский язык, а мягкой тканью – русский. Этот образ кажется тем более точным, что оба языка не только неразрывно связаны, но и оба живы. Русский ориентирован преимущественно на коммуникативную функцию; он доверчиво обращен к миру; быстро, а иногда стремительно меняется; отжившие его клеточки отмирают, рождаются новые; он уязвим, потому что именно он принимает на себя все удары, наносимые временем. Церковнославянский строг и основателен, как его имя; он тоже изменяется, хотя и очень неспешно, и тем отвечает на вызов своей внешней среды – русского языка; однако пожертвовать готов хоть фонетикой, хоть орфографией, хоть грамматикой и составом словаря, но только не семантикой. Он – хранилище чистых смыслов, поэтому его лексике чужды коннотации, а система денотативных значений большинства слов включает фиксированный набор компонентов содержания, ориентированный на когнитивную функцию.
Порой думается, что два наших языка столь неразрывно, органично связаны друг с другом, что если умолкнет один, то вскоре неизбежно угаснет и другой. Русская языковая личность "как вместилище социально-языковых форм и норм коллектива, как фокус скрещения разных социально-языковых категорий" [Караулов 2004: 28] самой судьбой помещена в пространство меж двух зеркал, каждое из которых отражает мысль изреченную по-своему, а оба вместе формируют уходящие в бесконечность коридоры, где бушуют энергии заряженных противоположным смыслом частиц слов, принадлежащих разным языкам "одной крови".

Существование диглоссии отражает дуальный характер русской культуры

Когда, повинуясь зову истории, а еще в большей мере голосу человеческой натуры, русичи начали развивать изящную словесность, науки, технологии, систему государственного управления и права и т.д., то есть начали строить здание своей национальной материальной и духовной культуры (> lat. cultura), они это "здание" строили поначалу под сенью культа (> lat. cultus), в ограде Церкви. Постепенно культура становилась все более светской, мирской, и вот уже она преодолела ограду, но пока "то, что в середине (= в сердце)", еще можно было рассмотреть с самых внешних кругов разрастающейся "периферии", культура находилась в сфере влияния культа, т.е. была по сути православной. С течением времени самые прогрессивные слои культуры, разрастаясь (все больше к Западу, к закату), потеряли из виду свое сердце. Так, в виде предельно схематичного образа, можно представить себе процесс формирования дуальной культуры [с той оговоркой, что обозначенные процессы происходят прежде в самом человеческом сознании, и лишь затем проявляются снаружи].
В сердцевине дуального комплекса – культура сотериологического типа (< sothria "спасение, избавление; сохранение; благо, счастье), культура Православия. Наружу, к миру, обращена более или менее связанная с сердцевиной, а то уже и вовсе не связанная, культура эвдемонического типа (< eudaimonia "счастье, благосостояние" > eu-daimown "счастливый"; на латынь транслируется как beatus "богатый").

NB: оба термина давно приняты наукой и используются ею наряду с другими, синонимичными. Мы выбираем именно эти, поскольку их греческие этимоны означают одно понятие – счастье; однако "счастье" каждый из этимонов рассматривает по-разному.

Внешне культура сотериологического типа – теоцентрична; культура эвдемонического типа – антропоцентрична. Сущностные же отличия лежат в телеологической и аксиологической плоскостях. Иными словами, два культурных потока единой русской культуры отличаются целями, которые они формулируют для человека и ценностями, которые они провозглашают. Для первой – земля и все созданное на ней временны, а человеку суждено преодолеть время; для второй – наоборот. В этой перспективе, первая – обращает взоры человека внутрь, где и лежит поле битвы добра со злом; вторая – преимущественно вовне, туда, где события и обстоятельства жизни могут трактоваться как релевантные сами по себе. Первая – сосредоточена на преображении человека; вторая – на преображении внешнего мира. Первая плоды разума видит в результатах молитвенно-аскетического опыта; вторая – в благоустроении человека на земле, и т.д. Для нашей темы важно, что они обе присутствуют в русской "культурной диаде", всегда чреватой множеством непредсказуемых вариантов проявлений.

NB: отсюда – фантастическая эффективность России, если под эффективностью мы будем понимать скорость, масштаб и напряженность событий, происходящих в стране. Это и способность длительно и успешно контролировать огромную территорию, не прибегая к колониальным моделям. Способность в кратчайшие исторические сроки решать социально-экономические задачи, к примеру: внедрение университетского образования и соответствующего способа организации науки; ликвидация неграмотности; создание развитой экономики при минусовой среднегодовой температуре и т.д., и т.д. Но это – особая тема.

Наша культура мыслится как река, в которой по одному руслу текут в разные стороны два разных по "химическому составу" потока. Спору нет, принять такой жребий и жить в среде дуальной культуры чрезвычайно трудно – тем более что аналогов такой ситуации в мире нет. Настолько трудно, что лучшие умы России соблазнялись идеей "прибиться к какому-то одному берегу": западники звали приобщиться к гармонии, опирающейся на простые бинарные оппозиции (правда || ложь; добродетель || грех; закон || беззаконие и т.д.); славянофилы – мечтали о воплощении идеальной "Святой Руси", что (в нашей метафоре) значило бы "очистить скелет от плоти". Понятие культурной диады освобождает нас от участия в этом вечном споре. Икона или живопись? Валаамский иноческий хор или симфонический оркестр? "Или" – немыслимо так же, как немыслимо правое полушарие мозга без левого. В поле русской культуры "правда" – не всегда "истина", и наоборот. Вот перевести такой казус на европейские языки – действительно, проблема.

NB: Интересно, что свойственная русской мысли (> русской культуре) дуальность на поверхности исторического (и легендарно-исторического) процесса являет себя в дублетных формах. Вот, к примеру, такой срез: сколько русских исторических деятелей (святых и героев) вошли в историю парой? У колыбели русской культурной диады – братья Кирилл и Мефодий. Далее: братья Борис и Глеб, первые русские святые. Димитрий Донской и Сергий Радонежский. Князь Петр и крестьянка Феврония. Князь Пожарский и гражданин Минин (церковное имя обоих – Кузьма). Два "Великих Государя" – Михаил Феодорович Романов и его отец, патриарх Филарет. Нил Сорский и Иосиф Волоцкий – воплотители двух разных моделей монашеского подвига, и т.д.

Диглоссные дублеты как эффект дуальной культуры

Если каждый из двух не сливающихся, но и нераздельных потоков говорит на одном из неслиянно-нераздельных языков, то существование диглоссных дублетов выглядит как совершенно естественный эффект имеющейся ситуации. Диглоссными дублетами называем пару слов, которые: 1) этимологически родственны; 2) могут иметь одинаковую внешнюю форму; 3) имеют различные внутренние формы; 4) как следствие – различные, вплоть до полного противоположения, значения. Близнецы-антиподы, неразрывно связанные друг с другом, но обращенные к реальностям разных культурных потоков. Голос и эхо, у которого уже иная интонация и неузнаваемый тембр. Таковы – "истина || истина", "свобода || свобода", "гордость || гордость", "раб || раб", "грех || грех", "смирение || смирение", "страсть || страсть", "благо || благо" и т.д.
В качестве примера мы выбрали пару "прелесть || прелесть", и посмотрим, как ведут себя эти дублеты в пространстве нашей дуальной культуры, и каковы будут практические выводы.

В церковнославянском языке прелесть есть усвоение лжи, принятой за истину

По Библии, мысль приходит человеку на сердце, где обитают эмоции и желания, на почве которых растут мечты. "И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел" [Быт 3, 6]. То, чем Ева в дальнейшем попытается объяснить свои действия, церковнославянская версия Писания именует прельщением, прелестью [Быт 3, 13]. Слово выбрано: лесть, которая сама по себе есть обман, в превосходной степени. По Еве, прелесть – это слово, которое обозначает сразу все, что случилось с нею – последовательность помыслов, ощущений, желаний, действий. В терминах современной науки прелесть – это понятие, "мысль, отражающая в обобщенной форме предметы и явления действительности посредством фиксации их свойств и отношений (...) В традиционном языкознании понятие рассматривается как связанное с одной определенной знаковой формой – общим именем" [ЛЭС 1990: 384].
Как понятие трактует прелесть епископ Игнатий (Брянчанинов) – современник и почти ровесник А.С. Пушкина: "Прелесть есть повреждение естества человеческого ложью. Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцев наших (...) Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть – признавать себя свободным от прелести". И далее – дефиниция: "Прелесть есть усвоение человеком лжи, принятой им за истину" [Игнатий 1998: 4,6]. Пребывая от природы в состоянии прелести, человек беспрестанно воспроизводит в своей жизни путь праотцев, повторяя один и тот же библейский архетипический сюжет. Объективно человек в состоянии прелести творит зло, но субъективно это зло он принимает за путь к добру, удовольствию, радости, счастью и творческой реализации.
Понятие прелесть, по епископу Игнатию, всегда подразумевает определенную последовательность событий и состояний: "прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята и извратив образ мыслей, она немедленно сообщается сердцу, извращает сердечные ощущения; овладев сущностью человека, она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело, как неразрывно связанное Творцом с душою. Состояние прелести есть состояние погибели..." [Ibidem: 6]. Прелесть, таким образом, есть синоним слова погибель или смерть. Если мы рассмотрим прелесть как гипероним, то увидим, что это слово "царит" на семантическом поле, объединяющем такие понятия как: ложь, лесть (< льсть, ст.-слав. этимон прелести), самообольщение, лукавство, мудрствовать и мудрование, гордость, самонадеянность, самомнение, мнение (= дмение), надменность, мнимый, высокоумие, мечтательность, мечтания.
"Мечтательность" и "мнение" епископ Игнатий называет видами прелести. Примером первой могут служить экстатические состояния молящихся, когда они "видят небесное сияние", "слышат ангельский хор", "обоняют неземное благоухание". "Обольщенных первым видом прелести (мечтательность – прим. наше) гордость приводит в состояние явного умоисступления; в обольщенных вторым видом (мнение – прим.наше) она, производя также умоповреждение, (...), менее приметна, облекается в личину смирения, набожности, мудрости..." [Ibidem: 6]. Как симптомы, так и последствия прелести подробно описаны в святоотеческой литературе, типичны и потому узнаваемы.
Епископ Игнатий приводит в пример диалог между неким чиновником, вследствие молитвенного "подвига" пришедшим в необычайно восторженное состояние, и опытным монахом-аскетом. "Чрез несколько времени чиновник прибыл в монастырь. При беседе его с монахом присутствовал и я. Чиновник начал тотчас рассказывать о своих видениях, – что он постоянно видит при молитве свет от икон, слышит благоухание, чувствует во рту необыкновенную сладость и так далее. Монах, выслушав этот рассказ, спросил чиновника: "Не приходила ли вам мысль убить себя?" – "Как же! – отвечал чиновник. – Я уже был кинувшись в Фонтанку, да меня вытащили" (...) Монах начал уговаривать чиновника, чтоб он оставил употребляемый им способ молитвы, объясняя и неправильность способа и неправильность состояния, доставляемого способом. С ожесточением воспротивился чиновник совету. "Как отказаться мне от явной благодати!" – возражал он. Вслушиваясь в поведания чиновника о себе, я почувствовал к нему неизъяснимую жалость, и вместе представлялся он мне каким-то смешным. Например, он сделал монаху следующий вопрос: "Когда от обильной сладости умножится у меня во рту слюна, то она начинает капать на пол: не грешно ли это?" Точно: находящиеся в бесовской прелести возбуждают к себе сожаление, (...) представляют они собою и смешное зрелище (...) Ни плена своего, ни странности поведения прельщенные не понимают..." [Ibidem: 62-64].
В наши дни слово прелесть как понятие православного дискурса употребляется в тех же значениях. Например, наш современник, монах и тонкий писатель архимандрит Лазарь (Абашидзе) использует рассмотренные нами понятия в следующих контекстах (курсив наш): "немалая трудность найти такого отца, опыт которого непрелестен"; "по интонации голоса отцы умели примечать тончайшие оттенки внутреннего расположения молящегося и вовремя пресекать порывы прелестные"; "в самих себе не умеем отличить здоровое от лукавого и постоянно колеблемся между разного рода наслоениями прелестного и мнимого" [Лазарь 2005: 161, 163, 166, 172].
У другого нашего современника, архиепископа Иоанна Сан-Францисского (в миру князь Дмитрий Алексеевич Шаховской) встречаем неологизм пре-любовь (прелесть + любовь): любовь – эгоизм, порождение самолюбия или славолюбия, ставящая человека в зависимость от мнений и влекущая за собой безблагодатное страдание и страх [Иоанн Шаховской 2007: 50].
Заметим: появление неологизмов – лучшее свидетельство живости языка. Живость эта, однако, не повлекла за собой семантических эволюций, и сегодня слова славянского лексикона значат ровно то же самое, что они значили во времена Владимирова крещения.
Риторический вопрос: может ли констатация (= диагноз) "прелесть" явиться вовне в восторженной интонации? Здесь интонация заведомо (!) не может быть даже нейтральной: невозможно нейтральным тоном предупредить об опасности, объявить о тяжелой болезни. Смысл предполагает сообразный себе тон, интонацию, жест. Интонация, как пружина, до поры свернута в слове.

В современном русском языке "прелесть" есть то, что красиво и желанно

Легко проследить, как русский язык, язык эвдемонического потока, постепенно отторгал славянские значения слова прелесть.
Письма, которыми Лжедмитрий соблазнял народ и бояр, а также грамоты, которые Иван Болотников направлял войскам с целью привлечь их на свою сторону, вошли в историю под самым точным из возможных названий: "прелестные письма" и "прелестные грамоты".
Позже, в начале XIX века, слово "прелесть" уже амбивалентно: именно таково оно в "Горе от ума". Молчалин – Хлестовой: "Ваш шпиц, прелестный шпиц"; Наталья Дмитриевна Горич – Чацкому: "Мой муж, прелестный муж". Среди "громких лобызаний", смеха, вздохов, шепота героев пьесы А.С. Грибоедова амбивалентная "прелесть" – на своем месте. Она еще хранит какую-то долю исконных церковнославянских значений, слышных как коннотация (Молчалин и Горич не скрывают, а как раз подчеркивают любезную, игривую, маленькую, но – лесть), хотя в качестве доминанты выступает уже другое значение, новое.
Ближе к концу XIX века в речи одного из самых жизнелюбивых персонажей века, Наташи Ростовой, слово "прелесть" встречается очень часто – настолько часто, что становится ее вербальной эмблемой.
– Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало! [Толстой 1956: 441]
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки [Ibidem: 475].
– Как хорошо! Право, отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки. – Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это
прелесть что такое! – Ей так же как грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести [Ibidem: 532].
– Прелесть, прелесть, дядюшка! Еще, еще – закричала Наташа... [Ibidem: 533]
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу [Ibidem: 535].

NB: Для лингвиста "авторский замысел" не релевантен, мы имеем дело с текстом как материей, которая объективно дана. Однако в данном контексте уместно будет заметить, что сам Л.Н. Толстой переводил французское "charmant", равно как и "delicieux ", словом "прелесть" и, по-видимому, в ходе создания романа имел в виду сугубо русское значение слова.

По историческим меркам стремительно, спустя всего полвека, структура значений слова "прелесть" обретает полную и освященную авторитетом словарей монохромность, диктуемую ассоциацией "прелестно = привлекательно":
1) очарование, обаяние, привлекательность – прелесть детской улыбки; прелесть новизны; в суровости севера есть своя прелесть;
2) приятные, пленящие впечатления, явления – прелести сельской жизни;
3) о ком-нибудь или о чем-нибудь прелестном, чарующем – какая прелесть кругом; что за прелесть эта девчонка; прелесть ты моя;
4) внешние черты женской красоты; женское тело – (устар. и ирон.) женские прелести [Ожегов 1992: 601].
Советский энциклопедический словарь лаконично сообщает, что "прелесть" – то же, что "красота". Словарь синонимов определяет слову "прелесть" (в его различных синтаксических функциях) место в ряду таких слов как: "очарование", "привлекательность", "изумительно", "несравненно", "восхитительно", "блестяще", "блистательно", "волшебно", "упоительно", "чудно", "роскошно", "как нельзя лучше"; даже "божественно", "как бог", "благодать" и "рай" [Александрова 1969: 179, 407].
Так произошел не просто семантический сдвиг в слове, а обращение слова в свою семантическую противоположность и его вхождение в лексикон эвдемонического культурного потока с новыми значениями. Исходное понятие как бы опрокидывается в зеркало русского языка, и там, как это обычно и бывает с отражением, правое становится левым.
В серьезной художественной литературе наших дней можно встретить красноречивые доказательства этого, полностью состоявшегося, превращения. "Знали ли Вы эту самую мать Иоанну прежде, в России? Она здесь живет много лет, в монастыре на особом положении, потому что пишет иконы. Я в иконописи плохо понимаю, но в занятии этом есть большая прелесть – у нее столик или мольберт, не знаю, как называется, плошечки с тертыми красками, все такое привлекательное, притягательное, и одна икона почти закончена – Петр на водах". [Улицкая 2007: 448].
Справедливости ради нужно заметить, что, дуальная по своей сути, русская культура ищет и находит способ заполнить возникшую в русском языке лакуну: слово "обольстить" частично и в
очень ослабленном виде намекает на значения славянского "прелесть".

К вопросу об интерпретации смысла текста, содержащего семантические дублеты

Что происходит со словами дублетной пары в пространстве, которое доступно анализу – пространстве художественного произведения? Случается, что дублетная пара как бы схлопывается, значения обоих дублетов реализуются все и одновременно, что придает тексту особую и неожиданную экспрессивность. Вот, например, фрагмент сцены на Патриарших прудах, родившейся под пером М.А. Булгакова, к слову, сына профессора Духовной Академии.
– Вы – атеисты?!
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора [Булгаков 1988: 277].
Какова должна быть интонация реплики Воланда? Сколько тут смыслов? Ясно, что "режиссура" сцены должна исходить именно из сочетания, взаимодействия всех значений обоих дублетов.
Случается, что в тексте реализуется как будто только один из дублетов; таковы приведенные нами ранее фрагменты романа "Война и мир". Но: не правда ли, интересно, что слово "прелесть", так любимое Наташей, никогда, ни разу не употребляется, например, княжной Марьей? Наташа же – пробуждает неведомые и неподвластные ей энергии, аккумулированные в слове и до поры застывшие в нем.
В сюжете с Анатолем Курагиным именно эта "дочь Евы", получив изначально ложную информацию: 1) направляет мысль к "древу, приятному для глаз", и мысль возвращается на сердце; 2) Наташа делает умозаключение, что "древо" вожделенно, потому что обещает счастье здесь и сейчас; 3) отдается воображению, мечтам, повинуется им... и в итоге неизбежно оказывается на грешной земле. Пребывая во власти своей прелести, Наташа выглядит точно так же, как тот чиновник, пример которого приводил епископ Игнатий: она отчуждается, сердится; ей кажется, что ее никто не способен понять; она вызывает жалость близких и насмешку посторонних. В конце концов, как и тот чиновник, она решается даже умереть. В дальнейшем сама Наташа погибелью назовет тот путь, которым она прошла – вслед за праматерью Евой. Что произошло? Наташа долго звала прелесть по имени, и та, разбуженная словом, невидимо явилась героине и разложила перед нею давно написанный сценарий.
По А.Ф. Лосеву, имя – всегда энергема вещи, "некоторый легкий и невидимый, воздушный организм, наделенный магической силой что-то особенное значить, в какие-то особые глубины проникать и невидимо творить великие события" [Лосев 1993: 659].
Героиня романа Л. Улицкой, фрагменты которого мы также приводили ранее, Тереза, та самая, которая "прелестью" назвала увиденное ею в мастерской матушки Иоанны, со временем тоже сама оказывается в прелести: ей мнится, что рожденный ею долгожданный сын и есть мессия, ожидаемый евреями. Далее – ее отчуждение, гнев и непреклонность; жалость насмешки окружающих. Вот еще один пример того, как "эхо" слова, второй дублет пары, имплицитно реализует свернутый в нем смысл в рамках художественного произведения.

Интонация – единственный смыслоразличительный признак дублетов

Итак, мы видим, что семантические дублеты прелесть || "прелесть" в речи различаются прежде всего интонационно: первый предопределяет констатирующую (= диагноз) или предостерегающую интонацию; второй – предполагает только восторженную, что и подтверждается пунктуацией приведенных фрагментов текста. Оказывается, что интонация, свернутая в слове – это единственный смыслоразличительный признак в данной дублетной паре, и этот признак стабилен. В этом выводе видится подтверждение мысли Т.Я. Радионовой: "Интонируемая мысль в интонации обретает устойчивую форму бытия: мыслеформу, содержащую смысл и значение произнесенного" [Радионова: 2006: 19]. Рассмотрение завершенных циклов intonare, по-видимому, и есть ключ к различению семантических дублетов и, следовательно, к идентификации смысла произнесенного.
Изложенная точка зрения на русскую культуру как сложное единство двух аксиологически разных потоков, проявляющее себя, в частности, в диглоссной языковой ситуации, не претендует на безусловность, но взывает к дискуссии. Очевидно, однако, что, когда мы говорим о нашей уникальной – дуальной – языковой картине мира, сугубо лингвистические категории уже представляются недостаточными и требуют привлечения данных паралингвистических дисциплин и других смежных отраслей знания. Единая интонология востребована временем, она призвана нами, и она откликнулась на наш призыв.

 

Литература

1. Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка. М., 1969.
2. Булгаков М.А. Белая гвардия; Мастер и Маргарита. Минск, 1988.
3. Игнатий (Брянчанинов), святитель. О прелести. СПб., 1998.
4. Иоанн (Шаховской), архиепископ. Апокалипсис мелкого греха: Избранные статьи. М., 2007.
5. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 2004.
6. Лазарь (Абашидзе), архимандрит. Мучение любви. Келейные записки. Саратов, 2005.
7. Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М., 1993.
8. ЛЭС: Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
9. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1992.
10. Радионова Т.Я. Единая интонология – новая область междисциплинарного знания // Интонология. Академические тетради. Выпуск 11. М., 2006
11. Толстой Л.Н. Война и мир. М., 1956.
12. Турбин Г.А. Старославянский язык: Учебное пособие. М., 2002.
13. Улицкая Л. Даниэль Штайн, переводчик: Роман. М., 2007.
14. Филин Ф.П. Происхождение и развитие русского языка. Л., 1954.