 |
|
Обычно для лингвиста, исследующего семантику слов,
интонация не бывает релевантна. Семантическая
структура – вот для нас то, что в слове более или менее
стабильно и важно; интонация же – вторична, она потом возникнет в речи по произволу говорящих. Такой подход привычно
условен; в конце концов, любая отдельная научная дисциплина
условно игнорирует презумпцию целостности мироздания.
Поэтому так притягательна позиция единой интонологии, игнорирующей необходимость условно игнорировать всеобщее.
В фокусе ее внимания – безусловно всеобщее и вездесущее, сама
мысль, являющая себя вовне и задающая форму своего проявления.
Как интонация отражает и выявляет динамику образа
мысли, характерного для той или иной культуры? Подходы к
ответу на этот вопрос мы постараемся отыскать, рассмотрев
историю всего одного слова с привлечением инструментария
единой интонологии; однако прежде, чем прозвучит слово "прелесть", нам потребуется, пусть и предельно схематично,
обрисовать среду обитания "русской мысли", какой она нам
представляется.
Российская диглоссия как дар и бремя
Наша страна обладает уникальным даром – она диглоссна.
Диглоссией [< dij "дважды" + glossa "язык" > diglossoj "двуязычный"] мы называем такую языковую ситуацию, когда в стране
сосуществуют два языка, четко разграниченные функционально:
один – сакральный, другой – секулярный. Диглоссия – вообще
редкость, но российский ее вариант просто уникален. Во-первых, Россия диглоссна с колыбели: Владимирово крещение
(988 г.), подарившее Руси диглоссию, одновременно представляет собой и центральное событие в истории новорожденной
Киевской Руси, самую яркую дату в ранней истории государственной и культурной консолидации славян. Во-вторых, в качестве сакрального мы имеем язык, на котором никогда не говорил
ни один языческий народ; это язык, созданный именно как хранилище чистых христианских смыслов.
NB: насколько существенно последнее? В русской культуре есть
понятие "София" (Софiя) = Премудрость. В честь Софии,
Премудрости Божией, уже через год после Крещения, в 989 г. в
Новгороде освящен деревянный храм. Вскоре – трепетная, возвышенная и почтительная мысль о Софии облечет себя в каменный
храм, новгородцы станут называть свой город Святой Софией, а
себя "софiянами" (Дьяченко 2004: 645). Интересно, однако, что
София не есть механическая транслитерация эллинизма на славянский. Греческое слово sofia совмещает в себе множество значений,
сложившихся за долгую историю использования слова в разговорной
речи: "мудрость; знание; а также хитрость, ловкость, сметливость"; отсюда – sofisma (<софизм) "умная мысль, а также хитрость, ухищрение и обман". Таково языческое (= народное) наследство греческого sofia. Славянский как бы "отмывает" понятие, и в
этом рафинированном, эталонном виде оно входит в культуру.
После отмены в 1918 году преподавания церковнославянского языка казалось, что он теперь станет не более чем анахронизмом. Однако диглоссия оказалась даром непреходящим, а гражданский закон – установлением временным и зыбким: сегодня,
на пороге третьего тысячелетия, за десяток лет в России издается
больше книг на славянском, чем за всю историю книгопечатания.
Русские живут в дуальном языковом пространстве. Диглоссия
создает интригу, которая наблюдателю извне может показаться
хаосом, или, скажем, загадкой русской души; для нас же – это
среда обитания мысли, способ мыслить и навык жить в перекрестье двух семантических парадигм. Это – непросто.
Уникальность, непохожесть на других, всегда создает проблемы,
не позволяет механически перенимать чужой опыт, ставит перед
вызовом уникального пути. В стремлении избежать бремени уникальности, мы часто закрываем глаза на само наличие дара.
Русская языковая личность есть продукт диглоссии
Хотя тексты на славянском создаются и сегодня, на славянском не разговаривают: он создан для ритмизованного чтения и
пения; он создан для запоминания текстов. Русские крестьяне
(< христиане) с детства знали наизусть большие объемы сакральных текстов; Иов, первый русский патриарх (с 1589 г. по 1605 г.)
помнил Псалтирь, Евангелия и богослужебные тексты всего
годичного круга. Славянский всегда и у всех был в памяти, отсюда – постоянная диффузия между русским и славянским лексическими фондами; русский принял более 1000 славянских слов и
выражений, славянский также понемногу приближал себя к русскому. "Славено-русским" поэтому называл А.С. Пушкин тот
язык, на котором он писал, и который сегодня мы считаем образцовым. Но он же и разграничил две языковые ветви: с одной стороны, есть "грешный мой язык, и празднословный, и лукавый"; с
другой, есть – "жало мудрыя змеи". В славянском языке имеется
понятие, позволяющее свести к краткой формуле сложную диалектику отношений русского и славянского: "единство нераздельное и неслиянное".
Если бы мы представили себе русскую диглоссию в антропоморфном образе, то скелетом был бы церковнославянский
язык, а мягкой тканью – русский. Этот образ кажется тем более
точным, что оба языка не только неразрывно связаны, но и оба
живы. Русский ориентирован преимущественно на коммуникативную функцию; он доверчиво обращен к миру; быстро, а
иногда стремительно меняется; отжившие его клеточки отмирают, рождаются новые; он уязвим, потому что именно он принимает на себя все удары, наносимые временем.
Церковнославянский строг и основателен, как его имя; он тоже
изменяется, хотя и очень неспешно, и тем отвечает на вызов
своей внешней среды – русского языка; однако пожертвовать
готов хоть фонетикой, хоть орфографией, хоть грамматикой и
составом словаря, но только не семантикой. Он – хранилище
чистых смыслов, поэтому его лексике чужды коннотации, а
система денотативных значений большинства слов включает
фиксированный набор компонентов содержания, ориентированный на когнитивную функцию.
Порой думается, что два наших языка столь неразрывно, органично связаны друг с другом, что если умолкнет один, то вскоре
неизбежно угаснет и другой. Русская языковая личность "как вместилище социально-языковых форм и норм коллектива, как фокус
скрещения разных социально-языковых категорий" [Караулов
2004: 28] самой судьбой помещена в пространство меж двух зеркал,
каждое из которых отражает мысль изреченную по-своему, а оба
вместе формируют уходящие в бесконечность коридоры, где
бушуют энергии заряженных противоположным смыслом частиц
слов, принадлежащих разным языкам "одной крови".
Существование диглоссии
отражает дуальный характер русской культуры
Когда, повинуясь зову истории, а еще в большей мере голосу
человеческой натуры, русичи начали развивать изящную словесность, науки, технологии, систему государственного управления и права и т.д., то есть начали строить здание своей национальной материальной и духовной культуры (> lat. cultura), они
это "здание" строили поначалу под сенью культа (> lat. cultus), в
ограде Церкви. Постепенно культура становилась все более
светской, мирской, и вот уже она преодолела ограду, но пока "то, что в середине (= в сердце)", еще можно было рассмотреть с
самых внешних кругов разрастающейся "периферии", культура
находилась в сфере влияния культа, т.е. была по сути православной. С течением времени самые прогрессивные слои культуры,
разрастаясь (все больше к Западу, к закату), потеряли из виду
свое сердце. Так, в виде предельно схематичного образа, можно
представить себе процесс формирования дуальной культуры [с
той оговоркой, что обозначенные процессы происходят прежде
в самом человеческом сознании, и лишь затем проявляются снаружи].
В сердцевине дуального комплекса – культура сотериологического типа (< sothria "спасение, избавление; сохранение; благо,
счастье), культура Православия. Наружу, к миру, обращена более
или менее связанная с сердцевиной, а то уже и вовсе не связанная, культура эвдемонического типа (< eudaimonia "счастье, благосостояние" > eu-daimown "счастливый"; на латынь транслируется как beatus "богатый").
NB: оба термина давно приняты наукой и используются ею
наряду с другими, синонимичными. Мы выбираем именно эти,
поскольку их греческие этимоны означают одно понятие – счастье;
однако "счастье" каждый из этимонов рассматривает по-разному.
Внешне культура сотериологического типа – теоцентрична;
культура эвдемонического типа – антропоцентрична. Сущностные
же отличия лежат в телеологической и аксиологической плоскостях. Иными словами, два культурных потока единой русской культуры отличаются целями, которые они формулируют для человека
и ценностями, которые они провозглашают. Для первой – земля и
все созданное на ней временны, а человеку суждено преодолеть
время; для второй – наоборот. В этой перспективе, первая – обращает взоры человека внутрь, где и лежит поле битвы добра со злом;
вторая – преимущественно вовне, туда, где события и обстоятельства жизни могут трактоваться как релевантные сами по себе.
Первая – сосредоточена на преображении человека; вторая – на
преображении внешнего мира. Первая плоды разума видит в
результатах молитвенно-аскетического опыта; вторая – в благоустроении человека на земле, и т.д. Для нашей темы важно, что они
обе присутствуют в русской "культурной диаде", всегда чреватой
множеством непредсказуемых вариантов проявлений.
NB: отсюда – фантастическая эффективность России, если
под эффективностью мы будем понимать скорость, масштаб и
напряженность событий, происходящих в стране. Это и способность длительно и успешно контролировать огромную территорию,
не прибегая к колониальным моделям. Способность в кратчайшие
исторические сроки решать социально-экономические задачи, к примеру: внедрение университетского образования и соответствующего способа организации науки; ликвидация неграмотности; создание
развитой экономики при минусовой среднегодовой температуре и
т.д., и т.д. Но это – особая тема.
Наша культура мыслится как река, в которой по одному руслу
текут в разные стороны два разных по "химическому составу" потока. Спору нет, принять такой жребий и жить в среде дуальной культуры чрезвычайно трудно – тем более что аналогов такой
ситуации в мире нет. Настолько трудно, что лучшие умы России
соблазнялись идеей "прибиться к какому-то одному берегу":
западники звали приобщиться к гармонии, опирающейся на простые бинарные оппозиции (правда || ложь; добродетель || грех;
закон || беззаконие и т.д.); славянофилы – мечтали о воплощении
идеальной "Святой Руси", что (в нашей метафоре) значило бы "очистить скелет от плоти". Понятие культурной диады освобождает нас от участия в этом вечном споре. Икона или живопись?
Валаамский иноческий хор или симфонический оркестр? "Или" – немыслимо так же, как немыслимо правое полушарие
мозга без левого. В поле русской культуры "правда" – не всегда "истина", и наоборот. Вот перевести такой казус на европейские
языки – действительно, проблема.
NB: Интересно, что свойственная русской мысли (> русской
культуре) дуальность на поверхности исторического (и легендарно-исторического) процесса являет себя в дублетных формах. Вот, к
примеру, такой срез: сколько русских исторических деятелей (святых и героев) вошли в историю парой? У колыбели русской культурной диады – братья Кирилл и Мефодий. Далее: братья Борис и Глеб,
первые русские святые. Димитрий Донской и Сергий Радонежский.
Князь Петр и крестьянка Феврония. Князь Пожарский и гражданин
Минин (церковное имя обоих – Кузьма). Два "Великих Государя" – Михаил Феодорович Романов и его отец, патриарх Филарет. Нил
Сорский и Иосиф Волоцкий – воплотители двух разных моделей
монашеского подвига, и т.д.
Диглоссные дублеты как эффект дуальной культуры
Если каждый из двух не сливающихся, но и нераздельных потоков говорит на одном из неслиянно-нераздельных языков, то существование диглоссных дублетов выглядит как совершенно естественный эффект имеющейся ситуации. Диглоссными дублетами
называем пару слов, которые: 1) этимологически родственны;
2) могут иметь одинаковую внешнюю форму; 3) имеют различные
внутренние формы; 4) как следствие – различные, вплоть до полного противоположения, значения. Близнецы-антиподы, неразрывно
связанные друг с другом, но обращенные к реальностям разных
культурных потоков. Голос и эхо, у которого уже иная интонация
и неузнаваемый тембр. Таковы – "истина || истина", "свобода || свобода", "гордость || гордость", "раб || раб", "грех || грех", "смирение ||
смирение", "страсть || страсть", "благо || благо" и т.д.
В качестве примера мы выбрали пару "прелесть || прелесть", и
посмотрим, как ведут себя эти дублеты в пространстве нашей
дуальной культуры, и каковы будут практические выводы.
В церковнославянском языке прелесть есть усвоение лжи,
принятой за истину
По Библии, мысль приходит человеку на сердце, где обитают
эмоции и желания, на почве которых растут мечты. "И увидела
жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и
вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела; и
дала также мужу своему, и он ел" [Быт 3, 6]. То, чем Ева в дальнейшем попытается объяснить свои действия, церковнославянская версия Писания именует прельщением, прелестью [Быт 3, 13].
Слово выбрано: лесть, которая сама по себе есть обман, в превосходной степени. По Еве, прелесть – это слово, которое обозначает сразу все, что случилось с нею – последовательность помыслов, ощущений, желаний, действий. В терминах современной
науки прелесть – это понятие, "мысль, отражающая в обобщенной форме предметы и явления действительности посредством
фиксации их свойств и отношений (...) В традиционном языкознании понятие рассматривается как связанное с одной определенной знаковой формой – общим именем" [ЛЭС 1990: 384].
Как понятие трактует прелесть епископ Игнатий
(Брянчанинов) – современник и почти ровесник А.С. Пушкина: "Прелесть есть повреждение естества человеческого ложью.
Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцев наших (...) Знание этого есть
величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть – признавать себя свободным от прелести". И далее – дефиниция: "Прелесть есть усвоение человеком лжи, принятой им за истину" [Игнатий 1998: 4,6]. Пребывая от природы в состоянии прелести,
человек беспрестанно воспроизводит в своей жизни путь праотцев, повторяя один и тот же библейский архетипический
сюжет. Объективно человек в состоянии прелести творит зло, но
субъективно это зло он принимает за путь к добру, удовольствию,
радости, счастью и творческой реализации.
Понятие прелесть, по епископу Игнатию, всегда подразумевает определенную последовательность событий и состояний: "прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята
и извратив образ мыслей, она немедленно сообщается сердцу,
извращает сердечные ощущения; овладев сущностью человека,
она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело,
как неразрывно связанное Творцом с душою. Состояние прелести есть состояние погибели..." [Ibidem: 6]. Прелесть, таким образом, есть синоним слова погибель или смерть. Если мы рассмотрим прелесть как гипероним, то увидим, что это слово "царит" на
семантическом поле, объединяющем такие понятия как: ложь,
лесть (< льсть, ст.-слав. этимон прелести), самообольщение,
лукавство, мудрствовать и мудрование, гордость, самонадеянность, самомнение, мнение (= дмение), надменность, мнимый, высокоумие, мечтательность, мечтания.
"Мечтательность" и "мнение" епископ Игнатий называет
видами прелести. Примером первой могут служить экстатические
состояния молящихся, когда они "видят небесное сияние", "слышат ангельский хор", "обоняют неземное благоухание". "Обольщенных первым видом прелести (мечтательность – прим.
наше) гордость приводит в состояние явного умоисступления; в
обольщенных вторым видом (мнение – прим.наше) она, производя также умоповреждение, (...), менее приметна, облекается
в личину смирения, набожности, мудрости..." [Ibidem: 6]. Как
симптомы, так и последствия прелести подробно описаны в святоотеческой литературе, типичны и потому узнаваемы.
Епископ Игнатий приводит в пример диалог между неким
чиновником, вследствие молитвенного "подвига" пришедшим в
необычайно восторженное состояние, и опытным монахом-аскетом. "Чрез несколько времени чиновник прибыл в монастырь.
При беседе его с монахом присутствовал и я. Чиновник начал тотчас рассказывать о своих видениях, – что он постоянно видит при
молитве свет от икон, слышит благоухание, чувствует во рту
необыкновенную сладость и так далее. Монах, выслушав этот
рассказ, спросил чиновника: "Не приходила ли вам мысль убить
себя?" – "Как же! – отвечал чиновник. – Я уже был кинувшись в
Фонтанку, да меня вытащили" (...) Монах начал уговаривать
чиновника, чтоб он оставил употребляемый им способ молитвы,
объясняя и неправильность способа и неправильность состояния, доставляемого способом. С ожесточением воспротивился
чиновник совету. "Как отказаться мне от явной благодати!" – возражал он. Вслушиваясь в поведания чиновника о себе, я почувствовал к нему неизъяснимую жалость, и вместе представлялся
он мне каким-то смешным. Например, он сделал монаху следующий вопрос: "Когда от обильной сладости умножится у меня во
рту слюна, то она начинает капать на пол: не грешно ли это?" Точно: находящиеся в бесовской прелести возбуждают к себе
сожаление, (...) представляют они собою и смешное зрелище (...)
Ни плена своего, ни странности поведения прельщенные не
понимают..." [Ibidem: 62-64].
В наши дни слово прелесть как понятие православного дискурса употребляется в тех же значениях. Например, наш современник, монах и тонкий писатель архимандрит Лазарь
(Абашидзе) использует рассмотренные нами понятия в следующих контекстах (курсив наш): "немалая трудность найти такого
отца, опыт которого непрелестен"; "по интонации голоса отцы
умели примечать тончайшие оттенки внутреннего расположения
молящегося и вовремя пресекать порывы прелестные"; "в самих
себе не умеем отличить здоровое от лукавого и постоянно колеблемся между разного рода наслоениями прелестного и мнимого" [Лазарь 2005: 161, 163, 166, 172].
У другого нашего современника, архиепископа Иоанна Сан-Францисского (в миру князь Дмитрий Алексеевич Шаховской)
встречаем неологизм пре-любовь (прелесть + любовь): любовь – эгоизм, порождение самолюбия или славолюбия, ставящая человека в зависимость от мнений и влекущая за собой безблагодатное
страдание и страх [Иоанн Шаховской 2007: 50].
Заметим: появление неологизмов – лучшее свидетельство
живости языка. Живость эта, однако, не повлекла за собой семантических эволюций, и сегодня слова славянского лексикона значат ровно то же самое, что они значили во времена Владимирова
крещения.
Риторический вопрос: может ли констатация (= диагноз) "прелесть" явиться вовне в восторженной интонации? Здесь
интонация заведомо (!) не может быть даже нейтральной: невозможно нейтральным тоном предупредить об опасности, объявить
о тяжелой болезни. Смысл предполагает сообразный себе тон,
интонацию, жест. Интонация, как пружина, до поры свернута в
слове.
В современном русском языке "прелесть" есть то,
что красиво и желанно
Легко проследить, как русский язык, язык эвдемонического
потока, постепенно отторгал славянские значения слова прелесть.
Письма, которыми Лжедмитрий соблазнял народ и бояр, а
также грамоты, которые Иван Болотников направлял войскам с
целью привлечь их на свою сторону, вошли в историю под самым
точным из возможных названий: "прелестные письма" и "прелестные грамоты".
Позже, в начале XIX века, слово "прелесть" уже амбивалентно: именно таково оно в "Горе от ума". Молчалин – Хлестовой: "Ваш шпиц, прелестный шпиц"; Наталья Дмитриевна Горич – Чацкому: "Мой муж, прелестный муж". Среди "громких лобызаний", смеха, вздохов, шепота героев пьесы А.С. Грибоедова
амбивалентная "прелесть" – на своем месте. Она еще хранит
какую-то долю исконных церковнославянских значений, слышных как коннотация (Молчалин и Горич не скрывают, а как раз
подчеркивают любезную, игривую, маленькую, но – лесть), хотя
в качестве доминанты выступает уже другое значение, новое.
Ближе к концу XIX века в речи одного из самых жизнелюбивых персонажей века, Наташи Ростовой, слово "прелесть" встречается очень часто – настолько часто, что становится ее вербальной эмблемой.
– Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да
проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не
бывало! [Толстой 1956: 441]
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя
посреди комнаты и расправляя складки дымки [Ibidem: 475].
– Как хорошо! Право, отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно
было признаться в том, что ему очень были приятны эти
звуки. – Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это
прелесть что такое! – Ей так же как грибки, мед и наливки
дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести [Ibidem:
532].
– Прелесть, прелесть, дядюшка! Еще, еще – закричала
Наташа... [Ibidem: 533]
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда
они выехали на большую дорогу [Ibidem: 535].
NB: Для лингвиста "авторский замысел" не релевантен, мы
имеем дело с текстом как материей, которая объективно дана.
Однако в данном контексте уместно будет заметить, что сам
Л.Н. Толстой переводил французское "charmant", равно как и "delicieux ", словом "прелесть" и, по-видимому, в ходе создания романа
имел в виду сугубо русское значение слова.
По историческим меркам стремительно, спустя всего полвека,
структура значений слова "прелесть" обретает полную и освященную авторитетом словарей монохромность, диктуемую ассоциацией "прелестно = привлекательно":
1) очарование, обаяние, привлекательность – прелесть детской улыбки; прелесть новизны; в суровости севера есть своя
прелесть;
2) приятные, пленящие впечатления, явления – прелести
сельской жизни;
3) о ком-нибудь или о чем-нибудь прелестном, чарующем – какая прелесть кругом; что за прелесть эта девчонка; прелесть ты моя;
4) внешние черты женской красоты; женское тело – (устар. и
ирон.) женские прелести [Ожегов 1992: 601].
Советский энциклопедический словарь лаконично сообщает,
что "прелесть" – то же, что "красота". Словарь синонимов определяет слову "прелесть" (в его различных синтаксических функциях) место в ряду таких слов как: "очарование", "привлекательность", "изумительно", "несравненно", "восхитительно", "блестяще", "блистательно", "волшебно", "упоительно", "чудно", "роскошно", "как нельзя лучше"; даже "божественно", "как бог", "благодать" и "рай" [Александрова 1969: 179, 407].
Так произошел не просто семантический сдвиг в слове, а
обращение слова в свою семантическую противоположность и
его вхождение в лексикон эвдемонического культурного потока с
новыми значениями. Исходное понятие как бы опрокидывается в
зеркало русского языка, и там, как это обычно и бывает с отражением, правое становится левым.
В серьезной художественной литературе наших дней можно
встретить красноречивые доказательства этого, полностью состоявшегося, превращения. "Знали ли Вы эту самую мать Иоанну
прежде, в России? Она здесь живет много лет, в монастыре на
особом положении, потому что пишет иконы. Я в иконописи
плохо понимаю, но в занятии этом есть большая прелесть – у нее
столик или мольберт, не знаю, как называется, плошечки с тертыми красками, все такое привлекательное, притягательное, и
одна икона почти закончена – Петр на водах". [Улицкая 2007:
448].
Справедливости ради нужно заметить, что, дуальная по своей
сути, русская культура ищет и находит способ заполнить возникшую в русском языке лакуну: слово "обольстить" частично и в
очень ослабленном виде намекает на значения славянского "прелесть".
К вопросу об интерпретации смысла текста,
содержащего семантические дублеты
Что происходит со словами дублетной пары в пространстве,
которое доступно анализу – пространстве художественного произведения? Случается, что дублетная пара как бы схлопывается,
значения обоих дублетов реализуются все и одновременно, что
придает тексту особую и неожиданную экспрессивность. Вот,
например, фрагмент сцены на Патриарших прудах, родившейся
под пером М.А. Булгакова, к слову, сына профессора Духовной
Академии.
– Вы – атеисты?!
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а
Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился,
заграничный гусь!"
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и
завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора [Булгаков 1988: 277].
Какова должна быть интонация реплики Воланда? Сколько
тут смыслов? Ясно, что "режиссура" сцены должна исходить
именно из сочетания, взаимодействия всех значений обоих дублетов.
Случается, что в тексте реализуется как будто только один из
дублетов; таковы приведенные нами ранее фрагменты романа "Война и мир". Но: не правда ли, интересно, что слово "прелесть", так любимое Наташей, никогда, ни разу не употребляется,
например, княжной Марьей? Наташа же – пробуждает неведомые и неподвластные ей энергии, аккумулированные в слове и до
поры застывшие в нем.
В сюжете с Анатолем Курагиным именно эта "дочь Евы",
получив изначально ложную информацию: 1) направляет мысль к "древу, приятному для глаз", и мысль возвращается на сердце;
2) Наташа делает умозаключение, что "древо" вожделенно, потому что обещает счастье здесь и сейчас; 3) отдается воображению,
мечтам, повинуется им... и в итоге неизбежно оказывается на
грешной земле. Пребывая во власти своей прелести, Наташа
выглядит точно так же, как тот чиновник, пример которого приводил епископ Игнатий: она отчуждается, сердится; ей кажется,
что ее никто не способен понять; она вызывает жалость близких и
насмешку посторонних. В конце концов, как и тот чиновник, она
решается даже умереть. В дальнейшем сама Наташа погибелью назовет тот путь, которым она прошла – вслед за праматерью
Евой. Что произошло? Наташа долго звала прелесть по имени, и
та, разбуженная словом, невидимо явилась героине и разложила
перед нею давно написанный сценарий.
По А.Ф. Лосеву, имя – всегда энергема вещи, "некоторый легкий и невидимый, воздушный организм, наделенный магической
силой что-то особенное значить, в какие-то особые глубины проникать и невидимо творить великие события" [Лосев 1993: 659].
Героиня романа Л. Улицкой, фрагменты которого мы также
приводили ранее, Тереза, та самая, которая "прелестью" назвала
увиденное ею в мастерской матушки Иоанны, со временем тоже
сама оказывается в прелести: ей мнится, что рожденный ею долгожданный сын и есть мессия, ожидаемый евреями. Далее – ее
отчуждение, гнев и непреклонность; жалость насмешки окружающих. Вот еще один пример того, как "эхо" слова, второй дублет пары, имплицитно реализует свернутый в нем смысл в рамках
художественного произведения.
Интонация – единственный
смыслоразличительный признак дублетов
Итак, мы видим, что семантические дублеты прелесть || "прелесть" в речи различаются прежде всего интонационно: первый
предопределяет констатирующую (= диагноз) или предостерегающую интонацию; второй – предполагает только восторженную, что и подтверждается пунктуацией приведенных фрагментов текста. Оказывается, что интонация, свернутая в слове – это
единственный смыслоразличительный признак в данной дублетной паре, и этот признак стабилен. В этом выводе видится подтверждение мысли Т.Я. Радионовой: "Интонируемая мысль в
интонации обретает устойчивую форму бытия: мыслеформу,
содержащую смысл и значение произнесенного" [Радионова:
2006: 19]. Рассмотрение завершенных циклов intonare, по-видимому, и есть ключ к различению семантических дублетов и, следовательно, к идентификации смысла произнесенного.
Изложенная точка зрения на русскую культуру как сложное
единство двух аксиологически разных потоков, проявляющее
себя, в частности, в диглоссной языковой ситуации, не претендует на безусловность, но взывает к дискуссии. Очевидно, однако,
что, когда мы говорим о нашей уникальной – дуальной – языковой картине мира, сугубо лингвистические категории уже представляются недостаточными и требуют привлечения данных
паралингвистических дисциплин и других смежных отраслей
знания. Единая интонология востребована временем, она призвана нами, и она откликнулась на наш призыв.
Литература
1. Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка. М., 1969.
2. Булгаков М.А. Белая гвардия; Мастер и Маргарита. Минск, 1988.
3. Игнатий (Брянчанинов), святитель. О прелести. СПб., 1998.
4. Иоанн (Шаховской), архиепископ. Апокалипсис мелкого греха:
Избранные статьи. М., 2007.
5. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 2004.
6. Лазарь (Абашидзе), архимандрит. Мучение любви. Келейные
записки. Саратов, 2005.
7. Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М., 1993.
8. ЛЭС: Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
9. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.,
1992.
10. Радионова Т.Я. Единая интонология – новая область междисциплинарного знания // Интонология. Академические тетради. Выпуск 11.
М., 2006
11. Толстой Л.Н. Война и мир. М., 1956.
12. Турбин Г.А. Старославянский язык: Учебное пособие. М., 2002.
13. Улицкая Л. Даниэль Штайн, переводчик: Роман. М., 2007.
14. Филин Ф.П. Происхождение и развитие русского языка. Л., 1954. |
|
