Такая вот мне выпала судьбина:
Теперь уже мне семьдесят семь лет,
А я опять впадаю в детство сына,
Которого уже на свете нет.

В моей долгой жизни было немало печальных событий. В Ленинградскую блокаду в 1941-1942 году я многократно видел смерть лицом к лицу. Сам я, двенадцатилетний мальчик, и мой отец от голода уже не могли ходить, и мы легли, чтобы никогда не вставать. Только чудо, явившееся в виде подполковника медицинской службы Георгия Михайловича Алиева, забравшего меня во фронтовой госпиталь, спасло нас (родителям осталась моя "детская карточка").
Но самое страшное – видеть своего сына в гробу. Неслучайно библейский Бог испытывал преданность ему Авраама самым жестоким испытанием, приказав принести в жертву своего сына, а по Евангельскому сказанию Бог принес самую тяжелую жертву, послав своего сына на мучительную смерть для искупления грехов человеческих. Но Бог смог в последнюю секунду отвести руку Авраама с ножом от сына его Исаака, а своего сына Иисуса Он воскресил. Простой смертный на это не способен.
Раковая болезнь года два-три назад тихой сапой подкралась к моему сыну и обнаружилась слишком поздно. 11 мая ему сделали сложную операцию: вырезали источник заболевания в ободочной кишке, но метастазы охватили печень. Перед операцией я не находил себе места. Ночью написались строки:

Сынок, не ведаю возможности,
Какие будут завтра в час.
Такого не бывало прежде.
Неведенье швыряет нас
От безнадежности к надежде.
И от надежды к безнадежности.

А после операции, когда выявилась только одно спасение – чудо, я повторял заклинание:

Не уходи, сынок, раньше меня!

Но 14 июля он ушел. Я видел его накануне спящим в больничной кровати, гладил его теплое плечо.
За что это?! Андрес (Анди, как его звали дома, Андик, как его называла ленинградская бабушка Лиза) был, казалось ему и всем, совершенно здоровым. Когда он ушел, ему было 47 лет (11 августа должно было быть 48). Он вел ни разу не выпил даже рюмку вина и не выкурил ни одну сигарету. Таковы были его принципы.
Похороны были 19 июля. На следующий день я записал в своем дневнике:
"Вчера провожали Анди в последний путь. Эта трафаретная формулировка очень точна. Путь был действительно последний: от зала, где шли проводы, до печи крематория. Он лежал в гробу красивый, смуглый, чернобровый. Я не выдержал…
Об Андресе говорил физик Хенн Кяэмбре (Henn Kaembre) и его любимый учитель академик Георг Лиидья (Georg Liidja). Пришло человек 60, в том числе 5 эстонских академиков. Потом были поминки в новом ресторанчике около нашего дома. Говорили об Андресе как о настоящем ученом. Я тоже выступил. Рассказал о его детстве и выразил желание, чтобы его дети Кяби и Оскар стали достойными своего отца. Маленького Оскара на время похорон Ану – жена Анди, ставшая вдовой, – отвезла к своей подруге. Кяби (ей послезавтра исполнится 17 лет), отплакав все эти дни дома, держалась хорошо. Ану сказала Оскару, которому четыре с половиной года, что папа больше никогда не придет. Мальчик заплакал, а потом произнес: "Я буду папой для тебя и Кяби".
Мои друзья и знакомые, которых я известил по электронной почте о кончине сына, стали присылать соболезнования, лейтмотивом которых была мысль: это противоестественно, когда дети умирают раньше родителей. Позвонила по телефону Мария Васильевна Розанова – вдова Андрея Синявского. Говорила очень сочувственные слова. В наиболее авторитетной эстонской газете "Postimees" появилось сообщение о смерти Андреса и более десятка соболезнований от коллег, друзей семьи Андреса и моей. 22 июля там же был напечатан некролог. Вот его текст в переводе с эстонского моего давнего друга и соседа академика Виктора Пальма:

АНДРЕС СТОЛОВИЧ 11.08.1958 –14.07.2006

Коллектив Института Физики постигла невосполнимая потеря: тяжелая болезнь вырвала из нашей среды ученого в лучшем творческом возрасте, старшего научного сотрудника Андреса Столовича.
Андрес Столович происходит из семьи преподавателя Тартуского Университета. Его отец Леонид Столович является широко известным в мире философом-эстетиком, мать – учительница музыкального училища. Окончив в 1980 г. физический факультет университета, он поступил на работу в Институт Физики. Там молодой человек стал вскоре многосторонним ученым, одновременно как виртуозным экспериментатором, так и теоретиком с глубокой интуицией. Своими руками он сумел изготовить уникальные объекты экспериментального исследования, сконструировать необходимые экспериментальные установки, осуществлять тонкие эксперименты и давать интерпретацию полученным результатам. Тесное сотрудничество было у него также с физиками-теоретиками нашего Института.
Существенно расширялось поле его исследований во время работы за границей – в Харькове, Оснабрюке в Германии, в особенности же во время нескольких лет в качестве приглашенного исследователя в Институте Физики Макса Планка в Мюнхене и Штутгарте. Там он помогал, помимо других исследований, усовершенствовать низкотемпературные датчики, столь существенные для проникновения в происходящее в глубинах космоса.
Основной областью его исследований были актуальные в современной технике пленочные системы, их электрические и магнитные свойства. Объекты эксперимента охлаждались при помощи жидкого гелия до очень низкой температуры, на несколько десятых градуса выше абсолютного нуля. При создании необходимых для этого уникальных устройств Андрес Столович проявил особую изобретательность. Он всегда с готовностью помогал другим своей экспериментальной техникой. Его меткое слово и оригинальные мысли вызывали восхищение коллег.
Андрес был самобытным ученым. Трудно найти столь разностороннего исследователя, творчески мыслящего и искусного в эксперименте. Он был хорошим отцом семейства. Как бы он ни был занят напряженной исследовательской работой, он всегда находил время для занятий с детьми.
В наших воспоминаниях он останется радостным, улыбающимся и живым.

Институт Физики Тартуского Университета

Сознаюсь, я не представлял, что мой сын был столь значим для своих коллег и для физической науки. Правда, уже много лет назад я узнал о серьезности научных работ сына от одного из ведущих физиков, академика Чеслава Врониславовича Лущика. О нем мне сказал на одном из ректорских приемов физик-академик Пеэтер Саари, бывший директором Института физики при Тартуском университете, где работал сын: "Андрес – самый талантливый физик своего поколения". Каждый год он на три месяца ездил на работу в Штутгарт в Институт Макса Планка. Заказал уже билеты и на этот год... Он был подстрелен на взлете. Когда он находился в онкологической клинике на оказавшихся бесполезными, если не вредными, сеансах химиотерапии, в Ирландии проходила конференция физиков, на которой он должен был делать доклад о полученных им важных результатах своей работы. Несколько месяцев тому назад он с радостью сказал мне, что ему не без большого труда удалось получить грант от Эстонского Научного фонда на 4 года.
Но вообще-то Андрес не любил говорить о своей работе, видимо, не без основания считая, что я в этом ничего не понимаю. И действительно, что я, гуманитарий, мог понять даже в названии его кандидатской диссертации, представленной на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук по специальности физика твердого тела: "Спин-решеточная релаксация Vk –центров при очень низких температурах"? Он даже запретил мне прийти на защиту его диссертации, которая состоялась в 1988 г. Его работа и, следовательно, жизнь (ибо работа для него составляла смысл жизни) мне была недоступна в течение последних его 20-ти лет. Но до этого времени, начиная с его рождения 11 августа 1958 г., я знал его достаточно близко.
Я – человек отнюдь не мистического склада, но одно событие не дает мне покоя. 4-го марта 2005 г. (дату я установил по "Свойству" файла сканированной фотографии) я, перебирая свой архив, нашел фотографию Андика в возрасте 3-х с половиной лет, прижимающего к себе целлулоидного "доктора Айболита".
Я, увеличив и распечатав эту фотографию, поставил ее под стекло на книжной полке, убрав другие, стоявшие на этом месте. Почему я это сделал, я объяснить не могу. Разве лишь тем, что это была память еще о достаточно благополучном периоде моей жизни, когда Андрес был совсем мой. Но ведь в марте прошлого года он был уже поражен страшной болезнью (на фотоснимке, сделанном 21 октября 2004 г., он выглядит слегка располневшим, что было ему совершенно не свойственно. Потом я узнал, что такая полнота возникает, когда начинаются метастазы). Наверно, я как-то почувствовал грядущую беду. Потом у меня бывали дни беспричинной депрессии, которой я вообще не подвержен.
И когда уже обнаружилась его болезнь, я надолго погружался во времена его детства и продолжаю пребывать там и сейчас.
Андрес имел многообразные генетические корни. Перефразируя известное изречение, можно сказать, что его мать была эстонкой, а отец – философ. С эстонской стороны тоже было всё не так просто. Его мама не похожа на обычную эстонку. У нее были испанские корни. Бабушка Андреса происходила из семьи, предки которой жили на острове Хийумаа. Там, говорят, есть даже селение, называющееся Изабелла. Предание рассказывает, что на острове некогда поселились испанские пираты. По другой версии, некий местный барон ставил ложные маяки, чтобы разбивались суда, которые он грабил. На эту тему была, кажется, даже опера. Как бы там ни было, но все бабушкины сестры и братья были смуглые и черноволосые. Мать Андреса Имма-Маре единственная из следующего поколения сохранила "испанские" черты. Андрес их тоже наследовал, в отличие от своей сестры Инны. Его дедушка со стороны матери Хеманн Йоханнсон был стопроцентным эстонцем. Он происходил из хутора той части Эстонии, где живут так называемые "мульги" – ядро эстонского этноса. Большое влияние на Анди в детстве оказал веселый, добрый, технически умелый отчим его матери – сааремаский эстонец Карл Ранд.
С моей стороны, Андрес был потомком кантониста, прослужившего 25 лет николаевским солдатом и получившим право жить в Петербурге. Это был мой прадедушка, похороненный на Еврейском (Преображенском) кладбище в 1900 г. Дедушка Андреса – мой отец Наум Борисович уже при моей жизни стал инженером. Он скончался, когда внуку было три с половиной года. Андик его хорошо помнил. Худея во время болезни, Андрес становился очень похож на дедушку Наума. Похож он был на него и своими техническими интересами, и даже характером, жестким, но справедливо-правдивым. Бабушка Андика – Елизавета Лазаревна, родом с Украины, души не чаяла во внуке. Она уехала из любимого Ленинграда, чтобы быть с ним рядом во время наших семейных неурядиц. Моя семья была, как теперь говорят, "русскоязычная".
Анди и его сестра Инна были двуязычные, потому что их мать говорила с ними по-эстонски, а отец – по-русски. Сначала Анди поступил в эстонскую школу и проучился там полтора года. Он жаловался, что там его дразнили "русским". По его словам, он оправдывался так: "Мама у меня – эстонка, а папа какой-то другой национальности. Не помню какой". Потом он перешел в русскую школу и, окончив ее, поступил на физический факультет Тартуского университета. Там учился он на русском языке, но в эстонской среде не был чужим. Жена его Ану была не только эстонкой, но даже эстонским филологом. Я как-то спросил его, когда он был еще ребенком: "На каком языке ты думаешь?" Он ответил: "Смотря о чем. Если это связано с тобой или бабушкой, то по-русски, а если с мамой, то по-эстонски". С сестрой он говорил только по-эстонски.
Андрес много читал по-русски. Он читал собраниями сочинений. За 10 томами Достоевского следовали 8 объемистых томов Анатоля Франса и т. д. Своего любимого Франса Кафку он читал и по-эстонски (на эстонском языке Кафка вышел раньше, чем на русском), и по-русски. В университете он упорно занимался английским языком. Читал по-английски "Улисса" Джойса. Когда начал ездить на работу в Германию, где сначала общался на английском языке, выучил и немецкий. Себя он считал эстонцем, но не стеснялся своей родословной с папиной стороны.
Ему было года три, если не меньше. Мы завтракали. На столе стояла подаренная ленинградской бабушкой кружка с изображением Медного Всадника. Ему говорили, что на коне Петр Первый. И вот он, глядя на эту кружку, произнес по-эстонски: "Я – не Петр Первый. Я – не Петр Первый. Я есть Я". Поразительно то, что формула "Я есть Я" составляет основу первого основоположения "Наукоучения" одного из великих философов Фихте: ""Я" полагает первоначально свое собственное бытие". Когда я студентам рассказывал о философии Фихте, я вспоминал о первом философском рассуждении своего трехлетнего сына. Дело, конечно, не в том, что он обладал тогда философской одаренностью. Просто мне посчастливилось застать Андика в момент самосознания, когда каждый ребенок становится конгениальным Фихте.
В апреле 1961 г., когда ему еще не было трех лет, самосознание проявилось в такой форме. Он пытался шутить:
– Это не папа – дядя! Ха-ха-ха!
– Это не мама – тетя! Ха-ха-ха!
Я решил продолжить шутку в том же духе:
– Это не Анди, а Саша!
В ответ – шутки в сторону, серьезно и сердито:
– Нет! Андрэй!
Можно шутить с чем угодно, но не со своей идентичностью.
9 октября 1961 г. было сделано еще одно открытие: "Анди Столович и папа Столович!"
Андрес не был вундеркиндом, но с раннего детства был очень серьезным и пытливым ребенком. С 1962 года мы жили в Тарту на Рийамяэ (по-русски – на "Рижской горе") напротив тогдашней Сельскохозяйственной академии, которая видна была из нашего окна за стоящим перед ней памятником Ленина. 22 апреля 1962 г., в день рождения Ленина, у его памятника выстроились пионеры.
– Зачем они тут стоят? – спросил Андик.
– Сегодня, – ответил я, – день рождения Ленина.
Последовала мгновенная реакция:
– А где его торт?
Как и все дети, между тремя и четырьмя годами он вступил в возраст "почемучки" С. Маршак писал в одной лирической эпиграмме:

Он взрослых изводил вопросом "почему?".
Его прозвали "маленький философ".
Но только он подрос, как начали ему
Преподносить ответы без вопросов.
И с этих пор он больше никому
Не досаждал вопросом "почему?"

В феврале 1962 г. я записал такой диалог с Андиком:
– Пичиму зайка не прыгает? [речь, по-видимому, шла о прыгающей игрушке]
– Потому, что пол скользкий.
– Пичиму пол скользкий?
– Потому, что тетя его покрасила.
– Пичиму тетя его покрасила?
– Ей это нравится.
– Пичиму?
– Потому.
– Пичиму потому?
На следующий день на мой вопрос "Почему ты не спишь?", он ответил: "Потому".
В июне 1963 г. я записал: "Сердится, когда я называю его "Почемучкой". Я говорю: "А как называется мальчик, который всё спрашивает: "Почему? Почему?" Анди в ответ: "Мальчик, который хочет всё знать! Вот!"
Наверно, в эти годы закладывалось его мировоззрение. Запись 19 ноября 1962 г.: "По телевизору показывают фильм о Севастополе. Вопрос:
– Папа, что такое война? Зачем война?!"
2 декабря 1962 г. он спрашивает:
"– Папа. Где мы были, когда в Тарту была война?
– Папа и мама были маленькие, а тебя не было.
– Где я был?
– Тебя не было. Помнишь, Инночки тоже не было.
– А-а-а! Я был там, где Инночка!"
По записи 5 декабря 1962 г. я решил "художественно" пожурить его за разбрасывание игрушек: "Твои игрушки убежали от тебя, как вещи у Федоры [персонаж стихотворения К. Чуковского "Федорино горе"]. Вот возьми! Я их нашел у университета". Андик: "Неправда!". Бурчит няне: "Такой большой мужчина, ходит в университет и врет. Его учат врать в университете".
8 февраля 1963 г. я записал его такие слова: "Здорово, хорошо, что мама и папа не умерли и я тоже живу!"
На собственном опыте я убедился в правоте формулы замечательного педагога Симона Львовича Соловейчика: свет, пробивающийся под дверью отцовского кабинета, воспитывает лучше, чем все нотации на свете. Но и сам кабинет был всегда открыт и для Анди, и для Инны. Входя в него, они, как пароль, спрашивали: "Папа, тебе можно мешать?" "Мешать" было можно всегда. Ребятам повезло в том отношении, что весь круг моих друзей и коллег был им знаком с рождения. А это был очень интересный круг. Ставший всемирно известным ученым Лотман был для них "дядя Юра". А сам Юрий Михайлович при встрече со мной неизменно спрашивал: "Как поживает юный Андрес?". "Дядей Юрой" был и знаменитый эстетик Юрий Борисович Борев. Его сын Володя в семилетнем возрасте, узнав, что у дяди Лёни родился сын, заявил: "Я его всегда буду бороть!".
Однажды, войдя в комнату, я застал спор между Андресом и широко известным философом, социологом и психологом (в частности, специалистом по детской психологии) Игорем Семеновичем Коном относительно такой проблемы: можно ли сесть на кактус? Анди категорически утверждал, что нельзя. На вопрос И.С. Кона: "Почему?" последовал ответ: "Мама будет ругать!"
Свердловский социолог и философ Лев Наумович Коган был замечательным рассказчиком забавных историй. Однажды – это было в июле 1963 г. – я сказал в присутствии своего почти пятилетнего сына: "Лева так рассказывал, что можно умереть со смеху!" На это мой серьезный сын сразу же отреагировал: "Папа, а ты не слушай!".
Один из крупных мыслителей прошлого века Моисей Самойлович Каган – это "дядя Мика". Когда Анди исполнилось 20 лет, мы отмечали его юбилей в питерском ресторане в Петропавловской крепости втроем: он, я и М.С. Каган. Моисей Самойлович, искусство тамады которого высоко ценилось даже в Грузии, вел стол. Непьющий Анди восторгался его тостами.
Судьба Андреса с его первых дней до последних волновала моего друга со школьных времен журналиста и историка русской культуры Николая Павловича Прожогина ("дяди Коли"). С большим уважением Анди относился к моему другу и университетскому коллеге Рэму Наумовичу Блюму – одной из легендарных тартуских личностей, философу и общественному деятелю, возглавившему в годы перестройки русскую секцию Народного Фронта Эстонии. Сам Андрес и его жена Ану симпатизировали Народному Фронту и активно участвовали в его акциях.
Но Анди никогда не преклонялся перед авторитетом знаменитостей как таковых. Его отношением к ним определялось их человеческо-личностными качествами. Он ценил людей самобытных, независимых, каковым хотел стать сам. Ему очень нравился мой друг с еще университетских лет Рой Александрович Медведев – человек, своими книгами бросивший вызов советскому режиму. Он всегда интересовался тем, что делает "дядя Рой". Андрес охотно слушал зарубежное радио, и я ему не препятствовал, потому что и сам слушал. Препятствовало другое – повсеместное их глушение. Однажды (по моим записям это было 10 сентября 1968 г.) в ответ на какие-то обидные слова своей сестры Анди стал издавать звуки: ж-ж-ж-ж-ж-ж… "Что ты делаешь?" – спросил я его. В ответ последовало: "Я ее глушу". Мы иногда обменивались мнениями относительно некоторых сообщений. Мне нравилась независимость его суждений. Его кругозор в какой-то мере расширяло и то, что его дедушка – отец матери – был эстонским эмигрантом, жившим в Швеции. С 1956 г. мы были с ним в постоянной переписке. В 1966-ом году Анди с мамой гостил у него целый месяц. У меня сохранилась пара открыток, написанных им мне детским почерком по-эстонски из Стокгольма.
По-эстонски университет – Ulikool, т. е. в дословном переводе "высшая школа". Еще в раннем детстве он говорил по-эстонски: "Ma ei taha madalkool. Ma tahan ulikool", т. е. "Я не хочу в низшую школу, я хочу в высшую школу". Когда он пошел в "низшую школу", он чувствовал себя в ней нехорошо. В первом-втором классе эстонской школы его дразнили, в русской школе его обижали. В школу он ходил, отбывая повинность. Учился он средне: на четверки с редкими тройками. Дома пытался конструировать какие-то приемники. У него было своеобразное представление о работе. Я занимался с ним русским языком, поскольку в школе ему он давался не без трудностей. Давал ему некоторые упражнения для самостоятельных занятий. Дело было летом, когда мы жили в поселке Валгеметса, километров 30 от Тарту. Однажды, приехав из города, я узнал, что задание было не выполнено. Я упрекнул его в том, что он вчера ничего не делал. Анди возмутился: "Как это ничего не делал?! Я думал". "О чем же ты думал?" – спросил я. Оказывается, он целый день думал, как вращаются колеса у паровоза. Тогда еще не были в ходу электровозы. По моей записи 16 января 1967 г., когда Андику было 8 с половиной, он меня спросил в автобусе, во время нашей поездки в Ленинград: "Папа, а если бы в России последним царем был Петр Первый, была бы революция?" Как-то я прочел его сочинение о весне, написанное, наверно, в четвертом или пятом классе. Не помню дословно, но сначала были обычные признаки весны: текут ручьи, появляются листья на деревьях, прилетают птицы. А дальше такой текст, который я хорошо запомнил: "Но лично мне весна не нравится. Я не люблю переходные времена года".
У него был, в сущности, единственный друг – Витя Пальм, сын крупного ученого и общественно-политического деятеля Виктора Пальма. Витя – единственный человек, кроме близких, которого он хотел видеть во время своей страшной болезни.
В 9-ом классе его учитель физики Валентин Михайлович Нешпанов (позже он стал директором школы) что-то заметил в Андресе и послал его на тартуский городской конкурс по физике. Анди занял первое место по городу. С этого времени была определена его страсть – физика. Он поверил в себя и целиком отдался этой науке. Дальнейший путь его был предрешен.
В университете Андрес чувствовал себя несравненно лучше, чем в средней школе. Правда, и тут он оставался довольно замкнутым. На студенческие вечера он не ходил ("Там пьют", а он был заклятым трезвенником). Он был в добрых отношениях с несколькими умными и талантливыми мальчиками – своими сокурсниками, но близким другом по-прежнему оставался Витя Пальм, тоже учившийся на физическом факультете на курс старше Анди.
Его замкнутый характер, обнаружившийся еще в детстве, был, конечно, связан с отношениями в семье. Перефразируя слова Генриха Гейне: "Мир раскололся и трещина проходит через сердце поэта", можно сказать: семья раскололась и трещина прошла через сердце ребенка. Гегель говорил, что всё испорченное в мире испорчено на достаточном основании. Но от этого не легче. После окончательного раскола семьи Андрес остался со мной и с бабушкой Лизой. Ему было 17 лет. (Первый раз он несколько месяцев жил со мной и бабушкой без мамы в восьмилетнем возрасте.) У него была отдельная комната и всё, что нужно для жизни и учебы, но не было покоя в душе. Он только что окончил школу и поступал в университет. Естественное в эти годы бунтарство против старших, помноженное на семейную травму и на природную замкнутость, принимало разные формы. Я с ним ездил в Москву и никак не мог уговорить его пойти в художественные музеи. Через некоторое время он не пропускал ни одной художественной выставки в Тарту. Он много читал, но выбирал книги самостоятельно, часто пренебрегая моими рекомендациями. Но где-то на втором или на третьем курсе вдруг попросил меня помочь ему в чтении "Науки логики" Гегеля. Много слушал музыку. Сначала это была популярная на Западе молодежная музыка. Я был очень рад, что, работая в Словакии в 1976–1977 годах, мог для него доставать пластинки, которые он хотел. Позже он перешел к сложной современной музыке авангарда. Ценил произведения Кшиштофа Пендерецкого (Kshishtov Penderetsky) и Витольда Лютославского (Lutoslawski), записи которых я привозил ему из Польши. Затем полюбил серьезную классическую музыку.
Бунтарство Андреса, его стремление утвердить себя непохожестью на всех его окружающих особенно ярко проявилось во время вручения ему университетского диплома в июне 1980 г. В эстонской среде принято с особой торжественностью отмечать памятные даты. Как бы ни бравировали молодые люди в будние дни своей экстравагантностью в поведении и в одежде, на такие события, как окончание университета, они приходили аккуратно и празднично одетые, в окружении максимального числа родственников. Андрес пришел в актовый зал в мятых вьетнамских штанах, держащихся на подтяжках. Его мать была в ужасе. Я, стоящий на балконе, успокаивал себя, дописывая в записную книжку, наверно, свое лучшее стихотворение "Могила Канта". Как выяснилось потом, проректор отказывался Андресу вручать диплом, но всё же его уговорил это сделать профессор Виктор Пальм – отец лучшего друга бунтаря.
Сложные отношения возникли у него с бабушкой. Он часто отвергал бабушкину заботу о нем и игнорировал ее внимание к нему. Только во время смертельной болезни он вдруг попросил блинчики с мясом, какие делала ему бабушка Лиза, а жене говорил, что очень сожалеет, что был к ней несправедлив.
После окончания университета и поступления на работу в Институт Физики у Андреса появилась возможность утверждать себя настоящей работой. Еще какое-то время он нарушал принятые приличия. К примеру, ходил в шортах. Но ведь в них ходил его любимый учитель Георг Лиидья! В ноябре 1985 г. он женился и обрел в семье опору. Очень дорожил своим Домом, сам ремонтировал квартиру. Необычайно любил своих детей – милую Кяби и маленького Оскара. Работе он по-прежнему отдавал всего себя, часто засиживаясь заполночь во время очередного эксперимента. И работа, судя по всему, шла успешно, но со мной он на эту тему не распространялся. Я мог об этом судить лишь по его многим заграничным поездкам на конгрессы, конференции, зарубежную работу. Он побывал в Испании, в Японии, в Голландии, в Швейцарии в Чехии и особенно много в Германии. Должен был весной 2006 г. поехать поработать на Тайвань, а в мае – на конференцию в Ирландию. Но уже не смог. После сложнейшей операции он говорил жене Ану, что "находится в другом измерении".
Весной 2006 г. вышла в Таллинне на эстонском языке моя книга воспоминаний "Kohtumised elu radadel" – "Встречи на тропах жизни". Конечно, я хотел подарить ее моему сыну и его семье. В какой-то мере Андрес подсказал мне некоторые сюжеты этой книги, когда я делился с ним своим замыслом, призывая меня не обходить острые углы университетской жизни прошлых лет. Но мое посещение молодых Столовичей всё время откладывалась по разным обстоятельствам, в том числе из-за начавшихся у Андреса недомоганий. Наконец, решили, что я приду утром в воскресенье 7 мая. Я подарил свою книгу. Андрес сказал мне, что завтра должен идти на обследование в связи со своими недомоганиями. Он, как обычно, отвез меня домой на своей машине. Я не думал, что это будет последняя наша поездка. На следующий день позвонила Ану и, плача, рассказала моей жене Вере о страшном диагнозе и о предстоящей 11 мая операции. Как я потом узнал, Андрес перед операцией внимательно прочел мою книгу, оказавшуюся последней книгой в его жизни. Уже в послеоперационное время он спрашивал меня о некоторых событиях, упомянутых в книге. Особое его внимание было обращено на блокадный этап биографии нашей семьи, на то, как его будущий отец был на грани смерти. Спрашивал и о том, как наша семья попала в квартиру на Фонтанке, а потом на пр. Майорова – Вознесенский. Раньше этим он не интересовался. Анди хотел, чтобы личный экземпляр этой книги был и у дочери, и у сына.
На грани своей смерти Андрес был необычайно волевым и мужественным. Он боролся до конца. До последних дней он старался не быть лежачим больным. Неделями, страдая от бессонницы и болей, он ночью выходил на улицу, пока был в состоянии это делать. Говорят, надежда умирает последней. Она умерла вместе с ним. Но что делать живым, его матери и отцу, его жене, его детям?! Нет, каждый не умирает в одиночку! В его отце что-то умерло вместе с ним, но в том, что еще осталось, он будет жить всегда до моей кончины. Я верю, что он будет жить и в его матери, и в его жене, и особенно в его детях. Он останется в памяти своих коллег, продолжающих его научный труд. Не забудет Андреса его немецкий друг и соавтор его доклада Reinhardt Kremer, прилетевший к нему во время болезни, а затем через очень непродолжительное время на последние проводы. Для меня вдруг заговорили вещи, которые он сделал и к которым он прикасался, будь то замок, врезанный им в дверь хуторского домика, или программа Skype, которую он поставил в мой компьютер и благодаря которой я могу общаться со всем миром. Наверно, также говорят о нем сконструированные им приборы, стендовые доклады на конференциях и статьи в научных журналах, живущие в Интернете и вне его.
Я знаю, что всё это обычное утешение для рационалиста. Однако другого для него нет. Еще Кант знал, что "чистый разум" не может ни доказать бессмертие души, ни опровергнуть эту идею.
Когда Анди заболел, он просил принести древние магнитофонные пленки, на которые делал записи еще мой отец – его дедушка. Ему удалось кое-что восстановить и ввести в компьютер. Потом было не до всего этого. Но вот когда он был дома после онкологической клиники и перед последней больницей, за 10 дней до конца, я спросил его, нельзя ли эти записи переписать на диск. Он с трудом встал с кровати и пошел к компьютеру. Видимо, ему было очень нелегко, но он нашел нужный файл и переписал звук на принесенный мной диск. Анди неимоверно устал. Но у меня теперь есть запись, как он, трехлетний, поет детские песенки по-эстонски и рассказывает сказку о красной шапочке. Я с ним тоже пою по-русски: "Мы едем, едем, едем в далекие края" и берем с собой "чижика, собаку, Анди-забияку [здесь зазвучал его смешок], обезьяну, попугая. Вот компания какая!"
Эту запись я озвучил сейчас в присутствии внука Оскара, сказав ему, что это голосок его папы. "Это же я!", – возразил он. Может быть прав Александр Блок: "Умрешь – начнешь опять сначала…"?