К славному имени прот. Герасима Павского (1787–1863) – опять же к пушкинской поре становления-расцвета современного русского литературного языка – следует возводить отечественную традицию лингвистической антропологии. Сие альтернативное языковидение является в случае Павского уникальным теоретическим предприятием в сторону Гумбольдта, а по конкретному результату – общепризнанным памятником русской словесности¹. Фактически Павским обнаруживается и утверждается автономный уровень бытования языка, который мы условимся называть морфоносемическим, в отличие от усваиваемого в школе по словарю и грамматикам уровня лексико-синтаксического. В языке примечательны предлоги, союзы, местоимения, частицы – разумеется, слова (части речи), но только ввиду принятой грамматической конвенции. А если сменить исследовательскую позицию и взглянуть на язык со стороны членораздельности? Что раньше – слово или "буква"? Это не к спору, а к принципиальной исследовательской установке. Сменив ее, мы ставим в начало языка членораздельный звук, наряду со словом (прасловом): контроверза не снимается, и это свидетельствует лишь о серьезности предприятия.
Итак, задан уровень грамматически значимых звуков – морфонем. Морфонема может быть получена путем дальнейшего членения морфем до "букв", но вот, в отличие от морфемы, морфонема оказывается подвижной, она одновременно и вдруг обнаруживается в самых разных изгибах слова и предложения.
Внимательный читатель сейчас же отметит, что мы ведем разговор о морфоносемике в терминах, так сказать, межуровневых корреляций, а иначе не можем: язык нам дан на уровне лексико-синтаксическом. На морфоносемическом же уровне реконструируется/обнаруживается (у истоков человеческой речи) структурное образование с морфонемными ключами, местоименным и предложным, между радикалами – диффузными (по произношению, – предположительно) прасловами. Отправляясь от данной структуры, путем последовательных переструктураций мы выстраиваем здание грамматики и выходим на уровень наличного языка-мышления. Какого языка? Структура – не алгебраическая, а языковая морфоносемическая, но она универсальна, через нее можно ходить из языка в язык: межъязыковая универсалия. Вот она в формульном выражении:

[(R1 – s – k – R2) – (R3 – m – w – R4)]

– некоторое множество {s} и m – местоименные, а k и некоторое множество {w} – предложные морфонемы; в морфонемном ряду располагается разъем между четверками, цезура, пауза ("дыхания" Павского) – глагольное значение возникает в переходе/перескоке из четверки в четверку; морфоносемически, по составу глагол располагается аркой, мостом между указательными, назывными высказываниями (в отдельных скобках). Левые скобки – ориентирование: описание, исчисление в пространстве; правые – квалификация операций. В целом структура описывает, определяет некий "первичный высказывательный комплекс".
Местоименные морфонемы фиксируют, задают место наблюдателя, что в дальнейшей динамике языкотворчества, в морфоносемических перестроениях мифологически переосмысливается (самоосознание, его предпосылки)². Описываемую морфоносемическую структуру можно полагать Мифом языка, его сокровенной глубинной реальностью. Это и есть собственно язык, сквозь морфоносемическую структуру провидятся всякие речь, текст, грамматический строй, сюжетное построение, композиция произведений словесности. Скажем, в нашей структуре находит органичное завершение морфология сказки, разработанная В.Я. Проппом. С другой стороны, здесь мы оказываемся в круге естественнонаучного в гуманитарной области (нейтрализация) перед лицом грядущих синтезов. У нашей структуры отыскиваются далеко идущие аналогии, положим, с биохимической двойной спиралью. Если всерьез осмыслить то обстоятельство, что человеческое знание формируется в языке и на языке, то намечается научная программа тысячелетия: перебазирование всей теоретической науки с математических рельс на – языкотворческие (переворачивание вектора вперед: синтез вместо анализа, понимание идущих смыслов как изначальных – "ветры богов слова веют из будущего", по известному слову Велимира Хлебникова).
Взять хотя бы первый абзац – первую строфу – Евангелия от Иоанна; тут простое, но глубочайшее: прежде вещали пророки. Однако, из глыбы сей произошла мистическая полнота христианского богословия. Искомое у нас впереди, но не позади, мы исследуем созидательски: таково непременное условие, следующее из человеческой погруженности в сферу языка (человек в этом аспекте и есть язык). И, наконец, – глобальные синтезы: намечается возможность научного конструктивного подхода к постижению единства человеческой культуры на путях языка, к обретению все новой творческой (динамической) устойчивости в живительном многообразии сменяющихся культурных ландшафтов.
Наши попытки осмыслить языкотворческий механизм на морфоносемическом уровне встречаются со схожим описанием в… библейской пророческой книге Иезекииля, в непостижимой и неподражаемой его херувимологии. Но что может быть величественный опыт Богопостижения на берегу реки Ховар, как не погружение пророка в стихию языка, сновидческую подсознательную его подоснову, когда над ним отверзлись небеса огненной божественной буре, шедшему от севера бурному ветру, великому облаку и клубящемуся огню, "и сияние вокруг него", "и из средины его видно было подобие четырех животных, – и таков был вид их: облик их был, как у человека; и у каждого – четыре лица, и у каждого из них– четыре крыла", "на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их". "Над головами животных было подобие свода. И голос был со свода, который над головами их…" (Иезек. I, 4-28). Исследователь текста библейской пророческой книги Иезекииля М. Скабалланович сообщал, что только с Ховарского богоявления стала возможна речь о Боге как Свете. С этого времени свет стал мыслиться в понятии Бога едва не с такой необходимостью, с какою мыслятся в нем разум, воля, жизнь³.
Еще одну новую черту вносит в образ явления человеку Славы Божией видение Иезекииля, но только черта эта указывается как бы с таинственною прикровенностью, с мысленным "чтый да разумеет". Пришедший к пророку Господь дает ему знать Себя прежде всего, как неопределяемый ничем и никак ближе qol, голос, звук. Этот божественный шум ясно отличается, если не прямо противополагается шуму явления херувимов, который очень подробно описывается, тогда как первый определяется только как "голос с тверди". Новозаветная экзегетика получила бы новые точки зрения, если бы генетические розыски о Логосе продвинула до Иез. 1, 25.
Обратимся вновь к морфоносемической структуре первичного высказывательного комплекса языка. Она определенна по звуковому исполнению, явственно задана по содержанию своему, но остается непроизносимой и неопределенной в совокупном смысловом восприятии. Все языковые дорожки, его ручейки и тропки ведут в сей заповедный вертоград, все нити языка сходятся в нем, но где он? – Ненаблюдаемо есть. Присутствует – всюду. Повсеместно и незримо – откликается. Не секрет, но тайна – в словоупотреблении Достоевского. – Поистине: Имя Языка.
Все, высказанное на языке, возглашает к Господу. Интимнейшее философское Богопознание: звездное небо над нами – моральный закон в нас. И философское же установление схематизма нашего рассудка, схемы чувственных понятий – Альфы и Омеги – не отсылка ли к Имени?

Примечания

¹ Филологические наблюдения над составом русского языка. Протоиерея Г. Павского. – СПб., 1850.
² Мелкумян М. К обоснованию морфоносемики // Семиодинамика. Труды семинара. – СПб., 1994.
³ См.: Скабалланович М. Что дает богослову первая глава книги пр. Иезекииля // Труды Киевской Духовной академии. 1905. № 6.