Песнь проста и по-ритуальному серьезна. Она сопровождает изтоговление напитка, имеющего некий высший, символический смысл. Готовят напиток в узком кругу единомышленников, собравшихся за столом, и процесс предстает как священнодействие, в котором сфокусирована космогония, отражено все происходящее в мироздании, включая мистерию возникновения жизни. Сообщен масштаб пространственного сокращения: симметричный узор лимона в срезе назван звездой, в астрономическом смысле этого слова.
Вселенная уже у досократиков состоит из четырех элементов – огня, воды, воздуха, земли. Символизирующий ее напиток, которым будут причащаться ритуалисты, изготовляется ими тоже из четырех компонентов, совпадению чисел поэт придает основополагающее значение. Неважно, что произошла ошибка: индоевропейское языкознание к этому моменту еще не родилось, и Шиллеру неоткуда было узнать, что само слово пунш, завезенное в Европу англичанами в ХVII веке из Индии, происходит от санскритского панча "пять", то есть настоящий пунш состоит, по определению, из пяти компонентов8.
Пунш был в ХIХ веке светской модой, гурманы всей Европы изощрялись в капризах, чтобы разнообразить его состав и способы смешения, придавая большое значение гастрономическим оттенкам всевозможных пряных добавок, вариантам подачи на стол в холодном, подогретом или даже в горящем виде. Пунш у Шиллера предельно прост, но каждый компонент обязателен и полон значения.
Лимон, по остроте вкуса неожиданно сравниваемый со жгучестью сокровенной жизненной силы, над постижением которой тщетно бились умы естествоиспытателей и философов, в составе пунша отнюдь не случайность. Поэт знает, что мир символов менее всего рассчитан на импровизации. Функция лимона в символике немецких обычаев известна: его клали в гроб покойнику, а в процедуре погребения священник и несущие гроб держали по лимону в свободной руке9 – это значило крепко держаться за жизнь при ближайшем соприкосновении со смертью.
Сахар назван в не сразу убедительном для нынешнего читателя виде сахарного сока, это как будто без нужды нарушает принцип, согласно которому каждый компонент должен быть односоставным веществом, а не заранее приготовляемым водным раствором, соединением двух субстанций. Однако во время, когда складывалась традиция такого пунша, какой здесь описан, кристаллический сахар был еще новинкой, редкостью, сахар больше знали в виде сока, выжимаемого из сахарного тростника, доставляемого из Средиземноморья или Вест-Индии. Понятие сладости, до появления сахара известное по меду, от исходного вкусового ощущения развилось в сторону метафорики, применяясь к ласкающему зрение, слух и далее от чувственно воспринимаемых вещей в сферу идей.
Струя воды в пунш, бьющая ключом10, состоит с мировым океаном в живой симпатической связи: по учению неоплатоника Плотина, мир целостен и наделен, как живое существо, единой чувствительностью, обладающей свойством дальнодействия. Вода может разделяться, перемежаться чем-либо иным, но она едина, чувствует везде одно и то же, нет таких расстояний, которые были бы способны ослабить это единство11.
Представление о конечной Вселенной, которую объемлет (бесконечная?) вода, грандиозно и не имеет ничего общего с уже существовавшими научными гипотезами Канта и Лапласа о строении мироздания. Это представление производно от натурфилософии древних греков, от умозрительных образов Платона ("Тимей" 24с, "Критон" 108е)12.
В предпоследней строфе изображается вливание алкоголя, делающее пунш пуншем. Вливание происходило, строго говоря, не каплями, как выразился поэт, а струей такой же мощности, как перед этим у ключа воды, чтобы получить крепость смеси не менее (обычно – более) 30 градусов. Капля как единица измерения символизирует драгоценность отмеряемого вещества, причем вовсе не в денежном, а в том отношении, которое уясняется из непереводимой игры слов. С ХVIII века для алкоголя, открытого возгонкой вина в лабораториях средневековых алхимиков, стали применять, под влиянием латинского spiritus (vini) "дух (вина)", название Geist "дух"13 – то же слово, которым в богословии именуется третья ипостась Троицы. Дохристианское значение этого германского слова – "экстаз"14. В контексте "Пуншевой песни" слово Geist обладает и первоначальным, и конечным значениями. Более того, здесь присутствует и дуновение христианской культуры, ощутимое по характерной фигуре речи: "Только Geist дает жизнь (винительный падеж) жизни (дательный падеж)", Leben dem Leben gibt er allein. Это напоминание слова Евангелия: Spiritus est qui vivificat, Der Geist ist’s, der da lebendig macht, "Дух животворит" (Иоанн 6,63).
Пунш обрел законченность и воспламенился. Священнодействие изготовления напитка исполнено, участники приглашены испить чашу, пока быстро улетучивающиеся запахи еще в ней, пока она горит. Заключительным аккордом звучит слово der Quell, пьянящий поэтический дублет мужского рода к нейтральному имени женского рода die Quelle "источник". Применимо ли это название бегущей воды к смеси, физически находящейся в замкнутом объеме небольшой чаши? – Да. Высшее доказательство находится в поэтике литургического ритуала. Причащаясь претворенными хлебом и вином из чаши, человек слышит пение: "Тело Христово прiимите, источника безсмертнаго вкусите".
"Пуншевая песнь" написана Шиллером для камерного хора, выступавшего по средам в веймарском доме его старшего друга Гете. Когда текст был опубликован, Шиллеру оставалось жить два года15.
На вечерах у Гете встречались самые заметные умы Германии и всей Европы. Многие из них, как и маститый хозяин дома, были масонами. Шиллер масоном не был, но не на потребности ли этих участников "умного делания" была ориентирована его "Пуншевая песнь"? Перейти от постановки вопроса к его решению вряд ли возможно: масоны всегда были скрытны, о себе мало что публиковали, почти все опубликованное отсутствует в библиотеках нашей страны. И все же для догадки о масонском духе "Пуншевой песни" основание есть. Масоны – первые, на кого падет подозрение, если задаться вопросом о том, кто мог более всех чувствовать себя дома в необычной атмосфере собрания, где звучала – реально звучала! – такая "Пуншевая песнь". Собравшиеся серьезны и сосредоточенно готовят простейший, аскетический пунш. На уме у них не эйфория предстоящего ужина с возлияниями, а космогоническая медитация. Неизреченное превращается в песнь, ни на иоту не вакхическую, не анакреонтическую.
Так радоваться и веселиться умели, пожалуй, только масоны. Яркий прецедент подобного философичного состояния души есть в творчестве самого Шиллера, в знаменитой оде "К радости" (1785), где лица радующихся невозможно представить себе улыбающимися, а некоторые образы навевают апокалиптический ужас. В числе источников текста "К радости" найдены масонские песнопения16.
Создав себе некоторое представление о немецком стихотворении, с которым надлежит сравнить пушкинский "Заздравный кубок", обратимся к тексту последнего. Автографа нет, стихотворение распространялось в списках, что неизбежно порождало разночтения, а прижизненная публикация в альманахе "Памятник отечественных муз на 1827 год" состоялась, "вероятно, без ведома Пушкина"17. Академические издания не дают идентичного текста. Для наших целей достаточно основываться на редакции, предложенной в последнем из них Б.В. Томашевским:
Заздравный кубок
Кубок янтарный
Полон давно –
Пеной угарной
Блещет вино.
Света дороже
Сердцу оно;
Но за кого же
Выпью вино?
Здравие славы
Выпью ли я,
Бранной забавы
Мы не друзья.
Это веселье
Не веселит,
Дружбы похмелье
Грома бежит
Жители неба,
Феба жрецы,
Здравие Феба
Пейте, певцы!
Резвой камены
Ласки – беда;
Ток Иппокрены
Просто вода.
Пейте за радость
Юной любви –
Скроется младость,
Дети мои...
Кубок янтарный
Полон давно.
Я – благодарный –
Пью за вино18.
Поскольку это событие имело место в 1816 г., нетрудно представить себе ситуацию реальной действительности. Лицеисты завершают овладение искусством застолья. Завтра они войдут в сообщество взрослых и будут держать экзамен на умение создать атмосферу пиршества умов и сердец. Взыскательные наставники убедятся, что молодые люди безукоризненно воспитаны, приятны в общении, умеют в нужный момент предложить экспромтом остроумный тост.
Тосты – один из жанров в искусстве слова. Как и во всяком другом жанре, мастерство приобретается достаточно длительным упражнением, практикой. Интеллектуальное содержание говорившегося при гостях в домах столичного дворянства было настолько значительным, что много позже, в 1830-х годах, Пушкин взял за правило записывать наиболее интересные факты. Своим записям он дал общее название "Table-talk", "Застольные разговоры". Английский язык этого названия – красноречивое доказательство того, что в русском обществе были высокого мнения об английском стиле в застольном этикете.
Эти записи относятся ко времени, когда Пушкин часто бывал в гостях и сам держал дом, принимал гостей. У лицеистов же практика застолий была сведена к минимуму, они жили не в семьях родителей, а в загородном учебном заведении закрытого типа, откуда отлучаться не разрешалось. Источником знаний о тостах были только книги. Недостающее дорисовывалось собственным воображением.
В "Заздравном кубке" лицеист Пушкин выступает как на экзамене по риторике. Он держится со скромным достоинством: слово берет не первым, а выбрав момент, когда в оживленной беседе незаметно затянулась пауза после предыдущего тоста, вино розлито давно.
Для завладения вниманием дружеского круга применен безотказный прием: оратор так поставил интригующий вопрос ко всем присутствующим, что каждый должен ожидать дальнейшего обращения к себе – и соответственно насторожиться, обратиться в слух:
Но за кого же
Выпью вино?
Далее оратор задумчиво перебирает вслух три возможности ответа. Первый вариант предлагается под вопросом (поэтому в каноническом тексте следовало бы после десятого стиха поставить не запятую, а вопросительный знак) и тут же решительно отвергается, второй хорош, но не для него, третий хорош для всех. Сомнений нет, по призыву оратора все сейчас согласно выпьют за радость любви. Но в самый последний момент он внезапно объявляет, что из чувства благодарности пьет за первопричину своего блаженства – за вино. Слушатели оставляются в дразнящем неведении: чему именно оратор благодарен, сверкающему на глазах у всех вину или тайно торжествующей любви? Что бы ни было на самом деле, оба положения артистически выигрышны, каждое ставит оратора в по-своему красивую позу.
Композиционная задача по риторике тоста решена молодым поэтом так, что оценка возможна единственная – аплодисменты.
Образность, заполняющая композиционный каркас, заимствована из средиземноморской античности. Это закономерно, из подобного материала состояли все книги, по которым тогда обучались изящной словесности.
Кубок – массивный сосуд увеличенной емкости для пиршественного винопития, иногда один на всех, ритуально пускаемый по кругу. Слово это – поэтическое, обозначаемый им предмет – произведение прикладного искусства. Ситуации, в которых применим кубок – события высокого стиля, в среде аристократов крови или аристократов духа.
Кубку подобает быть из благородного материала. Одна из последующих удачных проб Пушкина в этом направлении сочетает цвета неба и солнца:
И кубок тяжко-золотой,
Венчанный крышкою сапфирной, –
Подарок Вакха дорогой.
("Торжество Вакха", 1818)
"Заздравный кубок", в отличие от этой весомой материальности, содержит колористическое решение картины легкое, как пена шипучего вина. Остается неуловимым, что именно значит эпитет: то ли кубок сам по себе сделан из янтаря (такие кубки существовали19), то ли он – из художественного стекла, имеющего цвет янтаря, то ли хрусталь кубка бесцветен, а янтарный цвет создается налитым вином.
В последнем случае русский художник слова окажется, так сказать, на чужой территории. Естественное право первыми назвать цвет вина янтарным принадлежит поэтам земли виноделов, Средиземноморья, или земли янтаря – Прибалтики. Поразительно, но этим правом не воспользовались ни те, ни другие.
Первые высказывания на эту тему к поэзии отношения не имеют. Плиний Старший просто констатировал, что наивысшую похвалу относят к янтарю такого цвета, как фалернское вино ("Естественная история" 37, 47). Здесь, как мы видим, не вино подразумевается янтарным, а наоборот – янтарь винным. Такой янтарь был прозрачным, имел цвет темно-желтый с красноватым оттенком и употреблялся в ювелирном искусстве20. Плиния русские латинисты александровской эпохи знали21, что вряд ли можно относить к следующему авторитету, высказавшемуся после без малого 600-летней паузы. Это был епископ Исидор Севильский (ум. 636), выразившийся так: succinatium vinum succinae gemmae simile est, id est fulvi coloris, "янтарное вино подобно гемме из янтаря, то есть имеет рыжий цвет" ("Этимологии" 20, 3).
Вот, собственно, все прецеденты. Ни у Шиллера и его соотечественников, ни во французской поэзии, которую Пушкин знал особенно хорошо, цветовых сближений между янтарем и вином историческая лексикография не обнаружила. Остается некоторая вероятность существования русских прецедентов, на сегодня исторические словари русского языка не доведены до такой полноты, чтобы в этом иметь уверенность. К тому же, нельзя упускать из виду разницу в полноте между лексикой письменных памятников и лексикой живой речи ушедшей эпохи. Скудости литературных данных противостоит роскошь разнообразных ювелирных изделий из янтаря, кульминировавшая в сказочной красоте янтарной комнаты Екатерининского дворца в Царском Селе. Цветовые градации этих произведений искусства имели в языке мастеров и заказчиков свои названия, в том числе образные. В условиях отсутствия письменной фиксации многое ушло в небытие – связанное и с нерусским словом янтарь, засвидетельствованным лишь с 1551 г., и с его вышедшим из употребления древнерусским синонимом проудъ22.
Пушкин пришел к словосочетанию кубок янтарный не вдруг, не с первой попытки. Колористические опыты начались так:
Скорее скатерть и бокал!
Сюда, вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
("Пирующие студенты", 1814)
К этому же времени относится эксперимент в мифологическом вкусе, стихотворение "Блаженство" (1814). На лоне природы перед тоскующим от безответной любви молодым пастушком появляется улыбающийся Сатир,
Чашу дружбы круговую
Пенистым сребря вином.
Из дальнейшего выясняется, что чашу он держит золотую, а наливаемое из козьего меха вино
Блещет, осветясь луной.
При ученической незрелости многих черт стихотворения, все колористическое, относящееся к вину, гениально совпадает с греческим чутьем на слова с такой семантикой. Ведь Пушкин не мог знать, что греческое слово to electron имеет два значения: им называли и сплав золота с серебром, и янтарь. К тому же, electrin – любимый древними греками эпитет луны23, чему нет аналогов в других известных Пушкину языках.
Впервые эпитет янтарный Пушкин применил в "Послании к Галичу" (1815), где этот лицейский профессор словесности предстает в обществе античного Вакха,
Когда сей бог младой
Вечернею порой
Лафит и грог янтарный
С улыбкой на устах
В стекле ему подносит.
Здесь грог – вряд ли выигрышное в поэтическом отношении место, скорее это бравада подростка, щегольнувшего "знанием" английского напитка морских волков; соответственно дисквалифицируется и эстетическая функция эпитета. В полной мере его красота раскрылась в "Заздравном кубке". Последующий поэтический опыт дал созревшему мастеру возможность превзойти и эту полную меру. Вот "Зимнее утро" (1829) в усадьбе русского помещика:
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Можно было бы ожидать многих слов о вечном очаровании домашнего очага, о благотворном действии на душу незаметно бегущего времени, когда смотришь в пламя печки, на разгорающиеся и догорающие поленья. Все это выражено гораздо короче – янтарным блеском, заполнившим комнату.
Пеной угарной обусловлена некоторая шероховатость канонического текста. Строго говоря, блещет вино отнюдь не пеной, она – матовая. Поэт мог допустить эту смысловую неточность, потому что пена – в данном контексте ничем не заменимый символ, расшифрованный им самим много позже:
В лета юности безумной,
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви!
("Послание к Л. Пушкину", 1824)
Уподобление возникло не из пустоты, оно исторически обосновано – независимо от того, задумывался ли над этим Пушкин. По греческому мифу, богиня любви и красоты Афродита родилась из морской пены, она – пенорожденная. Это отразилось уже изначально, этимологически имя Афродиты выводится из oajron – "пена".
В "Заздравном кубке" эпитет пены – не бесспорный, списки стихотворения содержат и иные варианты. Сам факт их множественности представляет теоретический интерес. Авторская воля неизвестна, выбор для включения в канонический текст приходится делать по вкусу ученого издателя. Выбор не совпадает во всех авторитетных изданиях, общий признак решений задачи только один – полное отсутствие аргументации. Не следует ли нарушить обычай и обосновать согласие с выбором Б.В. Томашевского – с пеной угарной?
Прилагательное угарный, никогда больше Пушкиным не применявшееся, отсутствует в "Словаре языка Пушкина"24, он составлен до того, как Б.В. Томашевский перевел этот эпитет из черновиков в канонический текст "Заздравного кубка". В дополнительном томе "Словаря", охватывающем как раз материал черновиков, угарный числится25, но без лексикографического определения, как и во всех других случаях, когда слово настолько простое и ясное, что в толковании нет нужды. На самом деле она здесь есть, и немалая.
Угарный – характеристика с недвусмысленно отрицательным знаком. Исходное угар – болезненное состояние, вызванное отравлением ядовитым газом без запаха и цвета, образующимся в домашних печах после протопки при преждевременном закрытии дымохода. Газ этот называли чадом; по тогдашнему определению, чад – это "тонкiя выдохновенiя изъ недогорелаго уголья... угаръ причиняющiя"26. Кружение и боль в голове, возбужденность, спутанное сознание, составляют прямое значение слова угар.
Лексика, обозначающая все сюда относящееся, имеется в каждом языке. Но, в отличие от языков, на которых могли бы быть известные Пушкину тексты, сопоставимые с "Заздравным кубком", русское угар и производные имеют и переносные значения. Одно из них присутствует в "Заздравном кубке". Потом появились другие:
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь, и чувства, и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
("Послание к кн. Горчакову", 1819)
В чаду веселий городских,
На легких играх Терпсихоры
К тебе красавиц молодых
Летят задумчивые взоры.
("Юрьеву", 1821)
...Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад.
("Евгений Онегин" 8, ХLVII.0830)
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
("Не дай мне Бог сойти с ума", 1833)
Во всех этих случаях – а иных у Пушкина нет – угар не выглядит как состояние, к которому хочется стремиться и в нем пребывать. Даже в дружеском стихотворении "Юрьеву", врученном Пушкиным преуспевающему красавцу-офицеру перед своим отъездом в ссылку, когда расставаться с обстановкой веселий городских было горько. "Заздравный кубок", начиная этот ряд, не выпадает из него. Выпив пиршественное вино, вдохнув атмосферу пира, чистый отрок познал и эйфорию, и ее оборотную сторону, которую не заметит бывалый муж. Непритупленная опытом острота восприятия помогла безошибочно воспроизвести то, что было характерным для молодости человечества, для греческой античности. Тогда вакхическое переживание не упускало из виду ни черную бездну смерти, ни яркую радость жизни27. Человек им проникается, ритуально испив перебродивший сок виноградной лозы, кровь земли – вино:
Света дороже
Сердцу оно.
Когда в подобном тоне говорят, что понятие А дороже понятия Б, то этим выражено нечто большее, нежели ни к чему не обязывающее признание за понятием А несколько большего количества ценимых признаков. Здесь синтаксис эмоционален, он выражает решительный выбор. Когда честь дороже жизни, то этим сказано, что если чем-то из двух надо жертвовать, то без колебаний пожертвуют своей жизнью, но не честью.
Когда вино дороже света, то этим сказано, что такое сердце согласно причащаться напитком Вакха, даже если платой за это станет страшное наказание слепотой, что это – лучшая участь, нежели видеть белый свет полноценным зрением, не ведая вкуса вина.
Сотворение света было началом превращения непроницаемой тьмы Хаоса в наш прекрасный мир, так понимали природу уже древнейшие мыслители. В ранней греческой поэзии свет – синоним жизни, победы, счастья. У досократиков свет – метафора для умопостигаемости бытия и истины, для верной направленности мысли28. Оценить что-либо света дороже – предельная гипербола, мыслимая разве лишь в угаре первого вакхического исступления. Ведь зрелый Пушкин напишет хвалу свету именно в "Вакхической песне" (1825):
Ты, солнце, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Высказывание о том, что вино дороже света – чисто риторическая фигура, не имеющая последствий для реальности. Последствий не возникает и в физическом состоянии того, за чье здравие осушается заздравный кубок. Но обратим внимание на серьезность, которой обычно обставляется ритуал здравицы и питье вина. Только хмельное, ничего другого нельзя пить за кого-либо или за что-либо. От этих моментов веет глубокой архаикой, теми временами, когда в действенности пожеланий, сопровождаемых глотком вина, участники ритуала винопития сомнений не имели.
Между этносами, между социальными слоями этноса есть сходство и различия в ритуалах общественной трапезы. Ритуалы эволюционируют в пространстве и времени. На русской почве пониманию церемонии питья за здравие препятствует отсутствие письменных источников, которые проливали бы свет на становление и эволюцию феномена. Почему древнерусские тексты об этом молчат, если о знакомстве Руси с хмельными напитками они говорят часто?
Заздравный кубок – словосочетание, появившееся в русском литературном языке незадолго до Пушкина, в пародии Н.П. Осипова "Виргилиева Энеида, вывороченная наизнанку" (1791)29. Такому кубку предшествует заздравная чаша, впервые упоминаемая в "Свадебном чине" ХVIII в.30– документе, относящемся к церковной компетенции. В сфере религиозных отправлений находились и заздравны, милостыни, заздравные просфоры, заздравные молебны. На этом фоне заздравный кубок необрядового застолья – знак секуляризации русской культуры, усвоения социальными верхами западного образа жизни. Русской в заздравном кубке предстает перед нами словообразовательная природа эпитета, в западных языках аналогов ему нет. В стилистическом отношении ко времени написания пушкинского стихотворения эпитет уже не воспринимался как величавый церковнославянизм, но возвышенность в нем сохранилась.
Итак, за кого же подобает совершать это квазисакральное действо? Первый подвергнутый рассмотрению объект – слава, вечное стремление к ней не дает покоя множеству честолюбцев. Не последние из них – поэты. Здесь речь заводится об иной разновидности славы – о славе совершающих подвиги на полях сражений. Это – в духе времени. Многие из сверстников Пушкина сожалели, что закончившаяся в предыдущем году война с Наполеоном обошла их стороной, что они еще не достигли возраста, позволяющего принять участие в военных действиях и ощутить себя победителями. Грандиозный военный триумф России захватил воображение, был главной темой дня. Пушкин еще до битвы при Ватерлоо тоже отдал дань общему чувству "Воспоминаниями в Царском Селе" (1814). А здесь, в "Заздравном кубке" – неожиданный отказ пить за военную славу, высказанный от всего застолья тоном мудреца, разобравшегося в ценностях жизни:
Бранной забавы
Мы не друзья.
Это веселье
Не веселит.
Вслед за этим говорится о поэтах, но как бы отстраняясь от них, смеясь над ними. Поэты – жрецы Аполлона и даже небожители. Им дается совет пить за здравие Аполлона, наперекор очевидному: бессмертные боги в этом не нуждаются, они не подвержены болезням. И – словно в жанре сценической реплики в сторону – делается признание, что близость с богиней одухотворенного пения каменой не делает человека счастливым, а выбитый копытом крылатого Пегаса, коня поэтов источник Иппокрена льет простую воду, тогда как в поднятом заздравном кубке – вино.
Последняя строфа, призывающая ловить миг любви, пока не прошла скоротечная юность, по мановению волшебной палочки назначает дистанцию между говорящим, на самом деле одним среди равных, и слушающими:
Скроется младость,
Дети мои...
Комический эффект этого приема был понятен лицеистам, в дальнейшем он исчезал, как пена на шипучем вине: в читательских кругах последующих поколений можно и не знать, что автор в момент написания этих стихов был слишком молод, чтобы поучать своих детей.
Подведем итог. Выявились ли признаки, на основании которых можно было бы сделать аргументированный вывод о зависимости стихотворения Пушкина от стихотворения Шиллера?
Таких признаков нет. Есть отмеченное в литературе вопроса сходство (на самом деле – частичное) в стихометрии, из которого делались слишком далеко идущие выводы. Этот признак, взятый сам по себе, зависимости не доказывает. Самое большее из теоретически возможного в этом направлении – пение "Заздравного кубка" лицеистами с участием Пушкина на мотив "Пуншевой песни", каким он звучал в веймарском доме Гете в присутствии Шиллера. Можно вообразить себе заданность этого мотива как импульс для написания "Заздравного кубка". В Лицее учились молодые люди и немецкой культурной ориентации, были профессора с геттингенским образованием. Однако и при идентичности пения нам пришлось бы констатировать, что в заимствованную ритмико-мелодическую форму влито другое содержание, не имеющее ничего общего с прежним, немецким словесным наполнением.
Примечания
1 Современник. Т. 97. СПб., 1863. С. 374. 
2 Русский биографический словарь. Т. 4. М., 1914. С. 106-110.
3 Сочинения Пушкина. Т. 1. 2-е издание. СПб., 1900. С. 259. Это издание вышло в свет после кончины Л.Н. Майкова (20.IV.1900), но подготовлено к печати им.
4 Брюсов В.Я. Лицейские стихи Пушкина. М., 1907. С. 5.
5 Kostka E. Pushkin’s Debt to Schiller // Rivista di letterature moderne e comparate. Vol. 20. Fasc. 2. Firenze, 1967. P. 85-100.
6 Там же. С. 87.
7 Алексеев М.П. Споры о стихотворении "Роза" // Алексеев М.П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972. С. 338. В посмертном переиздании книги (Л., 1984). С. 349.
8 Etymologisches Wörterbuch des Deutschen. Unter der Leitung von W. Pfeifer. 2. Bd. Berlin, 1989. S. 1341.
9 Lurker M. Zitrone // Wörterbuch der Symbolik. Hrsg. von M. Lurker. Stuttgart, 1991. S. 855-856.
10 Причастие – от sprudeln. В молодые годы Шиллера этого глагола не было, его придумали поэты, в рифму к prydeln = brodeln "кипеть, бурлить, клокотать". Ср.: Trübners Deutsches Wörterbuch. 6. Bd. Berlin, 1955. S. 498.
11 Bauer J.B. Sympathie // Wörterbuch der Symbolik. Hrsg. von M. Lurker. Stuttgart, 1991. S. 729-730.
12 Lasserre F. Okeanos // Der kleine Pauly. 4. Bd. München, 1972. Sp. 267-270.
13 Etymologisches Wörterbuch des Deutschen. Unter der Leitung von W. Pfeifer. 1. Bd. Berlin, 1989. S. 525.
14 Там же.
15 Wilpert G. von Schiller-Chronik. Sein Leben und Schaffen. Berlin, 1959. S. 284.
16 Deile G. Freimauerlieder als Quellen zu Schillers Lied "An die Freude". Leipzig, 1907.
17 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 1. Л., 1977. С. 446.
18 Там же. С. 197-198. Некоторые варианты – c. 446.
19 Klauser Th., Schneider K. Bernstein // Reallexikon für Antike und Christentum. Hrsg. von Th. Klauser. 9. Lfg. Stuttgart, 1951. Sp. 139.
20 Blümner H. Bernstein // Pauly – Wissowa. Realenzyklopädie der klassischen Altertumswissenschaft. 5. Halbband. Stuttgart, 1897. Sp. 302.
21 Ср.: Кай Плиний Секунд. Естественная история ископаемых тел, преложенная на российский язык, в азбучном порядке и примечаниями дополненная трудами В.Севергина. СПб., 1819.
22 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1987. С. 388. Т. 4. М., 1987. С. 558.
23 Chantraine P. Dictionnaire etymologique de la langue Grecque. T. 2. Paris, 1970. P. 409.
24 Словарь языка Пушкина. Т. 4. М., 1961.
25 Новые материалы к Словарю А.С. Пушкина. Отв. ред. В.В. Виноградов. М., 1982. С. 249, 286.
26 Словарь Академии Российской. Ч. 6. СПб., 1822. С. 1234.
27 Lurker M. Wein // Wörterbuch der Symbolik. Hrsg. von M. Lurker. Stuttgart, 1991. S. 822.
28 Ср.: Um die Begriffswelt der Vorsokratiker. Hrsg. von H.-G. Gadamer. Darmstadt, 1968; Die Fragmente der Vorsoktiker. Hrsg. von H. Diels und W. Kranz. 3 Bde. Zürich, 1972 – 1974; Die Vorsokratiker. Übersetzt und erläutert von J. Mansfeld. Stuttgart, 1986.
29 Словарь русского языка ХVIII века. Вып. 7. СПб., 1992. С. 223.
30 Словарь русского языка ХI-ХVII вв. Вып. 5. М., 1978. С. 197. |
