В.В. Ванслов. О музыке и балете

О КОМПОЗИТОРАХ

"...И дышат почва и судьба"
Композитор Г.В. Свиридов

Строка, взятая из известного стихотворения Б.Л. Пастернака и поставленная в заголовок данной статьи, говорит об искусстве, которое, по сути дела, является более чем искусством. В том смысле, что воспринимая такое искусство, забываешь о технике, мастерстве, профессиональном совершенстве и тебе является некое откровение, ты постигаешь глубочайшие основы жизни, перед тобою раскрываются высшие проблемы бытия. К такому искусству принадлежат лучшие произведения Георгия Васильевича Свиридова (1915-1997).
О его творчестве мне уже приходилось писать в книге "В мире искусства" (2003). Поэтому скажу здесь только о самом главном и перейду к воспоминаниям.
Г.В. Свиридов глубоко осознал и по-своему отразил в музыке судьбы России в XX веке. Его самые главные произведения воплотили поэзию Маяковского, Блока, Есенина – трех поэтов, которые со всей полнотой и многогранностью раскрыли противоречия и трагизм революции, воплотили  все грани сложной эпохи, определившей отечественную историю XX века.
Глубокое философское содержание породило и новаторство художественной формы. Свиридов поднял хоровые жанры (кантату, ораторию, хоровую сюиту) на уровень жанров симфонических, ставших в последние два века наиболее философскими. Содержащееся в них духовное богатство и сила художественного обобщения позволяют сравнивать их с большими симфоническими полотнами, воплощающими глобальные философские концепции.
Творчество Свиридова влилось в художественное русло нашей культуры, которое связано с выдвижением на первый план темы русской деревни. Ее непростая судьба вызвала к жизни, начиная с 1960-х годов, выдающиеся произведения в литературе, живописи, кино, театре. В музыке она отразилась в творчестве Свиридова, Гаврилина и некоторых других композиторов. Общественный резонанс этих произведений в разных родах творчества был связан с тем,  что показывая и красоту, и драматизм почвенных слоев народной жизни, творцы искусства раскрыли, что именно там коренятся истоки нравственного сознания и национального русского характера.
Свиридов был одним из первых композиторов, начавших возрождение православной церковной музыки, продолжив заложенные в ней традиции духовной жизни народа.
Наконец, в творчестве Свиридова своеобразный характер получило органическое единство традиций и новаторство. Обновление музыкального языка и вместе с тем связь его с классическими и народными истоками. Сочетание сложности, но при этом и ясности художественного высказывания.
Почвенничество русского сознания и историческая судьба России – главное содержание творчества Свиридова.
Мне довелось только один раз встретиться с Георгием Васильевичем  для большого творческого разговора об искусстве, в котором были затронуты некоторые важные принципиальные вопросы, характеризующие его взгляды и эстетические позиции. Об этой беседе я далее расскажу подробно, так как запомнил ее очень хорошо. Но мне хотелось бы предварить этот рассказ и другими воспоминаниями об этом выдающемся композиторе, хотя и не столь значительными, но дополняющими его облик некоторыми характерными деталями и штрихами.
Я был знаком с Георгием Васильевичем со студенческих лет, хотя до 1990-х годов это знакомство было чисто внешним. Впервые я услышал его фамилию, а также его музыку в 1947 году, когда учился на четвертом курсе историко-теоретического отделения Московской консерватории. Тогда в Малом зале консерватории впервые прозвучало свиридовское трио для фортепиано, скрипки и виолончели. Партию фортепиано исполнял сам автор. Мы, студенты, были на этом концерте, нас восхитила эта музыка, особенно наших сокурсников-композиторов Бориса Чайковского, Германа Галынина, Револя Бунина. Это было еще до печально знаменитого постановления ЦК ВКП(б) 1948 года о музыке, после которого трио Свиридова, как и почти вся хорошая музыка, ретивыми ортодоксами были зачислены по ведомству "формализма". Но сочинения этих ортодоксов ныне канули в Лету, а трио Свиридова активно живет на концертной эстраде и часто исполняется по радио.
Тогда же, воспользовавшись приездом Свиридова, жившего в те времена в Ленинграде, в Москву, композитор А.Л. Локшин, друживший со Свиридовым и преподававший на нашем курсе инструментовку и чтение партитур, пригласил Георгия Васильевича в консерваторию для встречи с нашей группой. К сожалению, встреча эта прошла бледно, в чем виноваты были, конечно, мы. Свиридов поиграл нам что-то из своих сочинений, мы поаплодировали, но не сумели задать ему вопросы, отвечая на которые он мог бы рассказать нам много интересного и поучительного. Мы были еще очень незрелые, зеленые, не вполне понимали, кто перед нами, смущались, и потому беседы не получилось. Это было, конечно, очень большое упущение с нашей стороны.
Следующий раз я встретился с Г.В.Свиридовым летом 1950 года, когда отдыхал и что-то писал в доме творчества композиторов "Репино" под Ленинградом. Свиридов тогда был там же. Боясь проявить назойливость, я не решался подойти к нему и говорить с ним. Но однажды произошел следующий случай. В фойе главного корпуса перед столовой находился рояль. И один раз я играл с кем-то из находящихся там музыкантов в четыре руки переложение ре-минорного струнного квартета Ф.Шуберта. Когда мы играли финал, подошел Свиридов и стал смотреть в ноты. Когда мы закончили, я обратился к Свиридову и сказал, что, по моему мнению, тема этого финала интонационно и ритмически напоминает мотив ковки меча из оперы Р. Вагнера "Зигфрид" и наиграл обе темы. Но это, конечно, внешнее и случайное сходство. Вагнер почти наверняка не знал этого квартета Шуберта (насколько мне известно, он вообще не интересовался камерной музыкой). Но если бы даже и знал, то образный мир этих двух композиторов настолько различен, что ни о каком влиянии не может быть и речи. Тем не менее, это внешнее и, по-видимому, случайное сходство по-своему любопытно. Георгий Васильевич внимательно посмотрел на меня, словно удивляясь, откуда я все это знаю. Он согласился с моими рассуждениями, и на этом разговор закончился.
В 1950-е годы Г.В.Свиридов переехал в Москву,  и некоторое время мы жили
с  ним  в  одном доме.    Это  был  кооперативный  дом  композиторов  по  улице
Огарева   (ранее   и   ныне    –    Газетный  переулок),    номер  13.     Свиридов
через несколько лет переехал в другую, более обширную и удобную квартиру, предоставленную ему правительством. Но в те годы мы неизбежно встречались с ним во дворе, а также на некоторых собраниях в Союзе композиторов. Это было, однако чисто "шапочное" знакомство. Я с ним, конечно, здоровался, он отвечал, но этим дело и ограничивалось. Никаких разговоров с ним у меня тогда не было.
Я, однако, интересовался его творчеством, и в те годы присутствовал на московских премьерах его крупных произведений: вокально-симфонической поэмы "Памяти Сергея Есенина", "Патетической оратории" на слова В.Маяковского, хоровой сюиты "Курские песни". Все эти сочинения встречались музыкантами восторженно и воспринимались едва ли не как сенсация.
А потом случилось так, что Г.В.Свиридов довольно надолго выпал из сферы моего внимания. Я занимался другими искусствами и другими проблемами, и на какое-то время отошел от музыки.
Моя первая жена, музыковед Людмила Викторовна Полякова, начиная с 1960-х годов специально занималась изучением творчества Свиридова, много писала о нем и в связи с этим встречалась и беседовала с ним. Свиридов ее очень ценил. Но мы жили тогда с Л.В.Поляковой врозь. И хотя она иногда рассказывала мне о Свиридове, но все-таки его творчество проходило мимо меня.
Хочу, однако, привести один любопытный случай, о котором мне рассказала Л.В. Полякова. Свиридов был учеником Д.Д.Шостаковича и, разумеется, преклонялся перед ним, как и Шостакович высоко ценил Свиридова и не раз восторженно отзывался о его произведениях. Но вот на какой-то их встрече после исполнения "Патетической оратории" Шостакович выразил сомнение, стоило ли писать музыку на стихи Маяковского, которые, по мнению Шостаковича, немузыкальны и грубы. На что Свиридов не без некоторого ехидства заметил: "Ну, кому Маяковский, кому Долматовский", намекая, что Шостакович много музыки писал на стихи Е.А.Долматовского, который, как поэт, конечно, много ниже Маяковского.
С 1990-го года мы с Л.В. Поляковой снова стали жить вместе. У Людмилы Викторовны были в записи почти все сочинения Свиридова, и теперь я наверстал упущенное в знакомстве с его творчеством. Она постоянно демонстрировала мне в записи его вокальные и хоровые циклы со своими комментариями, и я, таким образом, довольно полно познакомился с его музыкой. Нередко мы вместе бывали на концертах Георгия Васильевича и поздравляли его с успехом. И вот однажды в 1993 году Свиридов пригласил нас вдвоем к себе в гости.
Он жил тогда на Большой Грузинской улице рядом с Тишинским рынком. Мы посетили его в июне 1993 года (точное число я не помню), что было для меня и большой радостью, и большим событием.
Войдя в квартиру Свиридова, я сразу увидел на стене живописные произведения и сказал: "Вот это Мыльников, а вот это Коржев". Свиридов усмехнулся и заметил: "Ну, Вы профессионал, и потому не удивительно, что сразу угадали авторов".
Здесь я должен сделать пояснение, чтобы была понятна моя дальнейшая беседа с Георгием Васильевичем, которая, как мне кажется, должна представлять главный интерес в этой статье.
Моя жизнь сложилась так, что мне пришлось овладеть несколькими искусствоведческими специальностями, изучать разные виды искусства и писать о них. К моменту встречи со Свиридовым я был в большей степени искусствоведом, специалистом в области изобразительных искусств, нежели музыковедом. Но Свиридова как раз это в первую очередь и интересовало.
Наша беседа началась с того, что он попросил меня подробно рассказать ему, что ныне делается в сфере пластических искусств, что представляют собою Российская академия художеств, действительным членом которой я являюсь, и что это за Научно-исследовательский институт теории и истории изобразительных искусств, которым я руковожу в качестве директора.
Я охотно, живо и подробно ему обо всем этом рассказал, и он внимательно слушал, не задавая почти никаких вопросов. Я опускаю здесь всю информативную часть своего рассказа, ибо она не существенна, и отмечу только один важный момент, а также последующий за этим принципиальный разговор.
Я сказал Георгию Васильевичу, что нынешняя Академия художеств уже не та, что была в хрущевские и брежневские времена. Хотя и тогда в Академию входило немало крупных и талантливых художников (достаточно назвать живописцев П.Д.Корина и М.С.Сарьяна, графиков В.А.Фаворского и Д.А.Шмаринова и многих других), но все-таки было и немало посредственностей, главное же – Академия в глазах общественности выступала тогда как оплот консерватизма и охранительница идеологических догм. Сейчас, в связи с общими переменами в жизни нашей страны, многое стало меняться к лучшему также и в Академии. В нее вошли свежие молодые силы, ее выставки стали более живыми и менее официозными. Свиридов все это внимательно слушал, несколько раз одобрительно кивал головой, а когда я эту тему завершил, он сказал: "Это хорошо".
Для читателей должен добавить, что по-настоящему коренные реформы в Академии и полное изменение ее творческого лица в связи с ответом ее на требования времени произошли только в конце 1990-х годов с приходом к ее руководству З.К.Церетели. Но в момент моей встречи со Свиридовым эти процессы уже начались, мне казалось необходимым сообщить об этом Георгию Васильевичу, и он выразил удовлетворение этим.
Мы беседовали вдвоем в его кабинете. А рядом была столовая, где Людмила Викторовна общалась с женой Георгия Васильевича Эльзой Густавовной. Во время нашей беседы Эльза Густавовна заглянула в кабинет. И когда мы с Л.В.Поляковой после визита уже вышли от Свиридовых, она мне сообщила, что, заглянув в кабинет, Эльза Густавовна ей сказала: "Вот как хорошо они разговаривают".
А далее в нашем разговоре возникли еще более важные темы. Когда Георгий Васильевич поинтересовался разными направлениями в современном изобразительном искусстве, я ему дал некоторую информацию по этому поводу и, в частности, остановился на художниках так называемой деревенской темы. Я сказал, что, по моему мнению, это значительное явление во всех видах искусства второй половины ХХ века. Крестьянство при советской власти претерпело множество бедствий и считалось "мелкобуржуазной стихией". А когда, начиная с 60-х годов, литература, музыка, живопись, театр и кино обратились к жизни современной деревни, то наряду с отображением ее бедствий, было показано также, что именно в деревне коренятся нравственные и национальные основы народной жизни, и это имело большое значение для важных сдвигов в общественном сознании.
Я назвал в этой связи писателей Ф.А.Абрамова, В.П.Астафьева, В.Г.Распутина. Свиридов радостно закивал головой, сказал, что знаком с Астафьевым и Распутиным и переписывается с ними.
Далее я назвал живописцев-"деревенщиков" братьев А.П. и С.П. Ткачевых и В.И.Иванова, и при этом имел неосторожность сравнить с ними произведения Свиридова. Вот здесь Георгий Васильевич поморщился. Он сказал, что не видит своей близости с этими художниками, так как они, по его мнению "недостаточно поэтичны" (я хорошо запомнил это его выражение). Прибавил, что предпочитает таких художников, как А.А.Мыльников и Г.М.Коржев, так как они "более поэтичны".
С Мыльниковым и Коржевым Свиридов был знаком лично. С первым из них дружил еще в домосковской жизни в Ленинграде, со вторым контактировал в первой половине 1970-х годов, когда они занимали аналогичные должности: Коржев был председателем Российского Союза художников, а Свиридов председателем Российского Союза композиторов. У них тогда были, конечно, деловые, а может быть и дружеские встречи. Но отношения с этими художниками продолжались, видимо, и позже, так как на стене у Свиридова висел пейзаж, явно относящийся не к раннему, а более позднему периоду творчества Мыльникова, а также эскиз Коржева к картине "Дон Кихот и Санчо Панса", тоже написанной позже того времени, когда они оба были председателями творческих Союзов. Это говорит о продолжении их отношений.
После разговора об изобразительном искусстве мы перешли на музыку. Свиридов незадолго до этого написал целую серию духовных сочинений для церкви на евангельские тексты (он был православным, глубоко верующим человеком). У Л.В.Поляковой были ноты этих сочинений, о которых она готовила статью для журнала "Музыкальная академия". Я тоже познакомился с этими нотами, даже помогал Людмиле Викторовне переписывать нотные примеры для статьи, и сказал Свиридову, что мне эти сочинения очень нравятся. Прибавил, что вообще люблю духовную музыку и часто слушаю ее и в церквах, и по радио, и в концертах. Какое безобразие, продолжал я развивать эту тему, что при советской власти огромные пласты этого ценнейшего национального наследия фактически были выброшены из нашей культуры. Когда я учился в консерватории, о нем не упоминалось даже в специальных музыковедческих курсах и не писалось в учебниках.
И здесь я снова допустил оплошность. Сказав, что недавно стал интересоваться духовной музыкой, я назвал нескольких композиторов начала ХХ века: А.Д.Кастальского, А.А.Архангельского и П.Г.Чеснокова, прибавил, что мне особенно нравится Чесноков, и выразил предположение, что духовные сочинения Свиридова идут от этого пласта церковной музыки.
Свиридов снова недовольно поморщился, как при упоминании не особенно ценимых им художников, и сказал, что не видит оснований для сближения его творчества с этими композиторами. Он мыслит традиции русской духовной музыки значительно шире и связанными с более крупными отечественными явлениями. Георгий Васильевич не назвал при этом никаких конкретных имен, но я думаю, что он имел в виду, такие сочинения, как "Всенощная" С.В.Рахманинова, "Литургия" П.И.Чайковского, некоторые хоры в операх М.П.Мусоргского, а если идти далее вглубь истории, то и хоровые концерты Д.С. Бортнянского и даже древние знаменные распевы.
Два возражения, сделанные мне Свиридовым, имеют очень большое принципиальное значение. Свиридова нередко называют композитором-"почвенником".  "Почвенников" у нас в разных искусствах много. Но иногда это "почвенничество" принимает очень узкий, упрощенческий характер, бывает даже, что отдает ограниченностью и национализмом. Принципиальное в сделанных мне замечаниях Свиридова заключается в том, что национальные традиции в искусстве, в том числе и в его творчестве, следует понимать широко, видеть их в вершинных, а не во второстепенных или маргинальных явлениях, и в сочетании с тем обновлением, которые они претерпевают в истории.
Подлинные национальные традиции не в простом описании жизни и не во внешних ее проявлениях, а там, где есть большая идея, глубокая мысль, художественное обобщение. Мне в этой связи приходят на ум свиридовские "Музыкальные иллюстрации к повести А.С.Пушкина "Метель" – одно из самых популярных произведений композитора. Эта оркестровая сюита говорит не только об образах пушкинской "Метели", но и о той эпохе в целом, заставляя вспомнить многообразные ее грани. Более того, она пробуждает мысли Руси вообще, о ее природе и быте, о ее широких просторах и о национальном характере ее людей, об их радостях и печалях, о ее безбрежности и о думах об ее истории и судьбе. В этой сюите заключены как бы три пласта художественного обобщения: пушкинская "Метель", его эпоха и Русь вообще. И потому при всей своей простоте и доступности она отличается исключительной глубиной, не говоря уже о красоте ее музыки. Вот пример не упрощенного, а глубокого и подлинного понимания национальных традиций.
В связи с вопросом об обновлении традиций Свиридов в этом же разговоре выразил свое негативное отношение к музыкальному авангардизму. Он не назвал никаких конкретных имен, но сказал, что видит ныне опасность в захлестывании современной музыки экспериментальной модой.
Боясь снова попасть впросак, я не сказал Георгию Васильевичу, что мне нравятся такие сочинения А.Г.Шнитке, как концерт для альта с оркестром и балет "Пер Гюнт", которые я хорошо знаю. Сейчас я жалею, что не сказал об этом, потому что замечания Свиридова по этому поводу, вероятно, могли бы быть очень интересными.
После этого Эльза Густавовна пригласила нас к столу. На ужин была телятина с картофельным пюре, и Эльза Густавовна сказала, что Георгий Васильевич сам ходил на рынок выбирать эту телятину. А потом мы пили чай с каким-то необыкновенным куличом, который, как сказал Георгий Васильевич, ему накануне привез в подарок из Италии дирижер В.И.Федосеев, с которым Свиридов был дружен.
Это послужило поводом к разговору о нашем исполнительском искусстве. Я сказал, что счастье, когда композитор находит для себя понимающих его исполнителей. И выразил мнение свое и Людмилы Викторовны, что дирижер В.И. Федосеев, хормейстер В.Н. Минин, певцы А.Ф. Ведерников, Е.Е. Нестеренко, Е.В. Образцова являются идеальными интерпретаторами музыки Георгия Васильевича (к ним сейчас можно было бы прибавить дирижера и хормейстера В.А. Чернушенко и певца Д.А. Хворостовского, но они тогда еще не исполняли музыки Свиридова). Георгий Васильевич сказал, что он очень ценит этих музыкантов, но при подготовке концертов работает с ними. Певцам обычно аккомпанирует сам и готовит с ними партии, а при
исполнении хоровых и оркестровых произведений бывает на репетициях и иногда помогает советами.
На этом наш визит закончился. Он произвел на меня неизгладимое впечатление. Я, конечно, очень много потерял, что встречался для беседы с Г.В. Свиридовым только один раз. Георгий Васильевич был не только гениальным композитором, но и очень умным, глубоким человеком, от общения с которым можно было многое почерпнуть.
В сентябре 1994 года Л.В. Полякова после тяжелой болезни скончалась, буквально у меня на руках. Г.В. Свиридов прислал телеграммы с соболезнованием в Союз композиторов и мне, а также большой букет цветов на ее похороны.
Музыка Г.В. Свиридова, как и для миллионов других людей, прочно вошла в мою жизнь, и я по-прежнему часто слушаю ее, воспринимая как составную часть своего бытия. Но и человеческий облик Свиридова, его совестливость, глубина его мысли, его не внешняя и не показная, а органическая любовь к России, к ее духовному наследию и культурным традициям – все это запало в мое сознание и составило частичку того внутреннего достояния, которым я очень дорожу. Такие личности, как Г.В. Свиридов, облагораживают людей не только своим творчеством, но и соприкосновением с ними. Какое счастье, что он был в России, был среди нас и оставил наследие, которое не умрет никогда и будет вдохновлять своим духовным богатством многие последующие поколения.