Б.Ф. Егоров

Циничный коммунист и хороший человек А.А.Васильев (1926-1977)

("Звезда", 2008, № 2, с. 179-186. Страницы журнала – в косых скобках)

Речь пойдет о моем талантливом и ярком ровеснике, Алексее Александровиче Васильеве. Я его хорошо знал: он был двоюродным дядюшкой моей жены Софии Александровны Николаевой, кузеном ее отца. Он для нас был просто Леша, так его дальше и буду называть. Мог бы сделать хорошую партийную карьеру: когда будущий вельможа Г.В. Романов возглавлял парторганизацию Кораблестроительного института, Леша управлял таковой же в Политехническом институте, шансы у них были одинаковы, но Алексея сгубили болтливость и водка, не дали ему пойти выше заведующего кафедрой научного коммунизма в Политехе. Алкоголь и угробил его 50-летним, сердце и печень были уже совершенно не работоспособны. Жаль очень: генетические задатки были весьма добротные; предками Леши были русские зажиточные крестьяне и фабриканты.
Отец, Александр Васильевич, был родом из деревни Макарьино (северная глушь, 100 верст от Тихвина, такая глушь, что и коллективизация миновала сельчан, и невзгоды Отечественной войны: фашисты туда не совались). Моя жена Соня (так ее дальше буду называть) до войны девочкой гостила с родителями у Лешиного деда и интересно рассказывала о "кулацком" быте: дед со взрослыми сыновьями и их семьями жили в просторном доме, а рядом стоял такой же пустой: когда от тараканов становилось невмоготу, переселялись в этот пустой, а в том в течение зимы нечисть вымораживалась. Большое хозяйство было: лошади, четыре коровы (нужен был навоз), сельхоз-инвентарь. Земли сколько угодно, границ никаких: вырубай лес, устраивай "пожогу" – и паши, засевай, сколько тебе нужно. К собственным урожаям добавлялось фантастическое количество грибов (их собирали мешками, солили в бочках, ели сами и добавляли в пойло коровам).
В зимнее время сыновья деда ездили в Тихвин и Питер продавать масло и сметану. А старшего сына Александра Васильевича устроили в Питере приказчиком. Он выдержал все испытания-искушения (у купцов были ведь выработаны приемы: подбрасывание денег, неусыпная слежка и т.п.), оказался кристально честным человеком, пошел в гору. Быть бы ему купцом, да революция помешала. В Красной армии он, служа по интендантской части, тоже хорошо проявил себя, а демобилизовавшись, стал занимать высокие посты: работал коммерческим /179/ директором табачной фабрики Лаферма, ставшей имени Урицкого, а перед самой Отечественной войной – пивного завода "Красная Бавария".
Видимо, и на этих постах не научился воровать, а лишь использовал, подобно всему директорскому кругу советских времен, различные скидки и списания. Соня рассказывала, что по звонку Александра Васильевича в ателье за бесценок ей продавалось якобы бракованное пальто (один карман был пришит на сантиметр  ниже), а у сапожников "бракованные" туфли (стельки чуть-чуть разнились по цвету). На фоне последующих растрат и наглых грабежей все это выглядит детской сказкой. О щепетильности Васильева-отца красноречиво говорит его блокадная смерть от сильного обострения застарелой болезни – язвы желудка. Это коммерческий директор "Красной Баварии"!
После Гражданской войны Александр Васильевич женился на Марии Алексеевне. Увы, Соня не запомнила ее девичью фамилию, т.е. и фамилию ее сестры Екатерины Алексеевны, своей бабушки – а теперь уже и спросить некого, разве что сесть покопаться в архивах. Эти две сестры – дочери компаньона табачной фабрики А.Н.Богданова, располагавшейся на территории нынешней парфюмерной фабрики "Северное сияние", – почему-то в советское время табачное производство заменили парфюмерным. Лешин дед, тесть Александра Васильевича, жил рядом с фабрикой, в громадной квартире на ул. Марата, дом 73 (во втором дворе). Эта квартира (конечно, урезанная в советское время) досталась зятю, тут и Леша вырос. У деда было 12 детей. Екатерина Алексеевна – самая старшая дочь, потом следовали десять сыновей, а Мария была самой младшей. К семейному горю, все сыновья в разном возрасте умерли от разных причин, поэтому родители так были привязаны к дочерям. Но неожиданно Екатерина Алексеевна потеряла любимого молодого мужа (их сыну, Сониному отцу, тогда было восемь месяцев) – военного врача, дворянина (он скоропостижно скончался, борясь с какой-то эпидемией). Тогда мать, тревожась за судьбу младшей дочери Марии, взяла с Екатерины клятвенное обещание, что она больше не выйдет замуж, а посвятит жизнь сестре. Екатерина сдержала слово, и потом органично вошла полноправным членом в семью Васильевых. 20-летняя разница в возрасте сестер сделала Екатерину Алексеевну как бы мамашей и бабушкой в дружной семье Васильевых.
К сожалению, в этой семье, в противовес прежним поколениям, долго не было детей, Леша оказался очень поздним ребенком. Беременность Марии Алексеевны протекала тяжело, Леша родился семимесячным, недоношенным, болезненным. Уж и лелеяли его потом родители и тетушка! Мария Алексеевна покупала продукты в каких-то избранных магазинах. Хлеб пекла сама, по особому рецепту. В школу Лешу провожали и потом встречали чуть ли не до 5-го класса. В школьном гардеробе пальто его висело на отдельно прибитом гвоздике (упаси боже, пристанет какая-нибудь зараза!).
Отечественная война быстро уничтожила прелести тепличного воспитания. Господи, как можно было бы его продолжить! Тихвинский дед звал Васильевых в начале войны переехать в Макарьино – и они там в материальном довольствии пережили бы страшные годы, но Александр Васильевич отказался покинуть Питер. В первые же месяцы блокады умерли у Леши отец и тетя Екатерина Алексеевна. Он с матерью трудно перебивался в последующие месяцы. Блокаду как-то пережили, продавая вещи, а в 1943 г. судьба обрушила на него непереносимое горе. Там, где сейчас на углу Загородного проспекта и переулка Джамбула красуется ресторан "Тройка", в военные годы работала столовая, где по продуктовым карточкам можно было получать жалкие обеденные порции. Леша с матерью ходили туда ежедневно. Однажды во время обеда начался артобстрел. Леша потащил мать подальше от окон, но она – мистика! – наоборот, подалась именно к окну, приговаривая: "Я вижу папочку (так звался в семье Александр /180/ Васильевич), он манит меня пальцем". И тут же разорвавшийся снаряд мгновенно насмерть сразил бедную женщину.
Леша остался один, 17-летним. Подходил уже призывной возраст, и юноша сам отправился в военкомат. Он удачно попал в привилегированный полк Ленинградского гарнизона, занимавшийся охраной начальства и наведением порядка в городе – почти милицейские функции! Рано проявились здесь организационные и литературные способности Леши – он быстро стал комсомольским вождем роты и активным участником военной многотиражной газеты. А парторгом той роты был В.И.Малышев, будущий знаменитый создатель Древлехранилища Пушкинского Дома. Владимир Иванович по-отцовски следил за начинавшим уже распоясываться Лешей, учил его уму-разуму и нравственности, непрерывно говорил о необходимости продолжать учебу.
Перед войной Леша закончил семилетку, значит, ему предстояло вечерне, или заочно, или экстерном пропахать еще три класса средней школы. Очень этого не хотелось. А в 1944 г. вместе с Ленинградским  университетом из Саратова вернулась племянница Соня (она на два года старше дядюшки и была уже студенткой), и на семейном совете было принято гениальное решение. Соня закончила в 1943 г. среднее образование, находясь в эвакуации в Ферганской долине, в селе Мархамате, получила там аттестат об окончании средней школы. Аттестат – на простом листке бумаги, никаких печатных бланков аттестатов во время войны, да еще в узбекской глуши, не было. Соня попросила директора дать ей на всякий случай два экземпляра аттестата, поэтому и после отдачи при поступлении в университет одного, второй хранился у нее дома и мог служить образцом. И вот возникла идея: а что, если сделать такой же аттестат для Леши?! Ведь вполне он мог  эвакуироваться с семьей Николаевых по льду Ладожского озера и попасть в Узбекистан, где и прошел за полтора года курс трех старших классов школы! Неясно, правда, – как это в 1943 г. юноша смог вернуться в блокадный Ленинград, чтобы стать солдатом – но была надежда, что никакие Шерлоки Холмсы не будут изучать биографию Леши!
Сказано – сделано. Аттестат был изготовлен (причем, как и у Сони – "золотой", отличный), Лешин приятель, мастер изготовления печатей из резины, сделал прекрасную печать Мархаматской школы (в военное время при большой нужде добывать справки, прикреплять к определенным магазинам продуктовые карточки и т.п. – мы все были горазды на изготовление фальшивых печатей!). Соня с кузиной Лялей, положив сложенный несколько раз аттестат в туфлю, старательно протанцевали фокстрот – аттестат стал немного потертым, не новеньким. Таким образом, Леша в 1945 г., оставаясь солдатом, поступил на заочное отделение истфака Ленинградского университета. Позднее, пользуясь амурными связями, он добился извлечения из своего дела фальшивого аттестата – и уничтожил его.
Леша был памятлив, творчески талантлив, старателен (он и в реальной школе был отличником), зверски занимался в скудные солдатские свободные часы, радовал университетских учителей (латинист, ставя ему пятерку за экзамен, сказал, что чуть ли не второй раз в жизни встречает такого заочного студента-историка). Лешей заинтересовался выдающийся египтолог член-корреспондент Академии наук П.В.Ернштедт, у которого, к сожалению, уже несколько лет не было учеников, и он опасался, что некому будет передавать свое обширное наследие в области изучения древнеегипетского, коптского, хеттского языков. И Леша энергично взялся за иероглифы, занимательно рассказывал нам о различных забавных тонкостях (например, рыбка хвостом вниз означает живую особь, а хвостом вверх – мертвую…). И пошел бы тогда Леша по ученой стезе, и быть бы ему по крайней мере – член-корром, если не академиком… Но привязанность к живой жизни взяла верх, не стал Леша египтологом, а стал истори/181/ком советского периода, избрав тогда актуальнейшую партийную тему – "борьба за мир во всем мире".
По окончании в 1950 г. университета и демобилизовавшись, Леша поступил в университетскую аспирантуру, в 1954 г. защитив диссертацию "Борьба Советского государства за мир против попыток создания единого антисоветского империалистического фронта в 1927 году". А еще до защиты, сразу же по окончании аспирантуры в 1953 г., он был назначен заместителем директора Музея революции.
Музеи революции, конечно, существовали в каждом большом промышленном городе, тем более – в Питере. Но после убийства Кирова в 1934 г. и разгрома ленинградской партийной организации музей был закрыт. О его неожиданном возрождении на закате жизни Сталина существует такая легенда. После грандиозного празднования 70-летия вождя (1949 г.) при обсуждении, куда переместить часть документов и подарков, Сталин будто бы сказал: "Передайте в ленинградский Музей революции", очень удивился, узнав, что музея нет (как будто не по его приказу музей был закрыт!), и тут же потребовал восстановить (возможно, что это был, типично по-сталински, пряник великому городу после разгрома Музея блокады). Так Леша, мальчишкой в общем-то, стал номенклатурной фигурой, заместителем директора, а из оканчивающих истфак Ленинградского университета набирали в сотрудники способных работников. В музей были взяты прямо с университетской скамьи мои нынешние коллеги по Институту истории РАН, почтенные ученые: Б.В. Ананьич, А.Н. Цамутали, В.Г. Чернуха. Они, спасибо им, рассказали немало интересного о жизни музея 1950-х гг.
Пока освобождалось для него помещение знаменитого дворца Кшесинской (там расположился Музей Кирова, и ради Музея революции этот музей переезжал на квартиру Кирова на Каменноостровском (Кировском) проспекте), Музей революции временно располагался во флигеле Музея Ленина – Мраморного дворца, рядом с Троицким мостом через Неву. Директором музея был назначен типичный райкинский персонаж, Михаил Павлович Бурмагин, партийный отставной офицер, прошедший Отечественную войну, а после войны находившийся на хозяйственной службе. А когда был назначен на службу идеологическую, то быстро заочно закончил Герценовский пединститут. Живого, веселого, болтливого, остроумного Лешу директор возненавидел чуть ли не с первых дней. Слишком не совпадало его представление о партийном руководителе как о человеке сдержанном, всех подозревающем, строгом бюрократе, с реальным обликом  заместителя. А когда однажды утром Леша сказал начальнику: "Здравствуйте, сэр!" – тот поехал в Смольный, в обком партии жаловаться. "Какой я ему серый", – возмущался Бурмагин, то ли в самом деле не зная английского слова, то ли нарочито каламбуря.
А с сотрудниками музея у Леши отношения были самые добрые. Правда, молодой шеф вызывал иногда удивление у честных историков. В.Г. Чернуха рассказывает: однажды Алексей Александрович вызвал ее в кабинет и спросил, владеет ли она немецким языком. Слава Богу – владеет. И он тут же попросил ее подобрать какие-нибудь цитаты из коммунистической прессы 1927 года. "А на какую тему?" – "Да все равно, лучше – про Советский Союз и борьбу за мир". Ему важно было показать свою образованность, и в самом деле – в автореферате кандидатской диссертации есть ссылки на немецкие и английские газеты…
Конфликты между директором и заместителем нарастали, как впрочем росло недовольство Бурмагиным и в Смольном: слишком уж часто он жаловался на своих сотрудников. А однажды он просто постыдно провалился на ответственном совещании в обкоме партии. Взойдя на трибуну, Бурмагин, видимо, с ужасом обнаружил, что написанный текст доклада остался в кармане обычного пиджака, а он переоделся в парадный костюм. Была растерянность, пауза, а /183/ потом докладчик выдавил: "Склоков у нас много" и начал жаловаться на плохую психологическую атмосферу в коллективе. Кто-то из партийных вождей достаточно громко сказал из президиума: "Почему такие дураки руководят Музеем революции?!" – и дни директора были сочтены.
Впрочем, были сочтены и дни Леши – но гораздо более благополучно. Его пригласили преподавать марксизм-ленинизм, а потом и заведовать кафедрой научного коммунизма в почтенный Политехнический институт, и он без колебаний согласился. Он оказался прекрасным лектором и учителем. В домашнем кругу откровенно говорил, что ни в какой марксизм и коммунизм не верит, – но тогда многие жили двойной жизнью, а такие талантливые циники, как Леша, даже испытывали своеобразное удовольствие от умения виртуозно лгать, опираясь не только на утопические выдумки и на откровенную фальсификацию, но и на реальные документы и события, которые удавалось мастерски комбинировать с ложью. Много лет позже на быстром теплоходике, курсировавшем между Тарту и Псковом (по реке Эмайыги и Псковскому озеру), я как-то разговорился с группой аспирантов из Политехнического института, и, когда назвал А.А. Васильева,  они оживились и в один голос заявили, что хорошо помнят его лекции по научному коммунизму, лекции лучшего преподавателя из всех "общественных" кафедр.
Интерес к лекционной работе сделал Лешу одним из лучших лекторов обкома партии, он часто выступал с лекциями в городе и ездил в командировки в отдаленные районы области, обычно в содружестве с такими же грамотными, сведущими циниками с подвешенными языками. Они так поднаторели, что не боялись никаких каверзных вопросов. Как-то дружки перед лекцией товарища на одном из питерских заводов подговорили знакомого сотрудника этого завода задать фантастический вопрос: "А что вы можете сказать о современном положении африканского племени раздуду?" Думали – лектор смешается, начнет говорить, что не в курсе дела… Ничего подобного! Рассказал о социальном расслоении внутри племени, о росте безработицы, о появлении небольшой, но монолитной компартии… и т.д.! Выкрутился.
Правда, у другого приятеля Леши однажды случился явный прокол – но это из-за того, что он пришел на лекцию в стельку пьяный. Рассказывая о борьбе китайцев с ростом рождаемости, он должен был упомянуть сведения о новейших китайских открытиях в области противозачаточных средств – использовании вытяжки из трепанга. А пьяный лектор так неудачно построил фразу, что получилось немыслимое: якобы китайцы для полового удовлетворения используют трепангов… Последовали звонки в обком и этот бедолага навсегда был отстранен от публичных лекций.
Сам Леша ни разу не прокалывался, всегда был на хорошем счету. Научной работой он не интересовался, хоть и заведовал кафедрой научного коммунизма. Из четырех брошюр, которые он написал после защиты диссертации, две относятся к его лекторской работе, первая вышла под эгидой Областного лекционного бюро, вторая – общества "Знание": "О возможности предотвращения войн в современную эпоху" (1956) и "Уважайте старших" (1964).
Четыре брошюры – это Лешин, так сказать, книжный багаж, но еще он опубликовал множество газетных статей, в том числе и в районных центрах Ленинградской области. Там – главным образом – на военные темы, об освобождении местностей от фашистских оккупантов. Пребывая в городах и весях с лекторскими командировками, откровенно интересовался – не предстоят ли какие-нибудь юбилеи, связанные с Великой Отечественной войной; и если таковой юбилей предвиделся, то вскоре присылал статью, живо написанную и часто – с интересными подробностями (обычно ему помогали в подборе литературы коллеги и студенты). /183/
Леша был хорошим родственником. Из-за безалаберной личной жизни у него не было нормальной семьи и потомства, и семья племянницы Сони оказалась ему самой близкой. И он много сделал для нас, то, что было возможно лишь при соответствующих высоких партийных связях. Он прописал Соню в Ленинграде в 1956 г. и несколько лет спустя организовал прием  Сони вместе с ее институтским начальством в Ленгорисполкоме – по поводу вступления в жилищный кооператив.
Став в 1951 г. преподавателями Тартуского университета, мы с Соней оказались в очень неравном положении: насколько мне там было хорошо, настолько ей – плохо. Электрохимик, нуждающийся в дорогих приборах, она не могла по-настоящему работать на кафедре, которая на год получала всего одну тысячу рублей на покупку посуды и реактивов. Надо было возвращаться в Ленинград, но мы потеряли прописку, которая тогда являлась основным пропуском в город, без прописки не брали на работу. Леша справедливо говорил тогда, что пока он имеет нужные знакомства, следует прописать Соню в его комнату – а потом уже думать о работе и жилье.
Но пока прособирались, произошло неожиданное событие, впрочем, часто случавшееся в советской действительности: в Питер приехал Хрущев (это был 1956 г.), а наслушавшись сетований по поводу великой нужды ленинградцев в жилплощади, раскричался, а потом повторил этот крик на митинге на Дворцовой площади: что сами ленинградцы, дескать, виноваты, – "Понаехали тут у вас…". После этого немедленно были закрыты все каналы прописки: если раньше разрешения давали районные милицейские начальники, то теперь пропиской распоряжался лишь главный генерал, начальник городского управления.
Но Леша не был бы Лешей, если бы и в такой безвыходной ситуации не нашел щелей! Сюжет был разыгран, как по нотам. Из Смольного организовали звонок генералу: просим помочь! Потом Леша у своих смольнинских собутыльников добыл на один час машину с соответствующим номером и подкатил на ней к милицейским высотам на Дворцовой площади (мы сомневались: "Леша, ну кто будет следить за подъезжающими машинами?!" – "Не беспокойтесь, секретарша на то и секретарша, чтобы все знать!"), а главное – Леша попросил денег (это тогда была вся наша благодарность, не считая обмывания благополучного исхода!) на четвертинку "Перцовки". Удивились: а почему именно перцовки?! – "Это пароль. Если от меня не будет пахнуть перцовкой, значит, я не свой человек".
И вот Леша подъехал на смольнинской машине, вошел в приемную, наполненную унылыми просителями, важно поздоровался с секретаршей и спросил лаконично: "У себя?". Секретарша почтительно сказала, что прием начался, там посетитель, как только он выйдет, Леша может войти. Он потом не без улыбки рассказывал нам, что из очереди никто не пикнул. Удивительно другое: как такие, как Леша артистически умели изображать важное лицо! Когда в 1967 г. я в университете защищал докторскую диссертацию и за несколько минут до начала в зал вошел Леша, то все присутствующие обратили на него внимание: кто это? из обкома? из министерства? Никому и в голову не могло прийти, что это просто родственник…
А через полчаса после визита Леши к генералу милиции в Сонином паспорте стоял вожделенный штамп о прописке…
Вторая помощь Леши оказалась не менее значительной. Были у Сони трудности с устройством на работу (университет, несмотря на все хлопоты коллег и научного руководителя, оставался закрытым: не могли забыть отказа Сони вступить в партию), но потом ее пригласили в хороший научно-исследовательский институт – "Гипроникель". А вот с жильем было трудно. Ведь тогда, в конце 1950-х гг., еще не дошли до кооперативного строительства. Однако мы решили /184/ эту проблему, купив полдома в Озерках. Частный сектор еще не был полностью угроблен Советской властью, так что можно было стать и тогда питерским домовладельцем (конечно, при наличии питерской прописки). Правда, возникли большие бытовые трудности: печное отопление, отсутствие газа и воды (водопроводная колонка – на улице, через несколько домов). Ничего, справлялись. А когда в начале 1960-х гг., наконец, в стране началось кооперативное строительство, то, естественно, захотелось иметь нормальную городскую квартиру. Но – от ворот поворот: разрешалось вступать в кооператив лишь семьям, где на человека приходилось менее 6 квадратных метров, а у нас было больше. Жизнь без элементарных бытовых удобств во внимание не принималась. Все хождения по мукам были безрезультатны.
И опять обратились к Леше. Он смог организовать поход всего Сониного начальства (заместитель директора по хозчасти, секретарь парторганизации, профсоюзный секретарь) вместе с нею к какому-то самому большому чину в Ленгорисполкоме, который ведал распределением жилплощади и кооперативами (его фамилию мы забыли). Конечно, нужно было организовать не сам поход, а доступ к телу того чина, ибо обычными способами на прием к нему попасть было невозможно. Чин начал было долго кочевряжиться, но тогда замдиректора "Гипроникеля" попросил женщин (Соню и профсоюзницу) удалиться из кабинета. После этого сквозь две двери, плотно обитые звуконепроницаемыми тканями, стали раздаваться яростные и громкие крики хозяйственника: видимо, он говорил и о Соне как о блокаднице и хорошем работнике, но главной составной частью его тирад были виртуозные ругательства. Вскоре мужчины вышли и на вопрос женщин: "Ну, как?" был ответ: "Все в порядке". А когда удивленно спросили: "Как это вам удалось?", он ответил просто:  "А я ему по-русски все объяснил".
Наверное, мат тоже был, вроде перцовки, своеобразным паролем – или, по крайней мере, психическим воздействием на такую публику… Чин подписал ходатайство института о вступлении Сони в кооператив. В 1964 г. мы въехали в трехкомнатную квартиру на проспекте Космонавтов. Спасибо Леше, спасибо Сониным гипроникелевским начальникам!
Леша продолжал свою административную помощь и далее. В 1973 г. наша дочь Татьяна закончила английское отделение в Герценовском пединституте, и была по распределению направлена на работу в среднюю школу в деревню Лукаши (за поселком Коммунар). Надо было ехать электричкой до Павловска, а оттуда уже местным автобусом, километров 10, до Лукашей. Ни о какой казенной квартире речи быть не могло. Ясно, ежедневные поездки отнимали время и силы. Обратились к Леше – и опять, "по щучьему велению": в Лукашах Таня проработала лишь один учебный год, а с августа 1974 г. она стала сотрудницей кафедры иностранных языков Политехнического института, очень хорошей кафедры, возглавлявшейся Л.В.Банкевичем, прекрасным методистом и администратором.
Леша много помогал и своим друзьям, и коллегам по работе. Но уж очень он был языкатым и свободно себя ведущим. Партийному начальству такая открытость никогда не нравилась. Постепенно Леша стал терять бразды правления. Колоритны его рассказы о встречах с представителями "органов". Известно, что в вузах всегда крутилось несколько посторонних молодых людей в штатском, выведывающих о политических настроениях у своих постоянных стукачей, а также и у партийных вождей. А так как Леша долгое время возглавлял партийную организацию института, то ему часто приходилось общаться с этими молодчиками. Они приходили в партком, двери плотно закрывались, обсуждались "настроения", а потом переходили к рассказу друг другу антисоветских анекдотов. И молодые люди были начинены ими, да и Леша не лыком /185/ шит. И все-таки он значительно пополнял свой запас при этих беседах. Потом я думал: насколько эти молодцы были сдержанными, не доносили ли они своему руководству о недостаточной благонадежности партийного секретаря из Политеха? Не были ли последующие неизбрания Леши партийным начальником и заведующим кафедрой результатом каких-то оргвыводов, исходящих и от якобы "своих" собеседников?
Последние годы и месяцы Леша тяжело болел. Водка и коньяк не продлевают, а укорачивают жизнь. Но чем Леша был хорош – он никогда не жаловался. Рабочие конфликты, медицинские проблемы, запутанные любовные истории, материальные нехватки – много ему досталось тягостного, не говоря уже о блокаде и смерти родителей. И тем не менее мы никогда не слышали от него никакого нытья, он все трудности подавлял веселым, ироничным юмором. За это его любили все окружающие.
Умер он весной 1977 года. Была достойная панихида в Политехническом институте, но странно, что многотиражка "Политехник" никак не откликнулась на кончину своего видного сотрудника: наверное, в последнее время начальство его уже не жаловало… Память о нем осталась в душах его близких, а его нестандартный и в то же время типичный облик советского партийного деятеля, по-моему, нуждается и в исторической фиксации.
Нуждается в фиксации и более широкая этическая атмосфера тех лет. Часто в связи с нашими общими с Лешей сюжетами задумываюсь и нравственно ёжусь. Вроде бы наша семья смогла остаться добропорядочной в грязные советские годы. Но ведь и мы оказались причастны к обману, цинизму, к использованию начальственных звонков… Нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Почему и хочется, чтобы общество становилось чище и светлее…