Самое страшное в мире – это быть успокоенным.
Поэт М. Кульчицкий (1939 г.)

В 1999 году в Москве вышла книга "В том далёком ИФЛИ. Воспоминания, документы, письма, стихи, фотографии". Она издана по постановлению Редакционно-издательского совета филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова и представляет собой воспоминания о литературном факультете Московского института философии, литературы и истории (ИФЛИ). Это не был обычный институт: он выделялся среди других в предвоенные годы. Иногда его называли "советским лицеем" (см. "Лицей в Сокольниках. Очерк истории ИФЛИ". М., 1995. Автор Ю.П. Шарапов).
Первый приём студентов был осуществлен в 1934 г., последний – в 1940 г. В начале войны ИФЛИ влился в состав МГУ и передал университету своих блестящих преподавателей и ученых.
Как и пушкинский лицей, ИФЛИ возник на переломе истории. А каждый мыслящий человек в такой переломный период ставит перед собой вопрос: куда идет человечество? Куда должен идти человек, уважающий себя и любящий Родину?
Многие студенты-ифлийцы решали эти вопросы на полях сражений; многие не вернулись домой. Вместе с ними сражались и погибали аспиранты и педагоги…
Сколько лет прошло, а вопрос о путях человечества, о дороге нашей Родины остаётся актуальным и в начале XXI века.

Николай Иванович Балашов (тогда – Ника Балашов, поступивший в ИФЛИ в 1936 г.) рвался защищать Родину вместе со своим другом Яковом Миндиным. Но Балашова не пустили не только сражаться с винтовкой в руках (кстати, Ника отлично стрелял; научил отец, Иван Васильевич, которого расстреляли в августе 1933 г. как врага народа). Ника Балашова не взяли в действующую армию даже переводчиком.
– А зачем его брать? Умрет через 2-3 месяца. Ведь у него открытый туберкулёз. Только место займёт или заразит кого-нибудь.
Врачи говорили это каждый раз, когда студент приходил с очередной просьбой об отправке на фронт. Он вспомнил, что его старший брат, Александр, в 20-е годы умер от туберкулёза, и больше в военкомат не обращался. Ника остался в Москве. Ехать было некуда: родной город Одесса, где жила его мама, Елена Ставровна, находился во власти фашистов. Маму уже не суждено было увидеть: она скончалась 25 января 1944 г., немного не дожив до освобождения города 10 апреля 1944 г…

Николай Иванович Балашов много рассказывал о Москве, к которой рвался враг. Это была осень 1941 г. Вот полуголодный замёрзший студент идёт по Тверской (ул. Горького) и чувствует, что тоска, неизвестность сжимают не только его сердце, но и сердца окружающих. На многих лицах – беспокойство, растерянность. Впереди, в нескольких метрах от Ника, останавливается легковая машина, и из неё выходит Рокоссовский Константин Константинович. К нему бросаются люди с вопросами: "Что делать?! Уезжать из Москвы? Будем защищать столицу? Не отдадим врагу?" Рокоссовский К.К. твёрдо говорит: "Мы Москву не отдадим. Фашисты будут остановлены".
Н.И. Балашов часто вспоминал эту встречу, был уверен, что Рокоссовский К.К., командующий армией в Московской битве, не один раз выходил из машины и не один раз отвечал на вопросы, внося уверенность в души окружающих. Такая уверенность поселилась и в душе Балашова. Надо было жить и помогать окружающим, если не на передовой, то в тылу.
Его лучший друг по ИФЛИ – Яков Миндин – который находился в армии, однажды приехал к своему другу, отдал свой военный паёк и наполнил его сердце уверенностью, что они встретятся после победы над врагами. Ещё он просил бороться с болезнью и никогда не бросать заниматься любимой филологией.
Воспоминания, написанные Н.И. Балашовым, остались в черновом варианте. Помещаю их, стараясь не вносить никаких изменений. Минимум дополнений помещён в квадратные скобки.

Гиреева-Балашова Т.Д.

ЯКОВ МИНДИН И ИДЕАЛЫ ИФЛИЙЦЕВ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

(Воспоминания Н.И. Балашова)

Если возникает задача в концентрированном виде представить лучшие черты научной студенческой молодёжи ИФЛИ – гуманитарной студенческой молодежи довоенных лет вообще, – то образ Якова Миндина сам собой возникает одним из первых.
Мы называем его просто Яков, не только чтоб облегчить молодёжи конца другой половины века [и начала XXI в. – Т.Г.], к которой обращена книга о бывших ифлийцах, без затруднений принять в сердце его образ, но и потому, что от дня рождения Якова 14 апреля 1919 г. до его гибели на фронте весной 1942 г. прошло всего 23 года. После окончания ИФЛИ в последнюю неделю июня 1941 г. ему оставалось жить всего около десяти месяцев. Яков и остался в памяти таким, каким его запечатлела помещённая в книге последняя фотография. [О Якове Миндине – с.100. См.книгу: "В том далёком ИФЛИ. Воспоминания, документы, письма, стихи, фотографии". – М., 1999. Филологический факультет МГУ. – Т.Г.]. Она передаёт и что-то почти совсем детское и трудную печальную сосредоточенность слишком проницательного взрослого человека.
Этот снимок молодого мыслителя, ставшего младшим красным командиром с двумя "кубиками", ассоциируется, несмотря на полное социальное и временное различие, с портретами людей 1812 г. и декабристов, героев, сознававших непомерность возложенной на них трагической ответственности и не боявшихся смертельного испытания.
В аспекте не просто личной, а статистической закономерности интеллектуальный взлёт Якова связан с Октябрьской эпохой; ранний конец его жизни и гибель его брата Лазаря, бывшего на два года моложе – студента III курса истфака МИФЛИ, – убитого немцами на дальних подступах к Москве в конце лета 1941 г., связан со сталинскими преступными и безумными извращениями октябрьской линии. Эти извращения не коснулись семьи Миндиных кровавым насилием, но они способствовали в немыслимо тяжёлых условиях и тем чрезмерным миллионным избыточным жертвам, в числе которых уже в начале войны оказались оба брата Миндины.
Яков был интеллигентом в первом поколении. Он родился в Херсоне в бедной семье еврейских ремесленников (его отец был шлифовальщиком зеркал), которым, если бы не новая эпоха, наверное, и не пришло бы в головы давать сыновьям высшее образование.
Однако, к концу НЭПа отца Якова стали квалифицировать как "владельца" зеркальной мастерской, и кто-то посоветовал семье оставить Херсон и перебраться в Тбилиси, где отец вернулся к исконному положению зеркальщика-рабочего.
В двадцатые годы семья переехала в Тбилиси, и к этому времени относится формирование отроческого сознания Якова.
Грузия и многонациональный Тбилиси, тогда по облику и по духу во многом бывший ещё старым легендарным Тифлисом, оставили во внутреннем мире Якова значительный след. Для него соотношение Запад-Восток, которое периодически становилось сложной мировой проблемой, ещё было простым и натурально жизненным. Те, кто общался с Яковом, а, особенно те, кто жил с ним в одной комнате студенческого общежития ИФЛИ (ул. Усачёва, 35), будущие специалисты по русской и западным литературам, не мало почерпнули из его интересных рассказов.
Яков Миндин в 1936 г. поступил в ИФЛИ на западное, романо-германское отделение; таких называли "западниками". Брат его – Лазарь – учился на историческом отделении и тоже погиб на войне.

Профессора ИФЛИ с трудом понимали, почему мы не знаем латыни. Многие студенты только в институте начали её изучать. Мы не знали многого, но, самое главное, – мы хотели учиться, познавать новое, и это доставляло нам истинное наслаждение…
Этот институт просуществовал семь лет: с 1934 по 1941 гг. Яков Миндин, Николай Овсянников, я поступили в 1936 г., окончили в 1941 г.
Чтобы как-то компенсировать уроны школьного образования, комсомольский комитет обратился к филологу-классику, члену корреспонденту Академии наук СССР с 1928 г. Сергею Ивановичу Соболевскому (1864 – 1963) с просьбой выбрать несколько древних изречений для укрепления боевого духа юношества. Педагог составил большой список и для понимания каждым комсомольцем греческих изречений дал латинский перевод. Даже тридцатипятилетние доценты, учившиеся ещё в гимназиях, не могли себе представить, что среди студентов-филологов могут быть люди, не владеющие иностранными языками.
На первой лекции филолог-медиевист Д.Е. Михальчи оглушил нас библиографией на трёх-четырёх языках [медиевистика (лат.) – раздел исторической науки, изучающий историю Европы в Средние века – Т.Г.]; любимец студентов всех факультетов А.И. Неусыхин, читавший на первом курсе историю Средних веков, более осторожно рекомендовал, кроме русских книг, отдельные книги на немецком, французском и английских языках.
Яков Миндин вполне прилично знал немецкий язык и был зачислен в "сильную" группу, что предопределило возможность основательного, хотя бы и пассивного изучения второго языка (у Якова – французского) и резерв времени для широкого круга самостоятельных занятий.
Недостатком ифлийского обучения иностранным языкам было то, что оно не предполагало (и по тем временам не могло предположить) необходимости живого контакта с носителями изучаемого языка; те студенты-западники, для которых, скажем, английский был третьим изучаемым языком, умели свободно читать, но весьма затруднялись в живой речи…
Яков относился к тем ифлийцам, которые быстро осознали, на каком острове в назревавшем кошмаре репрессивных тридцатых годов они оказались, в какой институт и с какой традицией они попали. В зависимости от курса ещё сохранялись 1–3 дня для самостоятельной библиотечной работы. Студент ещё рассматривался как самостоятельный молодой научный работник. Открывалась возможность поглощавшего все силы диалога со знаменитыми библиотеками Москвы, уже покорёженными изъятиями цензуры, но до войны ещё не подвергавшимися эрозии разрушения, затопления при авариях и просто растаскивания…
Не одному обитателю позднейших легкомысленных "общаг" комната, где с 1937 г. по 1941 г. жил Яков Миндин, показалась бы суровой монастырской кельей. Но это было не так. Господствовали у нас другие эмоции. Например, бутылка вина (и обязательно марочного) появилась в нашей комнате только 3–4 раза за все годы, если кому-либо давали персональную стипендию или случалась какая-то особенно победная сессия. Напиток, производившийся из зерна или картофеля, именовавшийся "шесть ноль пять" (имея в виду цену) в нашей комнате не появлялся никогда. Это был знак иного мира, не совместимого с занятиями довольно широкой в ИФЛИ группой студентов типа Якова.
Учение было страстью. Спешили учиться и мыслить. Для Якова и, пожалуй, большей части ифлийцев филологического (литературного) факультета это была не "зубрёжка", а эмоциональное переживание сродни горовосхождению. Мы сидели до закрытия в различных библиотеках Москвы и в кабинетах ИФЛИ. А безобразно укороченного рабочего дня и выходных в этих библиотеках тогда не было. Закрывались они в 23 часа, а некоторые – в 23 часа 45 минут.
Кинотеатры – а какие искушающие нас бывали спектакли! – создавали нравственную проблему. Угрызений совести не приносили только музеи и прогулки по архитектурным местам.
Студенты охотно работали в "читальнях" при Музее изобразительных искусств, при Щукинско-Морозовском музее нового западного искусства на Кропоткинской. Правда, там залы читальные закрывались раньше, вместе с самим музеем.

Как могли в 30-е годы, печально знаменитые разгромом науки и культуры, распродажей сокровищ Эрмитажа, уничтожением трёх четвертей древних храмов, осквернением могил от Пожарского до Багратиона до новых мучеников развиваться целые научные отрасли, существовать такие очаги культуры как ИФЛИ (в Ленинграде и в Москве); в них работали такие независимые профессора как Гудзий, Соколов, Ушаков, Неусыхин, Шишмарёв, Жирмундский, Смирнов, Алексеев, Кржевский; такие таланты, как доценты Гриб, Тинский, растили молодые и многообещающие дарования… Яков Миндин, если бы не война, прославил бы отечественную науку… Главное, конечно, в том, что продолжалось познавательное движение разбуженного революцией талантливого народа. Кроме того, борьба сталинизма против ленинского хозяйствования и политики била прежде всего по непосредственно общественным наукам – по политэкономии, философии, истории, особенно по истории партии и истории СССР, по социологии. Тут-то и получилось, что с разгромом истории и социологии стали распадаться и поверхностные, лишь по названию якобы марксистские, вульгаризированные обществоведение и, так называемая, вульгарная социология, а с нею и непонимание природы искусства, творческой индивидуальности, сложной связи между обществом и литературой. Изучение нами произведений Маркса, Энгельса, Ленина показывало, что истинные классики марксизма далеки от мысли, что художник только "продукт" своей эпохи и господствующего класса…
Мне рассказывали, что со стороны наиболее медленно "прозревавших" студентов философского факультета ИФЛИ (Москва) появились положительные ссылки на Шекспира, Гёте, Пушкина, иногда сопровождавшиеся радостным криком "первооткрывателя": "А ведь Шекспир был не дурак, товарищи!" Однокашники такого "трибуна", далеко ушедшие вперёд в познании истины, отвечали единодушно: "Зато ты дурак!"
В серьёзном и по тем временам опасном плане возвращение ценностей проявилось, когда на студенческой демонстрации осенью – если память не изменяет – именно 1937 г. ифлийцы, шедшие в ближайшей к Мавзолею колонне, понесли на шестах не только красные макеты книг с надписями "Маркс", "Ленин", "Сталин", но и синие макеты: "Гельвеций", "Фейербах", и даже "Аристотель" и "Гегель". Первым это заметил с трибуны Молотов. Произошло какое-то замешательство и энергичное (нам не слышное) перешёптывание со Сталиным и Калининым, кончившееся на тот раз благополучно. Молотов громко сказал в микрофон: "Да здравствует советское студенчество, смело изучающее источники марксизма!" Энтузиастам-студентам не было приказано свернуть с Красной площади на Владимирку [в Сибирь в ссылку – Т.Г.].
Ещё до этого события был определённый просвет в изучении литературы. Но вскоре он очень сузился по отношению к литературам народов СССР, за исключением имён уровня Руставели или Шевченко. Он ещё держался применительно к нескольким великим русским классикам XIX в., хотя Тургенев был на краю пропасти, а Достоевский – за краем. Сужался объём изучаемой западной классики, особенно эпохи Возрождения, Просвещения и XIX в., по поводу которой имелись недвусмысленные высказывания классиков марксизма.
Некоторые великие писатели попадали в светлое поле: значительны были достижения в исследовании и переводах Стендаля, а Лопе де Вега и испанские комедиографы Золотого века продолжали неслыханное за пределами своей родины победное шествие по советской сцене; не смотря на закрытие издательства "Academia", появились высокохудожественные переводы зарубежной классики.
До решительного поворота от западной культуры, связанного уже со ждановщиной и начавшегося с провозглашения Гегеля идеологом пруссачества, Яков Миндин уже не дожил.
Как ни трудно было рассматривать историю со слишком близкой дистанции и как ни действовали на ифлийцев малые возможности правдиво изучать какие-то литературные пласты, но культ личности в ИФЛИ не сильно утвердился. Было ощущение, что история советского народа идёт вперёд. Студенты испытывали глубокое уважение к слову подлинных классиков; в день 21 января (пока Сталин не отменил заводские гудки в момент смерти Ленина) читальные залы больших библиотек заметно редели, и среди юношей, в молчании обдумывающих жизнь на просторе морозных площадей, можно было видеть и Якова Миндина.

Когда началась война и часть ифлийцев – в том числе младший брат Якова Лазарь – почти прямо пошли на фронт в ополчении или в войсках, Миндин-старший был направлен в Харьков. Вначале речь шла об интендантских курсах, но Яков попросился на краткосрочную подготовку в авиадесантные части. Учитывая, что он был здоров, крепок физически, а, главное, свободно владел немецким языком, его приняли.
В связи с положением на украинских фронтах осенью 1941 г., учебное заведение перешло в Подмосковье. Этот переход, в значительной части пеший, без обеспечения защиты с воздуха, с минимумом боеприпасов для стрелкового оружия, раскрыл Якову всю тяжесть ситуации. Именно поэтому, когда он попал в находившуюся в резерве Главного командования часть авиадесанта, он вместе с несколькими товарищами стал проситься непосредственно во фронтовые войска. Миндина определили на Калининский фронт.
Судя по его последней открытке в Москву, он участвовал в марте 1942 г. в тяжёлой массовой авиадесантной операции, из которой мало кто вернулся. Чтобы обмануть военную цензуру, Яков цитирует строчки из стихотворения Пушкина "Арион": "Нас было много на челне…"
Больше писем не было, и приходится полагать, что именно из следующей операции в апреле 1942 г. Яков Миндин не вернулся… Где конкретно он погиб, где похоронен, никто так и не знает. Но я, Николай Балашов, уверен, что погиб мой друг как герой.

Эти воспоминания Н.И. Балашов в черновом варианте писал в конце 90-х годов. Он хотел их продолжить, расширить, написать о многих и о многом – не удалось, так как всегда ученый был очень занят; ему всегда не хватало времени. Мир во всём многообразии литературы, искусства, особенно живописи, заставлял заниматься одновременно несколькими вопросами… Если Яков Миндин погиб как герой совсем молодым, то Николаю Балашову выпала судьба и честь трудиться всю жизнь и за своих погибших друзей. Сделал он это достойно…

Михаил Кульчицкий, поэт, погибший на войне, написал ещё в октябре 1939 г. стихотворение, в котором трижды (!) повторяются строчки:

Самое страшное в мире –
Это быть успокоенным.

Поэт Георгий Суворов за день до гибели под Нарвой писал:

…Свой добрый век мы прожили,
как люди, –
И для людей.

ИФЛИ дал большое количество талантов (писателей, поэтов, учёных), которые продолжили своё творчество после войны. "Литературная газета" от 4-9 мая 2000 г. в связи с выходом книги "В том далёком ИФЛИ", поместила небольшую заметку С. Лесневского "Среди большой войны жестокой" с фамилиями некоторых выпускников. (Первый выпуск был в 1939 г., последний – в 1941 г.)
Поэты: С. Гудзенко, Ю. Левитанский, С. Наровчатов, Л. Озеров, Д. Самойлов, А. Твардовский.
Литературоведы: Н. Балашов, Б. Галанов, Л. Копелев, А. Крейн, Е. Любарева, Е. Мелетинский, В. Озеров, Р. Орлова, З. Паперный.
Искусствоведы: Н. Антонова, А. Каменский, Д. Сарабьянов.
Философы: А. Гулыга, Г. Померанц.
[см.фото на сайте: Н. Балашов, В. Озеров, Кнабе в Переделкино в Доме творчества]
[здание ИФЛИ в Сокольниках. Снимок 1941 г.]

Конечно, этот перечень имён далеко не полный. Ещё лет 7-8 назад в квартире Н.И. Балашова довольно часто бывал Б.А. Забелок, который одно время тоже учился в ИФЛИ. Окончила этот институт и К.А. Зубарева (в 1941 г.). Она успешно занималась германистикой. Рассказывала о частых встречах с П. Коганом, Я. Миндиным, Н. Балашовым. Общение с Николаем Ивановичем не прерывалось в течение нескольких десятилетий; оно основывалось на общих научных интересах: история зарубежной литературы и, в частности, германистика. К.А. Зубарева постоянно живёт в Омске. Она доктор филологических наук. Докторская диссертация, которая была защищена во второй половине 90-х гг. в Москве, в ИФЛИ, посвящена творчеству Генриха Манна и глубинным взаимосвязям с литературой Европы и России.

Долгие годы работала в Ленинграде (Петербург) Т.Г. Лазарева, окончившая тоже в 1941 г. знаменитый "советский лицей". Она очень была дружна с Я. Миндиным и Н. Балашовым. Эта дружба сохранилась в течение всей жизни.
Уже после кончины Н.И. Балашова я поехала в Петербург в апреле 2007 г., чтобы встретиться с Татьяной Григорьевной Лазаревой. Это была трогательная грустно-радостная встреча…

Ещё один выпускник ИФЛИ – Юрий Васильевич Сальников. Он родился в г. Омске в сентябре 1918 г. Закончил там школу "с отличием", и был принят в Москве на филологический факультет без экзаменов.
"Я был принят в институт, который представлялся мне самым желанным и прекрасным", – написал Ю.В. Сальников в своих воспоминаниях "Студенты довоенной Москвы". [ж. "Кубань", № 8,9. 1988 г.]
Эти два номера журнала "Кубань" были присланы Н.И. Балашову в 1988 г. В тексте сохранились даже некоторые пометки, сделанные рукой Николая Ивановича.
Далее нами даны, в основном, выдержки из написанного Ю.В. Сальниковым. В скобках указаны страница в номере журнала "Кубань".

"Я ввалился в комнату на первом этаже, которая стала отныне моей. Нет, не один я должен был жить – огромная по размерам, она была рассчитана на восьмерых…
Одно-единственное окно, соответственно комнате тоже огромное – двух с половиной метров шириной, железные кровати, расставленные у стен, при кроватях низенькие тумбочки, длинный голый стол и невзрачные, расшатанные стулья, три лампочки под потолком без абажура…" (с.62)

"Первым стремительно ворвался высокий черноглазый брюнет, очень полный, я бы даже сказал излишне полный для своих семнадцати лет… Но, как видно, сам он легко и беззаботно относился к своей полноте… Яков Миндин, несмотря на весомость тела, очень шустрый, подвижный, доброжелательный, жизнерадостный. Почти одновременно с ним пришли Балашов и Зайдлер. Ника Балашов устроился на койке рядом со мной. Глаза его по-цыгански весёлые, смотрели задорно, лицо широкое, чёрные брови срослись над носом, вид у него не русский, и оказалось, что в крови у него греки. Он остроумен, очень начитан. Илья Зайдлер – в очках, худощавый, подобранный, немного желчный, старше всех нас – ему уже двадцать два года…" (с. 62-63)

Автор далее рассказывает, что в комнате Миндин, Зайдлер, Балашов были "западники"; Анатолий Коркешкин, Юрий Сальников (сам автор), Коля Овсянников, Борис Забелок, Иван Сериков – "русичи". Отмечает, что самыми эрудированными были одессит Ника Балашов и сибиряк Николай Овсянников. Вскоре все стали по-дружески называть его "Овсин". Он писал стихи. [Погиб во время войны. См. книгу "Имена на поверке". Мурманское книжное издательство. 1966 г.]

"С разных концов страны съехались тогда в МИФЛИ будущие философы, историки и литераторы. И наша комната в этом отношении оказалась показательной: собрались в ней представители и средней полосы России, и Белоруссии, Украины и Казахстана, Сибири. Поэтому не случайно с первых же дней и разговоры наши касались отнюдь не только текущих дел – лекций, преподавателей, и, конечно, не тряпок и мод, развлечений и девочек – в те годы как-то не это было на первом месте у нас, не так, как теперь, – говорили мы, и даже не просто говорили, но подчас яростно спорили, касаясь проблем литературных и нередко глобально-политических…" (с. 63)

"К учёбе, к приобретению знаний мы все тогда относились очень серьёзно. …Тон задавали "западники" Ника Балашов и Яков Миндин и "русич" Николай Овсянников. Не отставал и я. Словно какой-то дух соревновательности овладел нами. Не хотелось ударить лицом в грязь, и мы невольно заражали друг друга потребностью как можно лучше впитывать всё новое, что получали на лекциях из уст профессоров или вычитывали из книг". (с. 66)

Однажды "пэры комнаты №6" [так называли себя студенты – Т.Г.] были приглашены в Дом учёных по случаю 50-летия со дня смерти драматурга Островского. Первый раз студенты были в таком здании, слушали учёных…
"Когда мы ехали домой в тряском трамвае, один из наших мечтательно произнёс: "Эх, будем ли мы когда-нибудь заходить в этот дворец не как робкие студентики, а как равные с этими учёными?"
"Кем из нас было это сказано – не помню. Но, может быть, так сказал тогда Ника Балашов? Сегодня, через полвека, Николай Иванович Балашов – доктор филологических наук, член-корреспондент Академии наук СССР. Помнит ли он о том далёком дне, когда теперь входит в московский Дом учёных наравне с седовласыми своими коллегами – сам уже и бородатый, и седовласый…" (с.67)
[журнал "Кубань", №8. 1988. Юрий Сальников "Студенты довоенной Москвы"]

В 1992 г. Н.И. Балашов избран действительным членом Российской академии наук – академиком. После его кончины, 25 ноября 2006 г., в России нет академика-филолога, специалиста по западной литературе.