Академик Николай Иванович Балашов

Биографии ученых складываются по-разному, каждая по-своему. Одни ученые сразу находят объект исследований, подчас достаточно конкретных и локальных, сосредоточиваются на них едва ли не с университетской скамьи; нередко их творческое наследие производит впечатление не только сконцентрированной глубины, но и некоторой невольной или намеренной суженности. Другие долго ищут, будто разбрасываются, и их наследие может произвести впечатление если и не несерьезности, то некоей поверхностности. Трудно сказать, какой из научных путей предпочтительнее: если окончательный результат оказывается достаточно весомым, то любой их этих двух путей приемлем.
Но есть и третий тип творческой биографии ученого. Его характеризует широта интересов, которая, однако, не противостоит углубленному изучению материала, даже напротив: такая широта, такая кажущаяся разбросанность только и позволяют делать далеко идущие выводы, смелые теоретические обобщения, строящиеся, вместе с тем, на детальном, непременно вдумчивом и неторопливом изучении фактов. Такую методологию было бы уместно назвать постоянной сменой и сопряжением масштабов, работой одновременно на микро- и макроуровнях, оперированием разными "оптиками". При этом самоценность и самодостаточность выводов может быть достигнута и, скажем, анализом одного стихотворения Рембо и череды его русских переводов, и сопоставлением английских поэтов-елизаветинцев или французских поэтов "Плеяды" с восточными поэтами. К этому типу исследователей принадлежит и академик Николай Иванович Балашов.
Биографии ученых складываются по-разному еще и в том смысле, что одни интересуются пусть и достаточно широким кругом изучаемых проблем и оперируют самым разнообразным материалом, но выбирают (или жизнь, обстоятельства, социальные условия, политическая обстановка заставляют их выбирать) кабинетный стиль работы, который иногда, впрочем, недостаточно точно называют академическим. Однако беремся предположить, что это случай редкий, особенно в наше бурное, богатое на потрясения и изломы время, даже, вероятно, почти невозможный (поэтому пример Сергея Ивановича Соболевского, прожившего всю жизнь в одном доме, проработавшего в одном кабинете и многие десятилетия его не покидавшего, наверняка единичен). Иной стиль организации научного труда, самой жизни, ее восприятия и ее протекания – с постоянными выходами в каждодневную культурную жизнь, в чтение лекций (и не только университетских), в разнообразнейшую издательскую деятельность, в руководство научными коллективами, в полемическое общение с коллегами, ближними и дальними, в поддержку всевозможных просветительских начинаний и т.д. – является почти обязательной приметой деятельности ученого XX века, какой бы областью знаний он ни занимался. В том числе и ученого-филолога.
Осип Мандельштам написал когда-то: "Литература – явление общественное, филология – явление домашнее, кабинетное. Литература – это лекция, улица; филология – университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология – это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни"¹. Это было сказано в 1922 году, сказано проникновенно и поэтично, но применительно к нашему столетию – неверно. Мандельштамовский "век-волкодав" преподнес филологии такие сюрпризы, о которых нельзя было и предполагать в уютном и теплом девятнадцатом столетии. Впрочем, русская филология, как и вообще вся русская гуманитарная наука с присущим ей обостренным и болезненным чувством гражданственности и общественного служения, крайне редко замыкалась в умиротворяющих и таких надежных стенах "академического" кабинета. Чисто кабинетными учеными не были учителя и ближайшие коллеги Н.И. Балашова. Не стал таким ученым и он сам. Его отношение к жизни, к окружающим, к ученикам, к своей работе, вообще к многообразнейшим явлениям культуры может быть, пожалуй, достаточно точно выражено словами его любимого поэта Максимилиана Волошина:

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

На формирование научных взглядов ученого, его пристрастий и предпочтений почти непременно оказывает заметное воздействие та среда, в которой складывался его характер, его домашнее окружение, сам стиль жизни семьи.
Семья отца Николая Ивановича Балашова происходила из государственных крестьян Саратовской губернии Балашовского уезда.
О дальних предках Н.И. в доме существовала довольно достоверная легенда. Согласно этой легенде, основателем рода Балашовых был волжский разбойник Ванька Балаш. Ему приписывалось нападение на персидское посольство ко двору Ивана Грозного и похищение подарка – очень красивого рубина "Балаш" (вероятно, отсюда и кличка Ваньки). Лихой разбойник позже рубин вернул, чем снискал благоволение грозного царя, который воспользовался его услугами весьма своеобразно: он стал ссылать проштрафившихся воевод в те края, где орудовали отряды Ваньки, и редко кто из этих бояр возвращался назад целым и невредимым.
От Ваньки Балаша берут начало три ветви рода. Старшая наиболее преуспела, при царе Алексее Михайловиче ее представители получили дворянство. Есть сведения, что один из них, воевода Иван Балашов, владел обширными землями по реке Хопер. К этой же старшей ветви принадлежал и знаменитый Александр Дмитриевич Балашов (1770–1837), генерал-адъютант, генерал от инфантерии, член Государственного совета, прославившийся своим ответом Напо­леону в первые дни войны 1812 года (на вопрос императора о дорогах к Москве генерал сказал, что дорог много, Карл XII, например, выбрал путь через Полтаву). А.Д. Балашов сыграл положительную роль в судьбе Пушкина при рассмотрении в совете вопроса о распростране­нии стихотворения "Андрей Шенье" (1828). В 1832 г. Пушкин перепи­сывался с Балашовым, у которого П.В. Нащокин покупал земельный участок на берегу Москвы-реки за Симоновым монастырем (сохранилось одно письмо Пушкина, но их было больше, и два письма Балашова к поэту).
К младшей ветви рода принадлежал некий Балаш, участвовавший после 1612 г. в освобождении от поляков Смоленска. Несколько позже, в 1632–1634 гг., он возглавил так называемую Балашовщину – крестьянское движение на Смоленщине. При Алексее Михайловиче Балаш был казнен.
Представители средней ветви рода оставались крестьянами, но не помещичьими, а так называемыми государственными. О том, были ли они зажиточными, ничего не известно. Важнее, что они были, судя по сохранившимся документам, людьми грамотными. Прадед и дед Н.И. Балашова участвовали в русско-турецких войнах XIX века, в том числе в освобождении Болгарии от мусульманского ига. У Василия Балашова, деда Н.И., было несколько человек детей. Его жена, урожденная Орлова, имела брата, участвовавшего в Цусимском сражении и побывавшего в японском плену. Старший сын Василия Балашова, Иван, и был отцом Николая Ивановича.
Иван Васильевич Балашов (1890–1933) прожил короткую, яркую и трагическую жизнь. Он учился в Киевской сельскохозяйственной академии, стал преподавателем, а затем получил звание профессора Одесского сельскохозяйственного института. Его узкой специальностью были проблемы организации зернового хозяйства. Им он посвятил книгу "Организация сельского хозяйства" (1926)². В ней он показал себя сторонником добровольного объединения крестьян в свободные кооперативы и артели. Такие взгляды, конечно же, не могли быть одобрены инициаторами сталинской насильственной коллективизации. Их реакция не заставила себя слишком долго ждать: Иван Васильевич был снят с работы и в феврале 1931 г. арестован. Впрочем, в застенках ГПУ он пробыл недолго и даже смог возобновить преподавание, правда уже не в ранге профессора. В конце 1932 г. он был снова арестован и на волю, к семье и работе, уже не вернулся. По тогдашней официальной версии, он скончался в заключении от язвы желудка, но, скорее всего, был расстрелян. Как известно, в конце 20-х годов во Всесоюзном селекционно-генетическом институте в Одессе работал небезызвестный преобразователь природы Трофим Лысенко. Не исключено, что трагическая судьба И.В. Балашова – это дело и его рук.
Иван Васильевич был человеком широких интересов. Страстный охотник и путешественник, он любил также чтение и книги, и дома образовалась неплохая библиотека. Страсть к книжному собирательству Н.И. унаследовал от отца. И.В. Балашов хорошо знал французский и немецкий, читал Гегеля в подлиннике (это был его любимый философ). Он также собирал картины, в основном южнорусских художников (Л.Ф. Лагорио, К.К. Костанди, А.А. Шовкуненко, В.В. Крайнева, Акимович и др.). Интерес к живописи, ее истории возник у Н.И. Балашова, возможно, под влиянием ранних домашних впечатлений.
Сыграл свою роль в формировании ученого и город, где жила его семья. Годы детства и отрочества Н.И. прошли в Одессе. Одесса была городом многонациональным, здесь легко и относительно мирно уживались люди разного национального происхождения и разных культур. Помимо русских, здесь жило много украинцев, евреев, греков и т.д. Из обрусевших греков, давно обосновавшихся в Одессе, происходила и мать Н.И. Балашова Елена Ставровна (1874–1944). Ее первый брак был неудачным (хотя она и родила в нем трех сыновей), ее муж, человек высокой культуры, незаурядный ученый-ботаник, закончивший Гейдельбергский университет, обладал тяжелым, неровным характером, и супруги через несколько лет разошлись. В новом браке Елена Ставровна обрела на какое-то время счастье, несмотря на треволнения и трагические коллизии эпохи. Ее дом стал заметным культурным очагом, здесь бывали университетские профессора, писатели, музыканты.
Вообще, Елена Ставровна была человеком не просто культурным, но культуру высоко ценившим и чувствующим. Ее кузина была известной в городе пианисткой. Будучи знакома с П.И. Чайковским, она познакомила с ним и Елену Ставровну, и та была в его ложе при первом исполнении "Пиковой дамы" в знаменитой одесской опере (1893). Во время пребывания в Одессе в доме Елены Ставровны бывал художник В.В. Кандинский; ее посещали известный офтальмолог В.П. Филатов, виноградарь, выведший знаменитые одесские лозы, и писатель А.А. Кипен, последние потомки суворовского Дерибаса (от которого пошло название Дерибасовской улицы) и др.
В годы гражданской войны на юге тогдашней России все время менялась власть. Обстановка была неустойчивая и тревожная. Отец Н.И. Балашова увез жену в деревню около Херсона, где казалось немного спокойнее, сам же он устроился на работу в Херсоне. Но спокойствие это оказалось мнимым: в середине 1919 г. в городе устано­вилось три власти – красных, белых и "розовых". Граница между ними проходила по херсонским улицам Преображенской и Ришельевской. И вот как раз здесь, на этой неспокойной границе, Н.И. и появился на свет. Его первая метрика была "белой",  церковной, и дата в ней стояла по старому стилю – 30 июня. "Красная" метрика указала другую дату – 14 июля, с ошибкой на день из-за сдвинутости декретного времени на четыре часа вперед. Наконец, выдали метрику и "розовые",  где говорилось, что "соций" Николай Балашов родился 13 июля 1919 г.
Советская власть установилась в Одессе в феврале 1920-го, и семья вернулась домой, в квартиру на Преображенской улице (вскоре переименованной в улицу Троцкого, потом – улицу 10-летия Красной Армии, а ныне вновь названную Преображенской). Здесь, в доме № 5, в нескольких десятках метров от спуска в порт, к морю, и прошли детские и отроческие годы Н.И. Балашова. Он учился сначала в 4-й трудовой школе (имени Ильича), потом – в 107-й, где кончил десятый класс. Преподаватели в обеих школах были хорошие, еще из старых гимназий, но обучение велось уже по-новому, бригадным методом, что позволяло лентяям не знать ничего и благополучно переходить из класса в класс. Обычно складывалась группа учащихся, способных и прилежных, которые отвечали за других, как бы за весь "коллектив",  и тут возникала своеобразная специализация: кто-то отчитывался по химии, кто-то по алгебре, кто-то по географии и т.д. Н.И., как правило, отвечал за остальных по гуманитарным предметам, особенно по истории (тогда ее называли обществоведением) и литературе. Впрочем, его интересовала также математика и астрономия (астрофизика), и он принимал участие в соответствующих городских и областных олимпиадах (правда, выше второго места не поднимался).
При такой постановке обучения досуга, конечно, было много. Н.И. рано научился читать по-русски, по-украински, по-немецки, затем по-французски. Он читал, как это ни странно, по-немецки Рихарда Вагнера; французских романистов старался читать на языке оригинала. К концу школы он не только прочел все по программе, но и очень многое помимо нее, в том числе из зарубежной литературы. Особенно его интересовала литература античности, и он прочитал многих ее писателей, в частности все в знаменитой серии братьев Сабашниковых "Памятники мировой литературы". Это стремление к систематичес­кой полноте, сначала в чтении, потом в исследовательской работе и издательской деятельности (что всегда бросается в глаза в любых начинаниях Н.И. Балашова), тоже, наверное, возникло в детстве и отрочестве.
Н.И. был не только усидчивым читателем, но и страстным "гулякой": он достаточно рано стал ходить по городу один, без взрослых, прекрасно в нем ориентировался, жадно впитывал все, что могла преподнести внимательному юному наблюдателю шумная и многоликая одесская улица, далеко не случайно столько раз описанная и даже воспетая в книгах многих поэтов и романистов – от Василия Туманского и Пушкина до Константина Паустовского и Михаила Жванецкого. Мы уже говорили, что совсем недалеко от дома на Преображенской были порт и море. На доме стоял (и стоит) сигнальный огонь для ночной ориентации судов. Свежий бриз свистел в снастях, флаги многих стран трепетали от ветра, в Потемкинские дни на радость молодежи приходили корабли Черноморского флота во главе с линкором "Парижская коммуна" ("Севастополь"). На берег высыпали иностранные моряки, завязывая знакомство с местными красотками. На Дерибасовской и на улицах, ведущих к порту, жизнь почти не затихала, она была столь же бурной поздним вечером, как и днем, хотя характер этой жизни к ночи существенно менялся. Н.И. Балашов полюбил море с раннего детства, бегал из дома поплавать, когда подвертывалась подходящая минутка, и на всю жизнь сохранил любовь к морским купаниям, поражая окружающих тем, что никогда не боялся ни бурного, ни холодного моря.
В старших классах Н.И. уже привык к своеобразному тихому шуму библиотечных залов. Надо сказать, что Новороссийский университет в Одессе обладал превосходной библиотекой, в которую входило и знаменитое книжное собрание графа М.С. Воронцова, которым, как известно, пользовался Пушкин во время южной ссылки. Школьников в университетскую библиотеку пускали, и французских классиков, причем по-французски, Н.И. начал читать именно там.
Еще одним увлечением Н.И. Балашова стал театр. Одесса была городом театральным. Помимо прославленной оперы (ее здание построено в 1887 г. по проекту архитекторов Ф. Фельнера и Г. Гельмера в формах, навеянных древнеримским театром Марцелла, и является одним из лучших в Европе), где шла почти вся оперная и балетная классика и гастролировали многие знаменитости, работали также Одесский русский драматический театр имени А.В. Иванова (основан в 1927 г.), Одесский театр имени Октябрьской революции (основан в 1925 г.) и ряд других театров. Приезжали и столичные знаменитости. Н. И. запомнились гастроли тенора Д. А. Смирнова, чьи-то постановки пьес Гольдони и Гоцци, гастроли МХАТа Второго с М.А. Чеховым. Связи с театром были, кроме всего прочего, и семейные: жена сводного брата Н.И. была ведущей танцовщицей кордебалета местной оперы. Запомнились Н.И. Балашову, конечно, не только чтение, прогулки с отцом, купание в море, посещение театров или местной картинной галереи (где решающее впечатление на юношу произвела акварель Александра Бенуа "Король прогуливался в любую погоду...",  определив на долгие годы его любовь к этому художнику), но и события тяжелые и даже трагические: и арест отца (хотя проводившие обыски чекисты вели себя еще довольно вежливо), и умирающие от голода крестьяне, искавшие спасения в Одессе, и разрушение заложенного при Суворове Преображенского собора, толстые стены которого как бы отчаянно сопротивлялись уничтожению. Особенно потрясли Н.И. чистки в школьной (бывшей гимназической) библиотеке, из которой выкидывались с последующим уничтожением не только религиозного содержания книги, но и сочинения философов (начиная с Платона и Канта), и работы по истории, и немало произведений писателей "неблагонадежных", оказавшихся в эмиграции.
К окончанию школы Н.И. Балашов после некоторых колебаний (как уже говорилось, его влекла к себе астрофизика) сделал выбор в пользу литературы. Литературы западной. На это решение повлияли, в частности, появившиеся тогда сравнительно недавно переводы из французских поэтов Бенедикта Лившица ("От романтиков до сюрреалистов", 1934), А. Оношкович-Яцыны из Киплинга ("Избранные стихи", 1936) и некоторые старые переводы, особенно Вячеслава Иванова из Петрарки (1915). В это время в Одесском университете уже не было таких ярких литературоведов-западников, как В.Ф. Лазурский или М.П. Алексеев; одного уже не было в живых, другой давно перебрался сначала в Иркутск, затем в Ленинград. Учиться практически было не у кого. Пришлось уезжать на север, в Москву. Н.И. решил поступать на литературный факультет ИФЛИ, на отделение романо-германских языков и литератур. Осенью 1936 г. он стал студентом. Это было время знаменитых лозунгов и крылатых фраз ("Кто не с нами, тот против нас", "Кадры решают все",  "Жить стало лучше, жить стало веселее") и не менее знаменитых песен ("Если завтра война",  "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля", "Расцветали яблони и груши" и т.д.). Жить действительно стало несколько лучше, особенно в Москве, но нельзя сказать, что жизнь стала веселее: политические процессы сменялись один другим, и "зодчий коммунизма" уже твердо занял свой ключевой пост. Соответствующая противоречивая атмосфера отличала и студенческую среду.
ИФЛИ был учебным заведением своеобразным. О нем создано немало легенд, написано воспоминаний и даже романов (М. Кочнев, "Оленьи пруды"). Об ИФЛИ вспоминают обычно с любовью, но это не столько любовь к определенному учреждению, сколько к воспоминаниям о молодости, к дружбе и мечтаниям юных лет. Когда говорят об ИФЛИ, то прежде всего приходит на ум "веселый роджерс" Павла Когана и имена замечательных профессоров, там преподававших, – Ю.М. Соколова, Н.К. Гудзия, Д.Н. Ушакова, С.И. Радцига, А.О. Неусыхина и др. В какой-то мере это был островок, слабо затронутый сталинизмом, до поры до времени, конечно. Постепенно все больше становилось представителей "красной профессуры" (Я.М. Металлов, А.Ф. Иващенко), а политические процессы, аресты и расстрелы делали атмосферу напряженной и гнетущей. Следует сказать, что в ИФЛИ училось немало детей видных партийных и советских деятелей, руководителей предприятий и военных; еще недавно крикливые комсомольские вожаки, они вынуждены были стушевываться, уходить в тень и на многолюдных митингах, вместе с однокурсниками, горячо одобрять смертную казнь их отцов...
Из ИФЛИ вышло немало и диссидентов, и руководителей советской культуры, опытных проводников партийных решений. Но ИФЛИ окончило немало и будущих настоящих ученых. Прежде всего, потому, что все-таки преподавание было хорошим. Существовали определенные традиции. Так, было положено учить несколько языков, и Н.И. закрепил здесь свое знание немецкого и французского, занимался латинским, древнегреческим, итальянским. Профессора и доценты не выходили, конечно, за рамки марксистских представлений, но поощряли интерес к Гегелю, Платону, Аристотелю, Канту. Такие правоверные марксисты, как М.А. Лифшиц и Г. Лукач, нередко бывавшие в институте, были все же широко образованными людьми, высоко ценили предшествующую марксизму западную философию.
В ИФЛИ Н.И. Балашов учился у Б.И. Пуришева, Д.Е. Михальчи, Л.Е. Пинского, В.Р. Гриба (особенно любимого студентами). Все они, как беспартийные, были доцентами; в то тревожное время "обострения классовой борьбы" путь к докторской степени им был заказан.
Под руководством Дмитрия Евгеньевича Михальчи (1900–1973) Н.И. написал на первом курсе работу "Взгляды академика Веселовского на итальянскую литературу",  на втором и третьем усиленно занимался творчеством Франсуа Вийона, выдвинув гипотезу о том, что поэт был не просто предшественником Рабле, но и во многом проложил ему путь. На четвертом курсе у Н.И. Балашова созрело желание более углубленно заняться Бодлером (еще в школе он прочитал по-французски его книгу "Романтическое искусство") и, в частности, его эстетическими взглядами. Это заставило Н.И. более детально изучить французскую живопись середины прошлого века. Прекрасным подспорьем в этом стали богатые собрания Музея изобразительных искусств и Музея новой западной живописи, а также библиотеки этих двух замечательных музеев, широко открытые в то время для московских студентов. В первоначальные планы Н.И. Балашова входило написание работы "Бодлер как критик искусства",  дипломным сочинением Н.И. стало своеобразное введение к этой теме: под формальным руководством А.Ф. Иващенко была написана работа "Узловые моменты развития французской живописи XIХ века (Давид, Делакруа, Домье, Мане)".
Перед Н.И. Балашовым открылся путь в аспирантуру; его пригласил поступить к нему известный ленинградский литературовед Александр Александрович Смирнов (1883–1962). Была уже назначена их первая встреча – в Ленинграде на воскресенье 29 июня 1941 года. Не приходится говорить, что эта встреча не состоялась.
Н.И. остался в Москве. Летом 40-го года он тяжело заболел, но в мае 1942 г. стал аспирантом Московского городского педагогического института, где занимался под руководством своего учителя по ИФЛИ Д.Е. Михальчи. Первоначально Н.И. продолжал работу над изучением творчества Бодлера, но через год, в мае 1943-го, из-за обилия соб­ранного материала тема диссертации была изменена: к концу 1944 г. Н.И. Балашов в основном завершил работу об эволюции поэтического творчества Артюра Рембо. Эта работа стала его кандидатской диссертацией. Она была успешно защищена во второй половине 1945 г. (в качестве официальных оппонентов выступили М.Д. Эйхенгольц и Р.М. Самарин).
В 1944 г. начинается трудовая деятельность Николая Ивановича. С октября этого года он стал "старшим инспектором отдела научно-исследовательской работы" Всесоюзного комитета по делам высшей шко­лы и одновременно – и. о. доцента Горпединститута.
Можно по-разному относиться именно к такому началу трудовой деятельности: можно сетовать о потерянном времени, причем, так сказать, в лучшие годы жизни, но можно взглянуть на это и иначе. И двухлетняя работа чиновника, и одиннадцатилетний труд преподавателя оказались для Н.И. неплохой жизненной школой, дали прекрасную закалку, приучили к самодисциплине и к определенной требовательности к подчиненным. И еще: Н.И. приходилось читать в институте фактически всю западную литературу, именно ему были переданы в 1944 г. курсы тяжело болевшего туберкулезом и скончавшегося талантливого лектора и смелого мыслью человека доцента Л.Н. Галицкого. Н.И. читал историю западной литературы от античности до новейшего времени. Это укрепило в молодом литературоведе ту широту знаний, которая ему была свойственна и ранее, но теперь для такой всеобъемлющей широты появились и чисто утилитарные поводы. Начав как специалист по французской литературе, Н.И. вскоре стал исследователем немецкой, ита­льянской, испанской литератур. В Н.И. Балашове никогда не было узости "специалиста": зная широко и полно западноевропейскую, да и вообще мировую литературу, он всегда верно чувствовал истинный масштаб изучаемого явления, что позволило ему избежать бесплодных поисков "словацкого Бальзака" или "хорватского Толстого";  это ощущение масштабов вскоре должно было ему помочь при обращении к литературам восточной и центральной Европы (польской, чешской и т.д.).
Н.И. Балашову пришлось пережить тревожные годы разгрома целых отраслей науки. Как известно, в Горпединституте было много выдающихся ученых-генетиков, и поэтому биологический факультет института был фактически уничтожен. Темное пятно легло на весь институт, полоса гонений затронула и другие факультеты. Кампания против генетиков довольно плавно перешла в борьбу с "безродными космополитами". С кафедры, на которой работал Н.И. Балашов, был изгнан А. Исбах (И.А. Бахрах). Но больше подходящих "кандидатов" на кафедре не оказалось. И тут у бдительной и активной Е.Я. Домбровской, человека душевно неполноценного, возникла весьма продуктивная идея: она стала обвинять своих коллег по кафедре в том, что все они недобитые в пору революции аристократы – боярин Д.Е. Михальчи, князь Л.Н. Галицкий, шевалье Е.А. Гунст, графиня Н.П. Потоцкая, княгиня Л.П. Гедемин, граф Н.И. Балашов... Идея Домбровской все-таки не прошла, но ее бредовые наветы кое-кем принимались всерьез, создавались факультетские, институтские, райкомовские комиссии, принявшиеся было изучать полученные сигналы, вплоть до составления антропометрических характеристик подозреваемых. События середины 50-х годов положили этому конец.
Работа Н.И. в педагогическом институте продолжалась до конца 1955 г., но еще в мае он был приглашен в Институт мировой литературы им. А.М. Горького Академии наук. Впрочем, сотрудничество с этим институтом началось у него уже в 1953 г., когда он вошел в авторский коллектив второго тома "Истории французской литературы". С 1955 г. вся научная и общественная жизнь Н.И. Балашова оказалась неразрывно связана с ИМЛИ, определялась теми задачами, которые стояли перед институтом, и в известной мере определяла эти самые задачи.
В 1957 г. Н.И. было предложено возглавить (а по сути дела, и создать) сектор литератур социалистических стран Европы. Со стороны руководства института и отделения Академии наук (академик В.В. Виноградов) это был неожиданный и смелый шаг, но шаг бесспорно верный. Ведь можно было найти подходящего литературоведа-слависта, автора соответствующих работ (которых у Н.И. Балашова еще не было), известного в славистических кругах. Но тогда сектор стал бы набором узких специалистов (каковыми его члены и были на первых порах), но не более. Сектор замкнулся бы тогда в своей специфической локальной проблематике, преодолеть которую сумел, пожалуй, именно Н.И., благодаря пусть еще не очень большому, но, если можно так выразиться, интенсивному исследовательскому опыту и природным данным. Н.И. Балашов создал сектор и возглавил его работу, которая год от года становилась все успешнее и разнообразнее. Но и для молодого заведующего эта новая "нагрузка" оказалась весьма полезной: она, в частности, ввела его в сложные проблемы славистики (а вскоре и русистики) и сравнительного литературоведения, и с тех пор Николай Иванович начал принимать непременное участие в очередных съездах славистов, а вслед за тем и в международных конгрессах компаративистов.
Его работа в институте не ограничивалась, однако, руководством сектором и направлением его занятий. Он продолжал принимать участие в создании очередных томов "Истории французской литературы",  а затем и "Истории немецкой литературы",  активно включился в разработку проблем Ренессанса и барокко, структурно-типологического литературоведения, модернизма. Заметное место в его исследованиях заняли проблемы испанистики. Однако было бы невозможно установить здесь какую бы то ни было хронологию или хотя бы приблизительную последовательность обращения к определенным проблемам и темам. Все в исследованиях Н.И. Балашова очень связано, вытекает одно из другого и друг друга обусловливает. Так, например, его многочисленные статьи и монография, посвященные, в частности, русской теме в испанской драме XVI–XVII столетий, – это работы по испанистике, по сравнительному литературоведению, по проблемам Возрождения и барокко, по структурной типологии и по текстологии. И все это одновременно.
Широта интересов, весомость и новизна результатов исследований, незаурядные организаторские способности закономерно сделали Н.И. Балашова ученым с мировым именем. С 1967 г. он стал принимать участие в конгрессах Международной ассоциации по сравнительному литературоведению (Белград, Бордо, Монреаль-Оттава, Будапешт, Париж, Мюнхен), в 1985 – 1991 гг. он был вице-президентом ассоциации. Он принимал также участие в многочисленных международных коллоквиумах во Франции, Испании, Бельгии, Италии, Венгрии, Польше, Югославии и в других странах.
Монография Н.И. Балашова "Испанская классическая драма в сравнительнолитературном и текстологическом аспектах" (1975) была успешно защищена в качестве докторской диссертации (официальные оппоненты – Д.С. Лихачев, Г.В. Степанов, Б.И. Пуришев). При частичной реорганизации Института мировой литературы им. А.М. Горького Н.И. возглавил отдел зарубежных литератур (1976).
В 1984 г. он был избран членом-корреспондентом Академии наук, а в 1992 г. – ее действительным членом.
Хотя первой опубликованной фундаментальной работой Н.И. Балашова была статья о замечательном швейцарском новеллисте XIX века Готфриде Келлере, писавшем по-немецки (1956), "первой любовью", пронесенной через всю жизнь, была для Николая Ивановича литература французская.
К ней он обратился уже в студенческие годы. Как уже говорилось, им была подготовлена большая статья (более 5 п. л.) о Франсуа Вийоне, принятая к печати в "Ученых записках ИФЛИ" в 1941 г. Война помешала публикации этой работы, о чем приходится пожалеть, по крайней мере, по трем причинам. Во-первых, и это так понятно, для начинающего исследователя очень важно впервые увидеть свое сочинение в печати; во-вторых, в нашем литературоведении за истекшие с той поры пятьдесят лет так и не появилось столь обстоятельного исследования, посвященного этому загадочному и талантливейшему французскому поэту, в чьем творчестве столь ощутимо и ярко обозначил себя перелом от средних веков к Ренессансу; в-третьих, в этой неопубликованной работе не могли не обнаружиться оригинальные принципы подхода к литературным фактам, приемы и методы анализа художественного произведения, которые разовьются, уточнятся и обогатятся в дальнейшем научном творчестве Н. И. Балашова.
Следующей значительной работой Н.И., также неопубликованной, стала его кандидатская диссертация "Эволюция творчества Рембо" (1944). Между исследованием о Вийоне и диссертацией о Рембо бесспорно наличествует глубинная внутренняя связь. Оба эти поэта – явления для своей эпохи сложные, неординарные, даже неожиданные, оба они – "возмутители спокойствия" и в литературе того времени, и в общественной жизни, про обоих очень скоро стали складываться разноречивые, порой совершенно фантастические легенды и мифы.
Итак, уже теперь отметим прежде всего стойкий интерес Н.И. Балашова как исследователя к явлениям сложным, вызывавшим самые разные, подчас противоположные оценки; явлениям, вокруг которых в литературоведении велись и все еще ведутся оживленные споры, переходящие иногда в бурную полемику. Все это со всей очевидностью дало знать о себе в работе над очередными томами академической "Истории французской литературы",  в которой Н.И. принял самое деятельное участие.
Если первый том этой "Истории",  написанный еще перед войной (вышел в 1946 г.), отличался спокойным академизмом и был сознательно лишен какой бы то ни было полемичности, то последующие возникли в совсем иных идеологических условиях и поэтому были полемичны дважды – и по отношению к точкам зрения зарубежных, так называемых буржуазных, ученых, и по отношению к распространенным в нашем литературоведении оценкам, продиктованным и вульгарным социологизмом, и годами преднамеренного и столь губительного для науки и культуры изоляционизма, и навязанной свыше совершенно абсурдной идеей борьбы едва ли не со всем "западным", объявлявшимся упадочным, ущербным, реакционным и потому не имеющим никакой художественной ценности. Исключениями оказывались несколько великих писателей (скажем, Стендаль, Бальзак, Гюго, Золя и т.д.), которые как бы жили и творили исключительно вопреки своему времени, литературному окружению, распространенным вкусам и предпочтениям. Но даже у таких писателей непременно отыскивались слабости и особенно "противоречия", сужавшие их общеевропейское значение.
Тома "Истории французской литературы",  увидевшие свет в 1956–1963 гг., такой однобокий подход к изучению литературного процесса постепенно ломали, хотя и здесь не обошлось без натяжек и досадных промахов (так, были явно недооценены некоторые писатели-романтики³, а их творческая эволюция была представлена упрощенно). Н.И. Балашову принадлежат в этих томах, пожалуй, самые сложные и внутренне полемичные главы. Так, он впервые написал обстоятельно и уравновешенно о Бодлере, постаравшись выявить эстетическую ценность и неповторимость произведений поэта. Говоря, например, о Бодлере как литературном и художественном критике, Н.И. отмечает, что в этих своих работах "Бодлер выдвигает положение о преемственной связи – "таинственном родстве" – современных художников, особенно Делакруа, с революционной школой живописи Давида, представителей которой Бодлер называет "нашими учителями". Эту связь Бодлер видит, в первую очередь, в стремлении к правдивому, неприкрашенному изображению современности. Он настаивает на этом, подкрепляя свои мнения ссылками на Стендаля и Бальзака"⁴. Тщательно анализирует исследователь генезис книги стихотворений Бодлера "Цветы Зла",  движение замысла поэта, постепенное возведение им той сложнейшей лирической структуры, каким предстал сборник в его окончательной редакции (кстати сказать, поэтом так и не изданной). Н.И. затрагивает все еще трудный для нашего литературоведения середины 50-х годов вопрос об отношении поэта к революционному движению его времени. Исследователь показывает всю сложность этого отношения и не сводит к нему проблему новаторства Бодлера и тем более самоценности его творчества. Н.И. Балашов пишет: "Хотя Бодлер не сблизился снова с революционным движением, не вернулся к вере в прогресс и остался пессимистом, он больше не настаивает на не­вмешательстве поэта в общественную жизнь и считает, что если поэт и не может исправить пороки общества, он должен бичевать и разоблачать их"⁵. И несколько ниже: "Презирая лживых буржуазных демократов и не понимая революционности пролетариата, Бодлер теперь представляет себе революцию как кровавый, все уничтожающий бунт деклассированных элементов общества. Ненависть Бодлера к буржуазному обществу стала так неукротима и неистова, что он приветствует его разрушение в любых формах"⁶. В этом же томе Н.И. Балашову принадлежат очерки творчества Леконта де Лиля и поэтов его круга (так называемых парнасцев). Здесь показано то новое, что внесли эти поэты во французскую поэзию – несмотря и даже вопреки их отдельным творческим установкам, выразившимся в теории так называемого чистого искусства.
Новаторскими для своего времени стали главы, написанные Н.И. Балашовым для следующего тома "Истории французской литературы". Созданный после XX съезда партии, в обстановке хрущевской "оттепели" и борьбы с культом личности Сталина, этот том (как и следующий, четвертый) впервые в нашей науке о литературе осветил, без навешивания ярлыков и уничтожающей критики, творчество таких французских прозаиков и поэтов, как Барбе д’Оревилли, Вилье де Лиль-Адан, Верлен, Рембо, Малларме, Анри де Ренье, Марсель Швоб и др. О всех о них написал в томе Н.И. Особое значение имели его главы о символистах. Так, он писал: "Верлен сблизил поэзию с живой речью, придал поэзии особую задушевность и музыкальность, намного усилившие ее выразительность; Рембо смело вторгался в любые "непоэтичные" области, отличался непосредственностью в воспроизведении современной дей­ствительности, умением подчинить все элементы фразы эмоциональному выражению; Малларме сберег некоторые замечательные черты национальной поэтической традиции, дав пример ответственности поэта за продуманность и звучность каждого слова и уважения к сонету с его дисциплинирующей воображение и мысль сжатостью"⁷. Вместе с тем в главах о поэтах-символистах автор был еще вынужден подчеркивать слабость символистской теории, ее отрыв от живой поэтической практики. Тем не менее в трактовке Н.И. Балашова Верлен, Рембо и отчасти другие их соратники предстают как поэты-бунтари, ломающие устоявшиеся литературные каноны, смело ищущие, порой ошибающиеся и оступающиеся, но не принимающие окружающей их действительности, обрушивающиеся на ее условности, бьющиеся в ее тисках и подчас погибающие в путах внешнего мира и в путанице своих революционных устремлений.
В четвертом томе "Истории" Н.И. принадлежат в основном главы, посвященные французской поэзии XX столетия. Так или иначе, вся эта поэзия вышла из дадаизма и сюрреализма, либо преодолевая некоторые специфические черты этих направлений, которым поэты отдали щедрую дань, либо резко отталкиваясь от их теоретических установок. Поэтому, как полагал исследователь, течения эти были "коренным образом противоречивы" и в той или иной мере обозначили определенный "кризис культуры", отразивший колоссальные потрясения мировой войны, потрясения, каких человечество еще не знало, волну кровавых революций, нередко выливавшихся в пароксизмы террора и трагедию гражданских войн, нередко завершавшихся установлением тоталитарных, репрессивных режимов. Политическое бунтарство многих представителей дадаизма и сюрреализма нередко оборачивалось бунтарством поэтическим – намеренной и подчас чисто мальчишеской ломкой канонов, эпатированием читателей, экстравагантными выходками и т.п. Но даже в этом таилось позитивное начало, обогащавшее поэзию. Как писал Н.И. Балашов, "если подойти к дадаистской стилистике чрезвычайно отвлеченно, абстрагируясь от непосредственной малоэстетической продукции дадаистов, можно попытаться отыскать нечто существенное, перешедшее от дада в поэтический стиль сюрреализма и ставшее впоследствии одним из компонентов в позднейшем творчестве Тцара и Супо, Элюара и Реверди, Арагона и Десноса. Речь идет о потенциальной возможности обновления образной системы французского стиха. Дадаисты, вслед Аполлинеру, Сандрару, поэтам кубистам и унанимистам, восстали против опошления поэтического слова бесцветными штампами, свойственными разного рода эпигонам романтизма, парнаса и символизма"⁸. Интересна и весьма плодотворна мысль исследователя о том, что самые авангардистские и революционные течения не разрывают, однако, поступательной непрерывности движения литературы, имеют своих предшественников, оказываются подготовлены всей историей отечественной словесности. По этому поводу Н.И. писал: "Сюрреалисты, искренне полагавшие, что они порвали с национальными традициями (ассоциировавшимися у них с войной, которая велась якобы во имя защиты этих традиций), не разумели, что и они имели свою традицию – традицию Рембо, Лотреамона, фовизма, кубизма, дадаизма, Гийома Аполлинера"⁹. В этом же томе "Истории французской литературы" Н. И. Балашов дал интереснейший анализ творчества таких поэтов, "преодолевших модернизм", как Пьер Реверди, Сен-Жон Перс, Поль Элюар.
Для исследовательского метода Н.И. Балашова характерно постоянное возвращение к уже исследованным писателям, восполнение определенных лакун в нарисованной ученым картине движения французской поэзии от середины XIX до второй половины нашего века. Н.И. не боится уточнить и углубить свои взгляды, даже пересмотреть их в новых работах, если надо, выявить в исследуемом материале иные аспекты, расставить иначе акценты. Он как бы постоянно имеет в виду, что "бывает глаз по-разному остер, по-разному бывает образ точен" (Б. Пастернак). Короче говоря, Н.И. Балашов не чурается кропотливого труда, хотя другой на его месте сумел бы этого избежать.
Это отразилось в новой серии работ Н.И., посвященных французской поэзии. Но сначала маленький анекдот. Во второй половине 60-х годов в ИМЛИ готовился какой-то из так называемых коллективных трудов. Для него Николай Иванович должен был написать большую статью о Поле Элюаре. После довольно долгой работы, перечитав заново все произведения поэта, сделав многочисленные выписки и заметки, Н.И. написал наконец текст статьи и сдал рукопись в машбюро института. Там она была, видимо, дана для перепечатки какой-то надомнице и ею потеряна. Н.И. воспринял это досадное происшествие легко, даже весело, снова сел за работу и по старым выпискам и заметкам написал новый текст статьи. Тут уж ее не отдали на сторону, перепечатали в машбюро, то есть в стенах института, и затем рукописный оригинал и четыре экземпляра машинописи принесли в сектор и заперли в шкаф. Но нашелся некий шутник либо тайный злопыхатель, и все это из шкафа исчезло. И Николай Иванович написал третий вариант статьи. Вероятно, он внутренне негодовал, но потом говорил, что все случившееся даже к лучшему: последний вариант получился заметно совершеннее предыдущих.
Новый цикл исследований Н.И. Балашова по истории французской поэзии связан с его публикациями в академической серии "Литературные памятники",  членом редакционной коллегии которой, по инициативе академика Н.И. Конрада, Н.И. стал в 1962 г. Назовем эти публикации (в хронологической последовательности произведений, а не выхода из печати их русских изданий): Алоизиюс Бертран "Гаспар из тьмы" (1981), Шарль Бодлер "Цветы Зла" (1970), Жозе Мариа де Эредиа "Трофеи" (1973), Артюр Рембо "Стихи" (1982), Гийом Аполлинер "Стихи" (1967), Блэз Сандрар "По всему миру и вглубь мира" (1974), Поль Элюар "Стихи" (1971).
Этими изданиями был заложен новый метод подхода к публикации на русском языке памятников зарубежной литературы. Это касается не только научного аппарата, о котором скажем несколько ниже, а текстологических принципов издания. Вот почему почти во всех этих книгах присутствовало так называемое "Обоснование текста" – подробный анализ предшествующей эдиционной традиции, формулирование собственного подхода, базирующегося на выявлении творческой воли автора, даже если она не была закреплена прижизненной публикацией. Такой подход нередко заставлял исследователя отказываться от текстологических решений его предшественников, пусть и самых авторитетных, и проводить необходимую реконструкцию текста, состава стихотворных циклов и т.д.
Особенно показательно в этом отношении издание "Цветов Зла" Бодлера. Оно сделано "по авторскому проекту третьего издания",  самим поэтом не осуществленному. Завершая развернутое обоснование текста своего бодлеровского издания, Н.И. Балашов писал: "Вместо беспорядка, царившего в издании 1868 г., и того полного хаоса, который образуется, когда ко II изданию присоединяют добавления различных типов и категорий, в данной реконструкции воссоздается замысел Бодлера и достигается четкая композиция, которая, как мы надеемся, может убедить читателя самой своей простотой даже независимо от изложенных выше текстологических аргументов"¹⁰. По такому же принципу осуществлено издание и фактически полного собрания стихотворений Артюра Рембо.
В каждом из изданий французских поэтов, подготовленных Н.И., значительное место уделено комментариям. В них следует выделить собственно текстологический комментарий, комментарий историко-литературный, объяснение реалий, наконец, исчерпывающие сведения о русских переводах, нередко с воспроизведением наиболее значительных из них. Тем самым книга становилась своеобразной небольшой энциклопедией по издаваемому памятнику, в которой история его пути к русскому читателю бывала представлена чрезвычайно богато и полно.
В ряде этих изданий Н.И. Балашов плодотворно сотрудничал с Игорем Стефановичем Поступальским (1907–1990), библиографом, собирателем и систематизатором памятников русского поэтического переводческого искусства, незаурядным поэтом-переводчиком.
В книгах серии "Литературные памятники",  подготовленных Н.И., принято два принципа организации материала. В сборниках Бодлера и Эредиа в основной корпус издания включались переводы разных поэтов, в книгах же Аполлинера, Бертрана, Рембо – одного (в этом случае параллельные переводы помещались либо в дополнениях, либо в комментариях). Особенно удачной была работа Н.И. Балашова с такими известными переводчиками, как Е.А. Гунст (о котором уже была речь выше) и М.П. Кудинов: ученый получал не готовые переводы, которые волен был принять или отвергнуть, он общался с переводчиками во время их работы, обсуждая с ними французский текст, проясняя темные или спорные его места и т.д.
Мы так подробно остановились на научно-эдиционных позициях и принципах Н.И. Балашова как издателя французских поэтов прежде всего потому, что исследователь придерживался их и в дальнейшей своей издательской деятельности (об этом ниже), а также потому, что эти установки Н.И. стали в дальнейшем почти обязательными для всех книг серии "Литературные памятники". Главным здесь было активное отношение к вопросам текстологии, на что обычно не обращают внимания при переводе произведений зарубежных авторов на русский язык. Н.И. Балашов убедительно показал, что подлинно научным издание памятника может быть и на иностранном языке, то есть в переводе. Такими стали подготовленные Н.И. в серии "Литературные памятники" издания произведений ряда немецких, голландских, испанских, древнегреческих писателей.
В осуществленных Н.И. Балашовым изданиях французских поэтов, как правило, содержались его большие исследовательские статьи. Каждая из них была шагом вперед в нашем литературоведении: они открывали, каждый раз по-своему, остро и оригинально, сложное, многослойное и многосмысленное творчество Аполлинера, Бодлера, Рембо, Бертрана, определяли их место в литературе своего времени и в общей динамичной картине французской словесности, выявляя их "авангардизм" (в хорошем, то есть единственно верном значении этого термина), все то новое, революционное (прежде всего, конечно, в литературном, но и общественном плане), что несло с собой их творчество. Мысль о противостоянии большого, великого поэта обществу его времени (гениально выраженная в стихотворении Бодлера "Альбатрос") не была искусственно притянута к анализу произведений Аполлинера или Сандрара, она органически вытекала из этого детальнейшего и смелого анализа, становясь убедительно доказанной, непреложной.
Вот почему все эти издания собирали обильные отклики печати, а заголовки рецензий говорят сами за себя: "Аполлинер заговорил по-русски", "Восстановление в законных правах" (об издании "Цветов Зла") и т.д.
Нельзя немного не сказать и о планах Н.И. Балашова: на его рабочем столе (или в шкафу, или в папках на подоконнике) давно уже собираются материалы для издания других великих французских поэтов той же поры – прежде всего Поля Верлена. Будем надеяться, что и они вскоре увидят свет.
Мы уже говорили о том, что первой исследовательской работой Н.И. Балашова (из опубликованных) была большая статья о немецкоязычном швейцарском новеллисте Готфриде Келлере (1956). Итак, не только "острый галльский смысл",  но и "сумрачный германский гений"... В самом деле, изучение немецкой и немецкоязычной литературы стало начиная с шестидесятых годов одним из заметных направлений научной деятельности Н.И.
Многое здесь не лежит на поверхности. Н.И. Балашов написал о поэтах и писателях Германии ряд блестящих статей, но сделал по существу значительно больше – он был одним из организаторов и вдохновителей создания пятитомной академической "Истории немецкой литературы". Член редакционной коллегии этого издания (вместе с В.М. Жирмунским, Б.И. Пуришевым, С.В. Тураевым и др.), он разрабатывал его научную концепцию и композиционную структуру, не отказывался от наблюдения за подготовкой его аппарата, за подбором иллюстраций и даже составлением именных указателей. Но главным была все-таки авторская работа. Во втором томе этой "Истории" (1963 г.) помещена большая и сложнейшая глава, написанная Н.И., об эстетике Канта. Как и в своих работах о ряде французских писателей, здесь автор во многом шел против течения. Ведь глава о великом философе-идеалисте могла и отсутствовать в труде, посвященном истории литературы. Н.И. Балашов доказывал своей работой совсем обратное. Он убедительно продемонстрировал, что "эстетика Иммануила Канта... является одним из узловых моментов общего развития эстетической мысли"¹¹, а следовательно, небезразлична для таких современников философа, как Гете, Гельдерлин, Шиллер, братья Шлегели и т.д.
В главе эстетика Канта была проанализирована глубоко и всеохватно. Так, была подчеркнута не только внерелигиозность этики и эстетики философа (что оказало известное воздействие на современников, но затем старательно затушевывалось в неокантианстве), но и чрезвычайно важная для художественного творчества Кантова мысль об огромном значении личного субъективного восприятия. "Отделяя "рефлектирующую способность суждения" и устанавливая для нее особые принципы, – писал Н.И., – Кант приходил к выводу, что эстетическое наслаждение зависит от созерцающего субъекта, а не от объекта"¹². И далее: "Всеобщность эстетическому суждению придают, по Канту, не объективные свойства предмета, а то, что у каждого, кто созерцает этот предмет, с ним необходимо связывается удовольствие"¹³.
В главе, посвященной Канту, была особо подчеркнута выработанная философом концепция "эстетических идей", которая "включает признание объективного содержания в произведении искусства, предваряет диалектику эстетики Гегеля и содержит в зародыше некоторые сенсуалистические элементы. Согласно этой концепции, художественное творчество, по Канту, заключается в том, что "понятию придают такое представление воображения, которое относится к его пластическому изображению, но которое уже само по себе дает повод так много думать, что этого никогда нельзя обнять в определенном понятии, значит, эстетически расширяет само понятие даже до безграничности..."¹⁴. Тем самым в работе утверждалось, что Кант познавательную ценность произведения искусства сделал одним из важнейших критериев суждения о нем. Вот почему "Кант в "послекритический" период сближает искусство с познанием в форме живого созерцания (с чувственным воплощением понятий) и признает богатую объективную содержательность искусства – "богатство, которое сразу и в нерасчлененном виде преподносят рассудку духовные продукты красноречия и поэзии..." Это богатство содержания ставит искусство и чувственное созерцание, в некоторых отношениях, над рассудком"¹⁵.
Не приходится удивляться, что все эти положения и догадки философа вызвали живой интерес у Гете, Гегеля, Пушкина, но прежде всего – у его ближайших наследников (да и современников), наиболее ярких и самобытных представителей литературы немецкого романтизма.
В третьем томе "Истории немецкой литературы" (1966) Н.И. Балашовым написаны основополагающие главы об очень многих писателях-романтиках, пусть и не всегда самых крупных, но для литературы своего времени наиболее показательных и типичных. Это Жан-Поль Рихтер, братья Фридрих и Август Вильгельм Шлегели, Ваккенродер, Тик, Новалис, Арним, Брентано. В их философских работах и в художественном твор­честве эстетика романтизма получила глубокое обоснование и развитие. И вполне закономерен тот факт, что в посвященных им главах вопросам теории уделено значительное место. Такая "теоретичность" наследия романтиков понятна: для немецкого романтизма – во всех его ответвлениях – было характерно напряженное вчувствование в причудливые закономерности жизни и искусства. И одновременно литература романтизма обладала взволнованной поэтичностью и необузданной изобретательностью. Как отмечал Н.И., "романтики сблизили искусство с национальными народ­ными традициями, сделали его красочно-фантастическим и в то же время более простым, доступным широким кругам народа, придали ему большую задушевность"¹⁶. И эти черты литературы немецкого романтизма, как и многие другие, в частности свойственная этой литературе специфическая ироничность, были убедительно и полно раскрыты в написанных Н.И. главах.
Изучение немецкой литературы не заняло затем большого места в научной деятельности Н.И. Балашова. Но хорошее знание этой литературы – как некий имплицитный фон исследования – неизменно присутствует в других его работах. К этому нужно добавить непосредственное участие ученого в издании ряда произведений немецких писателей, например Райнера Марии Рильке в серии "Литературные памятники", или же фактическую поддержку и даже организацию таких публикаций ("Странствия Франца Штернбальда" Людвига Тика, "Гиперион" Гельдердина), хотя такое участие и не бывало обозначено на титульном листе.

Мы уже говорили, что одним из первых серьезных исследований Н.И. Балашова была большая неопубликованная работа, посвященная Франсуа Вийону как одному из предшественников литературы Возрождения.
С начала 1960-х годов проблемы Ренессанса становятся одной из наиболее старательно и широко разрабатываемых сфер деятельности ученого. Новый импульс этим научным занятиям Н.И. Балашова дало появление в 1966 г. известной книги академика Н.И. Конрада "Запад и Восток". Книга эта, отмеченная смелостью гипотез, оригинальностью предположений и выводов, одними была встречена безоговорочно положительно и даже восторженно, другими же – резко враждебно. Для споров основания были. Автор в этой книге (составленной из серии ранее опубликованных статей) высказал мысль о наличии сходных процессов, протекавших синхронно или с некоторым временным сдвигом в литературах как Востока, так и Запада и носивших "ренессансный" характер. Эта мысль была сформулирована не безапелляционно и не навязчиво. Пожалуй, в работе Н.И. Конрада наиболее спорной была оценка некоторых явлений восточных литератур, явлений бесспорно выдающихся, но не непременно "ренессансных". При всей кажущейся спорности книга эта сыграла в развитии нашего литературоведения самую положительную роль, сопоставимую с ролью книги М.М. Бахтина о Рабле или ряда книг академика Д.С. Лихачева по древнерусской литературе.
Н.И. Балашов включился в полемику вокруг книги Н.И. Конрада, но включился не в жанре полемических выступлений, а разнообразными статьями и исследованиями по литературе эпохи Возрождения. Здесь можно выявить две соприкасающиеся, но все-таки разные сферы его научных изысканий. Одна связана с его занятиями испанской литературой (а в самое последнее время и шире – культурой). Другая – с подготовкой соответствующего тома "Истории всемирной литературы".
В 1963 г. появились две первые статьи Н.И., посвященные испанской драме "золотого века",  – "Лопе де Вега и проблематика испанской драмы XVII в. на восточнославянские темы" и "Рукописи испанских драм о Руси и гуманистические традиции литературы Испании". За ними последовали и другие работы. Неизменно расширялся предмет исследования, то есть сам его материал, а также круг изучаемых проблем, методика и методология работы. Фронтальное обследование испанской драматургии велось сразу с нескольких точек зрения, не противостоящих друг другу, а друг друга дополняющих. Мы должны выделить здесь историко-литературный, текстологический (включая проблемы творческой истории), сравнительнолитературный (компаративистский), культурологический подходы.
Первым этапом обобщения предшествующих скрупулезных и разнообразнейших исследований и последующих публикаций явилась книга Н.И. Балашова "Испанская классическая драма в сравнительнолитературном и текстологическом аспектах" (1975). Сразу же отметим, что содержание книги значительно шире ее названия, ибо в нем, этом названии, не отражено содержание ее первого и важного раздела. Здесь речь шла об идейной битве вокруг испанской драмы 1580–1680 годов как о ключе к научному пониманию драматургии "золотого века". Проанализировав огромное количество фактов, раскрывающих особенности театральной жизни Испании на протяжении целого столетия, дав новое истолкование фактам известным, глубоко осмыслив факты малоизвестные или вовсе не известные, автор нарисовал полную драматизма картину ожесточенной идеологической борьбы вокруг театра, в которую оказались в той или иной мере вовлечены все слои испанского общества – от королевского двора до рядовых "потребителей" произведений драматургов – горожан и крестьян, их самых заинтересованных зрителей. Обобщая в самой краткой форме свой рассказ о судьбах испанского театра, Н.И. Балашов писал: "В столетней борьбе испанский народ отстоял национальную драму. Процесс этот ни в общественном, ни в эстетическом плане не был пассивной обороной. Сложившиеся к моменту высшего подъема Возрождения народная культура и прогрессивные стороны национального характера получили дальнейшее развитие в ходе борьбы народа за драму, которая была и борьбой драмы за народ"¹⁷.
В следующей главе книги рассмотрены те произведения испанских драматургов – в контексте всего их творческого наследия, – в которых разрабатывались "чужие" сюжеты, прежде всего сюжеты, связанные с острейшими моментами восточнославянской истории. Этот материал был обобщен в работе Н.И. впервые в мировом литературоведении. И вполне закономерным оказывался такой вывод: "Данные, получаемые при анализе такой специфической области испанского театра XVII в., как система драм испано-славики, особенно если попробовать соединить эти данные с опытом историко-текстологического изучения рукописей и истории борьбы драматургов с притеснениями властей, подкрепляют и могут уточнить общее понимание развития испанской классической драмы, сложившееся в советском литературоведении. При этом не только полнее раскрывается острота идеологической борьбы гуманистов с реакцией во времена Лопе де Веги и подлинный облик испанских поэтов-гуманистов, но обнаруживается несостоятельность тех концепций испанского барокко, которые не учитывали стойкости ренессансных гуманистических традиций в испанской общественной и литературной жизни вплоть до конца XVII в."¹⁸
Эти и другие основополагающие выводы подкрепляются – в третьей главе – текстологическим анализом ряда важнейших памятников испанской драмы, что стало возможным благодаря непосредственному обращению к их рукописям, что также делалось в мировом литературоведении подчас впервые (это относится прежде всего к отдельным произведениям на славянские сюжеты).
Содержала книга Н.И. Балашова и некоторые наблюдения касательно общих проблем Ренессанса. Ограничимся следующим примером. "Выводы из трех глав работы, – писал автор, – образуют известный общий итог. Исследование интенсивности идейной борьбы вокруг испанской классической драмы, раскрывающее значение для нее каждодневного героического противостояния атакам контрреформационной и габсбургской реакции, помогает проникнуть в суть этой драмы, точнее определить ее идейную и художественную специфику. Параллельно на испанском опыте конкретизируется и нагляднее вырисовывается трудная обстановка, в которой развивалось передовое искусство в эпоху Возрождения (а затем и в литературную эпоху XVII в.). Подобные трудности, сказывавшиеся в разной степени и в других странах, включая Италию, не всегда в должной мере учитывались при исследовании культуры Возрождения. Соотношение в Испании Возрождения с феодальными силами и острота идейной борьбы вокруг драмы дают особенно ценный материал для исследования ренессансных процессов в культуре тех стран, где Возрождение не достигло четко выраженных форм"¹⁹.
Забегая несколько вперед, отметим, что навыки комплексного текстологического анализа и тонкой стилистической интерпретации текста, ярко проявившиеся в монографии об испанской драме, позволили Н.И. создать целую серию интересных статей, посвященных отдельным аспектам творчества Пушкина, Гоголя, Тургенева, Льва Толстого, Достоевского, Вячеслава Иванова, Волошина. Многие из этих работ до их публикации были доложены Н.И. Балашовым на международных съездах славистов, на иных международных симпозиумах и коллоквиумах.
Завершая разговор об испанистических исследованиях Н.И., укажем, что и после выхода из печати его книги об испанской драме он продолжал изучать пути эволюции испанской литературы "золотого века";  начиная с 1966 г. в сферу его все расширяющихся интересов все более настойчиво входит творческое наследие Сервантеса, гениального автора "Дон-Кихота". Издание этого бессмертного произведения в серии "Литературные памятники" является одной из ближайших научных задач Н.И.
Широкий взгляд на Возрождение в целом и на ренессансные и предренессансные процессы в культурах Древней Руси, Византии, Ирана, Китая и некоторых других стран обнаружил себя в работе Н.И. Балашова над подготовкой соответствующего тома "Истории всемирной литературы", тома, который охватывает мировой литературный процесс с конца XIII до начала XVII столетия. Работе над томом предшествовала подготовка ряда фундаментальных сборников, таких, например, как "Данте и всемирная литература". В таких изданиях отрабатывались формулировки, осваивался новый историко-литературный материал и т.д. Изданию тома предшествовал выпуск его макета.
Отметим, что Н.И. во многом удалось создать коллектив единомышленников, придерживающихся сходных взглядов на Ренессанс. Еще важнее была выработка Н.И. Балашовым очень оригинальной структуры тома, открывающегося рассмотрением не литературы Италии (как это обычно делается в сходных трудах), а литературы византийского региона, где, как известно, ренессансные процессы и вообще культурное развитие трагически пресеклись. Надо заметить, что многие положения отдельных глав и разделов тома вырабатывались совместно авторами и главным редактором тома и нередко принадлежали именно ему. Очень важные положения о ренессансных процессах, которые не воплотились в полноценную культуру Возрождения, или об "оборванном" Ренессансе, не всегда встречали понимание у Главной редколлегии издания, особенно у Ю.Б. Виппера, фактического организатора всей работы по изданию "Истории всемирной литературы". Ю.Б. Виппер придерживался более традиционных (не будем называть их узкими) взглядов на литературу эпохи Возрождения, пытаясь навязать их и авторам тома. Однако Н.И. Балашов в острых дискуссиях настоял на своем и не дал сломать, пе­рекроить структуру тома, упростить содержащуюся в нем концепцию Ренессанса.
Н.И. написал для тома относительно немного – введение, заклю­чение и главы о Сервантесе, Лопе де Веге и драматургах его круга, о Тирсо де Молине. Но он тщательно проредактировал весь громадный том (99,8 печатного листа), вникая в каждую его деталь.
Проблемы культуры Возрождения и барокко и позже не уходят из поля зрения Н.И. Балашова. Сейчас намечается новый этап осмысления ученым этой эпохи, что нашло свое отражение в публикациях самых последних лет. К ним нам еще предстоит кратко обратиться.
К этому добавим, что Н.И., наряду с академиком Г.В. Степановым (1919–1986), стал признанным главой отечественной испанистики. При его деятельном участии издаются труды по испанистике и "иберистике",  проходит работа над "Историей литератур Латинской Америки" и т.д. Нельзя не отметить группы работ Н.И., посвященных Кальдерону, в том числе замечательное издание важнейших пьес Кальдерона в переводе Константина Бальмонта в серии "Литературные памятники".
Являясь на протяжении многих лет заведующим сектором литератур социалистических стран Европы Института мировой литературы (название сектора неоднократно менялось), Н.И. Балашов возглавил широкое, в том числе сопоставительное, изучение центральноевропейских литератур, прежде всего литератур славянских. Непосредственно как исследователь он занимался, пожалуй, только писателями польского романтизма, начиная со Словацкого. Роль его была иной. Как известно, создание сектора было вызвано не столько научными, сколько полити­ческими соображениями. Однако заведующий сектором старался уберечь его труды от сиюминутной конъюнктурности, вывести их в действительно научное русло. При доброжелательной поддержке Н.И. в секторе постепенно сложился неплохой научный коллектив, выдвинувший крупных специалистов по чешской, польской, венгерской, румынской и по ряду других литератур региона.
В 1962 г. в Москве был проведен симпозиум по знаковым системам. С этого момента берет начало стремительное развитие отечественного структурализма. Симпозиум был организован молодыми (тогда) учеными-гуманитариями из различных институтов Академии наук (В.Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, И.И. Ревзин, А.А. Зализняк, А.М. Пятигорский, Т.М. Николаева, Д.М. Сегал и др.); в нем приняли также участие математик с ярко выраженными гуманитарными склонностями В.А. Успенский, известные лингвисты старшего поколения П.С. Кузнецов и А.А. Реформатский, ряд художников, искусствоведов и музыковедов. Большинство из них стало затем непременными участниками собираемых Ю.М. Лотманом летних "школ" по знаковым системам, а следовательно, и основателями так называемой тартуской семиотической школы. Таким образом, название "тартуская" отражало на первых порах лишь место проведения ежегодных научных встреч (университетский пансионат Кяэрику под Тарту) и издания завоевавших мировое признание "Трудов по знаковым системам" ("Семиотика"). Тем самым "мозги" были во многом московскими, а полиграфическая база – эстонской. Ю.М. Лотман (1922–1993) был интереснейшим ученым и обаятельным человеком; был он и хорошим организатором. Но он привнес в развитие семиотики некоторый дух кастовости, так что попасть на летние школы ученым "вне списка" бывало затруднительно; туда приглашали, как правило, организаторов московского симпозиума 1962 года и их ближайших учеников, студентов, аспирантов, преподавателей Тартуского университета, а также очень немногих неофитов.
Заслуги тартуской школы очевидны, вот почему труды ее участников до сих пор время от времени переводятся на иностранные языки, а сам Ю.М. Лотман был в конце концов избран действительным членом Эстонской академии наук. Но труды других ученых, посвященные проблемам семиотики, не входивших в "школу" и не печатавшихся в ее изданиях, "тартусцами" попросту не замечались. Дело было, конечно, и в различии научных позиций, пусть самых незначительных, но в большей мере – в невхождении в некий негласный список. Все это приходится иметь в виду, обращаясь к работам Н.И. Балашова по вопросам семиотики.
Н.И. не мог пройти мимо семиотических проблем, верно почувствовав их привлекательность и продуктивность. Не так легко в отечественной науке обнаружить до 1963 г. столь интенсивную в смысле связи структурного, сравнительнолитературного и стиховедческого анализа статью, как работа Н.И. "Структура стихотворения Брентано "Лорелея" и неформальный анализ". Выполненная на иноязычном, но близком русской силлабо-тонике немецком материале, эта статья 1963 г. как бы обходила складывавшиеся на основе ушедшего далеко вперед французского структурализма стереотипы структурного анализа. Подобные тенденции "обходно-структуралистического подхода" складывались в Москве также у Г.В. Степанова, Ю.С. Степанова; они заинтересовали американских специалистов, с которыми были проведены симпозиумы в СССР и США. Через несколько лет, с 1964–1965 гг., стали выходить тартуские семиотические сборники, ориентированные на линию литовско-французского структуралиста А. Греймаса и отстранившиеся от тех московских ученых, которые считали свойством знаковых систем повторяющиеся определенные элементы – фонемы в языке, подлежащие определению звуки в музыке, на худой конец, модули в архитектуре. Таким образом вопрос о языке живописи ставился под сомнение, если речь не шла о стилевых макрокатегориях.
С 1974 г. Н.И. довольно систематически выступал с семиотическими этюдами, ставившими вопросы о необходимости четкости, универсальности и упорядоченности в определении и построении знаковых систем, отстаивания сложности и многослойности (но без непременной иерархичности!) художественного произведения, его несводимости ни к системе бинарных оппозиций, ни к системе дифференциальных признаков. По мнению ученого, в каждом значительном художественном явлении неизбежно присутствует "нечто",  что не может быть уложено в прямолинейные непротиворечивые схемы. Так, в одной из своих работ Н.И. писал: "Один из кардинальных прорывов в методологии западных структуралистических школ связан с нежеланием признавать тот факт, что трудности "структурализации" возникают не только в зависимости от степени развития науки прежде всего, но и в зависимости от объективных свойств материала: одно дело структурализация парадигм склонения, другое дело структурализация художественных произведений, допустим, на тему "Тайная вечеря". В последнем случае существенные компоненты художественной композиции одного произведения, например Леонардо да Винчи, или ряда произведений, например Джотто, Леонардо, Тинторетто, очень трудно, если не невозможно, представить как элементы структуры, хотя общий ответ на вопрос, какова структура "Тайной вечери" Леонардо (Джотто и т.д.), представляется относительно простым"²⁰.
И несколько дальше: "Внимание к процессу художественного высказывания, рассмотрение действия и способа обозначения как существенного момента понимания значения поэзии – это одно из достижений семиотики. Здесь даже могут быть проведены известные параллели с такими гегелевскими положениями, как тезис о "собственном поступательном движении понятия". Однако в классической философии – и у идеалиста Гегеля – вопрос ставился о реальном движении, самодвижении, развитии, а у Маркса – о развитии материи, приводящем при определенных условиях к возникновению сознания, и т.д. Семиотики же исследуют, скорее, не развитие сигнификации, а ее условное, чисто операторное движение"²¹.
Тщательно проанализировав работы Р. Барта, Ц. Тодорова, Ю. Кристевой, А.-Ж. Греймаса, Н.И. Балашов в известной мере предсказал близкий закат французской семиотической школы, что, по его мнению, ни в коей мере не умаляло ее удачных наблюдений, положений, выводов. Со стороны "тартусцев" эти работы Н.И. возражений не вызвали: с ними было трудно спорить, поэтому к ним отнеслись так, как будто Г.В. Степанов, Ю.С. Степанов и Н.И., с одной стороны, и "тартусцы" – с другой говорили на разных языках. В известной мере так оно и было. И вот что примечательно: в работах Н.И. Балашова не было разрыва между теорией и историей литературы, тогда как Ю.М. Лотман нередко выступал как бы в двух лицах – как интереснейший историк русской литературы (особенно второй половины XVIII века и XIX столетия) и как теоретик-структуралист, абстрагирующийся во многом от конкретных фактов культуры.
Со второй половины 80-х годов намечается, быть может, не очень сразу ощущаемый, но бесспорно новый этап научной деятельности Н.И. Балашова. Эта невыявленность его начала объясняется тем, что истоки этого этапа уходят в далекое прошлое, чуть ли не к первым годам творческой работы ученого. К тому же до избрания действительным членом Российской академии наук (1992) ему приходилось немало времени и сил отдавать руководству отделом литератур Европы и Америки XX века Института мировой литературы, возглавлять ряд редакционных коллегий, что отвлекало его от непосредственных исследований, хотя кое в чем и несомненно обогащало.
Выделить какую бы то ни было доминанту в серии работ последнего десятилетия или, на худой конец, отразившуюся в них систему научных предпочтений довольно трудно. Есть здесь статьи сугубо теоретические, подчас только обозначающие, ставящие ту или иную проблему, другие носят более конкретный, даже прикладной характер. В теоретических работах нередко вводится новая терминология, создаваемая на основе переосмысления и расширительного толкования старых терминов, имевших узкий, сугубо конкретный смысл ("бустрофедон",  "апокатарсис" и т.п.)²².
Заметное место в научном творчестве Н.И. этих лет занимают работы, посвященные отдельным проблемам наследия ведущих русских прозаиков и поэтов, рассматриваемых в широком мировом и культурологическом контексте. Сюда можно отнести статьи "От Оригена к Достоевскому ("Надежда на возможность и ее проявление в литературе...")" (возможность конечного спасения – в сопоставлении с решением этой проблемы у Оригена), о Бальмонте, Вячеславе Иванове, Волошине и т.д. В ряде этих работ углубляется понимание творчества представителей русского символизма, воздается им должное, в известной мере даже реабилитируется их творческое наследие. Рядом с этим можно поставить две работы Н.И. Балашова, коренным образом пересматривающие оценку творчества Андре Бретона и вообще французского сюрреализма (1994, 1995), одна из этих работ даже эксплицитно названа "Воздаяние справедливости".
Наконец, нельзя не отметить внушительную серию исследований Н.И., обозначивших его возвращение к проблематике "Ренессанс и барокко". Казалось бы, старые темы, они рассматриваются принципиально по-новому. Перечислим лишь несколько заголовков: "Вопрос о ренессансном апокатарсисе и художественный контекст "Канцоньере" Петрарки" (1988), "Четыре течения в литературе XVII века" (1991), "Соотношение идеального и жизненно-реального в художественных системах Ренессанса и XVII столетия как критерий разграничения этих систем" (1993), "Новый взгляд на различительные особенности западноевропейской литературы и искусства Ренессанса и XVII столетия" (1995), "Проблема возможности ренессансных процессов в различных культурных ареалах и споры вокруг нее" (1997).
В 1999-2001 гг. последовали статьи, на первый взгляд, совершенно разные по тематике, но объединенные характером мышления Николая Ивановича, его индивидуальным подходом к каждой теме, взвешенно-скрупулезным объективным отбором фактов.
Так, к 85-летию академика Б.В. Раушенбаха в качестве "подарка" ученому была вручена работа на тему о пространственных искусствах и проблеме сферичности и криволинейности в перспективных схемах. Работа была одобрена Б.В. Раушенбахом, но по причине неожиданной смерти ученого осталась в его архиве.
К настоящему времени работа усовершенствована, расширена и объединяет широкую проблематику: иконную ("обратная"), линейную ("ренессансную"), аксонометрическая ("геометрически-чертежная") и другие перспективы; общее преломление определения систем перспектив в свете отражения в живописи и рисунке криволинейности математических разновидностей понимания пространства не только как привычное евклидово, но и другие многомерные (проще искривленные) пространства при разных векторах, например, гильбертово пространство.
Второй вопрос книги – восприятие усложненных, но реальных "спектив" зрением – мозгом; роль углов в иконных, а в наше время в кубистических опытах и т.п. Издание этой работы пока задерживается из-за дороговизны необходимых иллюстраций.
Тем временем, тяга к теории изобразительного искусства нашла выход в статье "Веласкес и проблема непринужденного самостояния художника в XVII-XIX столетиях" (2001). В ней автор исследует общие законы развития живописи, своеобразно объединяющие разделенных тремя веками Веласкеса и Эдуарда Мане. (отчасти продолжая спустя 60 лет свою дипломную работу 1941 г.).
Один из коллег-искусствоведов, обратив внимание на то, что новая работа о Веласкесе написана автором в подавляющем большинстве случаев на основе непосредственного созерцания подлинников, посоветовал дать ей подзаголовок: "Размышления в музейных залах".
Еще одна подготовленная книга – собрание статей по литературной семиотике и по этике (стихотворения в прозе – главным образом, русского происхождения, связанные с вопросом изучения русского (и древнесвятоотеческого, православного взгляда на мир и развитие западной культуры последних веков, с ее возвращением доминанты выразительности над изобразительностью).
Речь идет о собрании рассыпанных по научным журналам, а частично, и не переводившихся на русский язык работах в их новой редакции и в некотором переосмыслении их тематики.
Самым "репрезентативным" трудом Н.И. Балашова последних лет было первое научное русское издание "Дон Кихота" Сервантеса, выпущенное в ноябре – декабре 2003 г. в серии "Литературные памятники" в двух огромных томах. Оно обогнало приуроченные к четырехсотлетию этого произведения юбилейные издания в других странах и в самой Испании.
Этот, как кто-то с улыбкой выразился, – "трехкилограммовый" - "Дон Кихот" был задуман в 1985-1986 годах академиком-испанистом, действительным членом не только нашей, но и Испанской королевской академии Г.В. Степановым. Но неожиданная кончина Георгия Владимировича прервала только что начатую работу. Уже находясь в больнице, он просил Николая Ивановича продолжить подготовку "Дон Кихота" к изданию.
У коллектива, готовившего это издание, постоянно возникали организационные трудности. Оба автора перевода "Лжекихота" А.С. Бобович и М.А. Бобович скончались, а их перевод остался не вполне завершенным и не отредактированным; подготовка и редактирование подробных примечаний требовали нескольких лет. Сам вариант русского текста в издании, который предложил Г.В. Степанов, требовал и точного воспроизведения, и устранения некоторых несообразностей, что заставило подготовителей В.Е. Багно, А.Ю. Миролюбову и их редактора Н.И. Балашова прорабатывать три варианта, прежде чем найти наиболее совершенный путь  (а это 350 страниц первой части и 400 – второй). Издание сопровождалось, кроме других дополнений и приложений, независимыми статьями В.Е. Багно, С.И. Пискуновой и тремя статьями Николая Ивановича, из которых вторая – "Неуязвимость "Дон Кихота"" – имела характер небольшой монографии из семи глав, а третья, в сущности, состояла из двух работ: одна – об антагонизме Сервантеса и Авельянеды, в другой впервые ставилась тема "Поиска возможности уравновешенного подхода к контрреформационной Испании".
Следует отметить, что Н.И. Балашов как активный и ныне старейший член редколлегии "Литературных памятников", единственный пока уцелевший от состава ее высшего расцвета времен академика Н.И. Конрада, а затем Д.С. Лихачева, прилагает все усилия к восстановлению ее планов, таких, как проект издания трех великих исповедей – Аврелия Августина, Жан-Жака Руссо и Льва Толстого!
Даже в годы работы над обширным изданием "Дон Кихота" Н.И. Балашова не покидала мысль выполнить еще одну работу о философии искусства Канта. Эстетика великого философа постоянно рассматривалась с точки зрения ее "субъективности", происходящую от внутренней связи эстетики Канта с математической традицией, которая восходит к пифагорейцам, Фибоначчи, художественным мыслителям круга Леонардо да Винчи, Кеплера.
Среди важнейших планов, разрабатываемых редколлегией "Литературных памятников", стоит подготовка нового научного издания "Евгения Онегина", включающего репринт последнего, подготовленного при жизни Пушкина издания (1836-1837 гг.) по старой орфографии, перепечатка этого издания с устранением вкравшихся ошибок, вариантов издания 1932 года и отдельных глав этого же периода. Это должно сопровождаться тщательным текстологическим и реальным комментарием и воспроизведением остатков текста "Десятой песни", которую поэт вынужден был сжечь и сохранение которой грозило ему каторгой, тайным убийством или даже "шестой петлей".
Наконец, издание должно дать по возможности идеальный текст "Евгения Онегина" по новой орфографии, долженствующий служить эталоном для современных научных и массовых изданий произведения, ставшего краеугольным камнем всей последующей русской литературы.
На протяжении долгого творческого пути ученого Н.И. Балашова четко обозначились приоритетные и предпочтительные темы его исследований: это сложный комплекс вопросов, связанных с литературой эпохи Возрождения – от ее начальных шагов, отмеченных художественными исканиями Данте и Вийона, Джотто и Паоло Учелло, до зрелых форм ренессансной культуры и ее перехода к эпохе барокко; это проблематика западноевропейского, но и русского тоже, романтизма; это магистральные пути эволюции французской поэзии XIX и XX веков; это решаемые в общетеоретическом и практическом плане вопросы взаимодействия и взаимовлияния литератур; это, наконец, проблемы поэтики, в частности ставящиеся в свете структуралистских концепций.
По каждой из этих тем написано очень много – специальных статей, глав в коллективных трудах, докладов на международных и отечественных конференциях, коллоквиумах и съездах. Казалось бы, логично было собрать эти разбросанные по разным русским и иностранным сборникам и журналам труды, подчас несколько их доработать и издать в виде отдельных, самостоятельных томов. Коллеги давно уже ждут этого от Н.И. Балашова и не раз настойчиво советовали ему не откладывать эту работу в долгий ящик. Нет, он не отказывается, но каждый раз откладывает. Откладывает не только из-за недостатка времени или сил, а лишь потому, что его властно влекут к себе новые темы.
В трудное для нашего шекспироведения время им, для многих неожиданно, была написана книга "Слово в защиту авторства Шекспира" (1998), в которой точный и глубокий филологический анализ, широта исторических сопоставлений и экскурсов счастливо соединились с ироничной полемичностью и с возвышенным пафосом в отстаивании народных корней творчества любимого драматурга.

Член-корреспондент РАН А.Д. Михайлов

(Текст дан с некоторыми сокращениями. Полностью статья опубликована в серии РАН "Материалы к биобиблиографии ученых". Литература и язык. Вып. 27. М.: Наука, 2004.)

Примечания

¹ Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 178.
² Это второе издание книги; первое было настолько старательно изъято, что не сохранилось даже в крупнейших библиотеках страны.
³ Особенно это относится к Альфреду де Виньи и Жерару де Нервалю.
⁴ История французской литературы. – М., 1956. – Т. II. – С. 570.
⁵ Там же. С. 577.
⁶ Там же. С. 578.
⁷ Там же. М., 1959. Т. III. С. 359.
⁸ Там же. Т. IV. – М., 1963. С. 143.
⁹ Там же. С. 145.
¹⁰ Бодлер Ш. Цветы Зла. Издание подготовили Н.И. Балашов, И.С. Поступальский. – М., 1970. – С. 292.
¹¹ История немецкой литературы. Т. 2. – М., 1963. – Т. 2. – С. 332.
¹² Там же. С. 340.
¹³ Там же.
¹⁴ Там же. С. 345.
¹⁵ Там же. С. 352.
¹⁶ Там же. Т. 3. – М., 1966. – С. 97.
¹⁷ Балашов Н.И. Испанская классическая драма в сравнительнолитературном и текстологическом аспектах. – М., 1975. – С. 109.
¹⁸ Там же. С. 198.
¹⁹ Там же. С. 316.
²⁰ Контекст 1974: Литературно-теоретические исследования. – М., 1975. – С. 230–231.
²¹ Там же. С. 237.
²² Вопрос о ренессансном апокатарсисе и художественный контекст "Концоньере" Петрарки // Литература и искусство в системе культуры. – М., 1988; Соотношение идеального и жизненно-реального в художественных системах Ренессанса и XVII столетия как критерий разграничения этих систем // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 52. – 1993. – № 1.