ЧЕЛОВЕК "ЖИВОЙ ЖИЗНИ"
(О НИКОЛАЕ ИВАНОВИЧЕ БАЛАШОВЕ)

О Николае Ивановиче я узнал очень давно, еще в сороковые-пятидесятые студенческо-аспирантские годы, в тогдашнем Московском городском педагогическом институте им. В.П. Потемкина. Здесь была едва ли не лучшая в московских вузах кафедра русской литературы, наряду с сильными другими. Нас учили С.М. Бонди, Л.П. Гроссман, А.А. Реформатский, Е.Б. Тагер... Балашов, тогда еще совсем молодой ученый, уже начинал достойно входить в эту замечательную когорту. Лекций нашему курсу он не читал, но мы слышали о нем, и эпизодическое мое знакомство с ним состоялось уже тогда.
Затем оно продолжилось в Институте мировой литературы, но не столько через деловые контакты (мы трудились в разных научных сферах и разных "подразделениях"), сколько в наших – моей и моей покойной жены, Елены Григорьевны Коляды – приватных встречах с ним, в которых не было регулярности, но которые происходили на протяжении многих лет.
Очень сблизили нас и поездки 70-ых годов. Общениями с Николаем Ивановичем Балашовым вспоминаются VIII Конгресс международной ассоциации по сравнительному литературоведению в Будапеште; поездка в Италию группы ученых Института мировой литературы, именовавшаяся "научно-туристской"; и, наконец, отдых в обожаемом им Коктебеле.
Неутомимый путешественник по крымским окрестностям, он был тогда уже в довольно солидных годах и, однако, в великолепной спортивной форме. Оказалось особенно много досуга для интересных и затяжных разговоров с характерными для нашего собеседника погружениями в историю культуры и такими уместными вблизи дома Максимилиана Волошина. Вскоре Николай Иванович написал специальную работу об известнейшем стихотворении "Дом поэта" – одном из самых "программных" и вместе с тем исповедальных в волошинской поэзии. Статья эта привлекательна удивительно целостным и не слишком частым в литературной науке осмыслением художественного факта во всей нераздельности его составляющих: от философски широкого обобщения до самых элементов формы, со множеством проницательных стиховедческих наблюдений.
В дарственной надписи нам на оттиске сочинения сказано: "Дорогим Лене и Всеволоду Александровичу в память о совместных размышлениях и мечтах под эгидой Волошина". Надпись, прежде всего, конечно, характеризует тип творческой личности самого автора статьи. Органично для Николая Ивановича это соединение академически обстоятельных размышлений с лирическим одушевлением. Правда, в своих исследованиях он чаще всего не давал открытого выхода второму, лирическому, началу – они рациональны, логически и понятийно выверены. Но в их подтексте – будь то, к примеру, книга "Испанская классическая драма" или статьи о Бодлере, Сандраре в малой серии "Литературных памятников" – неизбежно проступает непосредственное чувство, которое в других жизненных проявлениях Николая Ивановича выплескивалось наружу.
И еще одно свойство ученого – восприятие литературного процесса той или другой эпохи сквозь призму ее художественной жизни в целом. Ученых-филологов с подобным синтетическим видением обычно недостает – уже потому, что для этого надо слишком много знать. И у Николая Ивановича – повторюсь – это было не только и не просто академическое познание, но и знание импульсивное.
У нас в русистике нередко употребимо выражение "живая жизнь" (идущее из отечественной классики). Николай Иванович был человеком именно такой "живой жизни", которая, конечно, означала для него больше, чем собственно наука, поскольку оплодотворяла и ее. Рассказывали коллеги (да и сам я был тому свидетелем). Попадая в другие города и страны по случаю литературных симпозиумов, конференций, Николай Иванович, авторитетнейший их участник, тем не менее всегда рвался за пределы научных аудиторий, вообще всякого замкнутого круга к полноте разнообразных и еще неизведанных впечатлений от места пребывания – художественных и не только – постоянно и жадно стремясь что-то созерцать и узнавать. И активно приобщал к этому свое окружение, будучи великолепным гидом.
Именно Николаю Ивановичу – "поводырю" – я обязан многими прекрасными воспоминаниями об уже упомянутой поездке в Италию. Незабываема – эмоционально и познавательно – ночная прогулка по Венеции: он уверенно вел нас с женой, держа в руках старинный, Бог весть когда изданный путеводитель.
С тех пор прошло много лет. С годами возможности для встреч сократились. Последнее время мы общались, главным образом, по телефону. В разговорах (которые, однако, бывали весьма длительными – особенно в предновогодние дни) Николай Иванович не только предавался воспоминаниям о прошлом, но почти всегда говорил и о своем будущем в науке. И это очень трогало, убеждая, что он до конца сохраняет присущий ему внутренний потенциал, удивительную интенсивность духовной жизни. Наиболее, казалось мне, он был увлечен в ту пору подготовкой издания в "Литературных памятниках" трех "Исповедей" – блаженного Августина, Жан-Жака Руссо и Льва Толстого. И кому, действительно, под силу руководить таким масштабным проектом, как не Николаю Ивановичу с его огромной эрудицией! Но он сам полагал, что ему предстоит еще многое осваивать. Однажды сказал, что должен вновь обратиться к сочинению Канта о религии – и обязательно на языке оригинала, чтобы окончательно удостовериться в чем-то. И добавил, что издание есть в его библиотеке, и надо только достать его с самой верхней полки. Почему-то этот штрих особенно умилил меня – какая истовость в слабом теле!
Завершая свои краткие и отрывочные заметки, хочу привести еще одну дарственную надпись (на упомянутой книге Блэза Сандрара "По всему миру и вглубь мира" в "Литературных памятниках"), которая лаконично, но очень ярко демонстрирует артистизм натуры прекрасного ученого, его постоянное и трепетное пребывание в истории культуры. Надпись эта снова обращена к Италии: "Дорогим и любимым Лене и Севе в память о внереальной жизни в Садах Мецената".

Январь 2008 г.

В.А. Келдыш, доктор филологических  наук,
главный научный сотрудник отдела ИМЛИ
"Русская литература конца XIX – начала XX в.в."